Царь нигилистов 3

Глава 15

— Как ты смеешь так говорить? — возмутился царь.

— Возможно, я чего-то не понимаю. Но мне кажется, что повод к войне был ничтожным. Неужели нельзя было договориться о ключах от часовни в Иерусалиме?

— Саша! Не от часовни, а от Церкви Рождества Христова. И не в Иерусалиме, а в Вифлееме.

— Не суть! Да хоть в Назарете! Неужели это стоило тысяч жизней наших людей? По-моему, и одной не стоило.

— Это древнейшая церковь, построенная над местом рождения Господа нашего. И ключи от нее турки передали католикам!

— Неужели Господу нашему приятнее смотреть, как христиане убивают друг друга, чем на то, как они крестятся не в ту сторону и не тем числом пальцев?

— Дело было не только в этом, — сказал царь. — Христиане в Турции вообще нуждались в защите.

— Некоторые христиане в России тоже нуждаются в защите. Старообрядцы, например. Может быть, с них надо было начать? И война бы не понадобилась.

— Как ты можешь ставить на одну доску истинное православие, латинскую ересь и раскол?

— Я не богослов, наверное, поэтому и существенных отличий не вижу.

— Как тебе только Бажанов пятерки ставит?

— Вероятно, он тоже считает, что убить человека хуже, чем неправильно перекреститься.

— Саша, когда русские войска вошли в Молдавию и Валахию, их воспринимали как освободителей от Османского ига, как избавителей и защитников. К Бухаресту шли торжественным маршем, как на параде. А там всё население вышло навстречу: и митрополит, и духовенство, и горожане.

— Приятно слышать, что нас еще где-то встречают не выстрелами из-за угла. Но здесь главное, как провожают. Они еще не были под российской властью. Не думаю, что, скажем, в Польше нам так же рады.

— Поляки — католики.

— Не думаю, что это главное.

— Польша — это отдельная история. Для Молдавии и Валахии мы точно были спасением. А ты говоришь, что русский царь никого не защищал.

— Это говорит Герцен. Я говорю только, что и это мнение имеет право на существование. Защитили? Или пришлось вывести войска?

— Да, пришлось. Потому что союзники нас предали.

— Почему же дедушка этого не предвидел? И почему его не предупредили?

— Его предупреждали, он не послушал.

— Почему?

— Верил в дружбу австрийского императора. И до конца жизни предательства его не простил.

— А может быть верил в собственное всемогущество?

— Не тебе деда судить!

— Понять, в чем ошибка, и больше так не делать мы просто обязаны. Почему дяде Косте пришлось строить флот на собственные деньги?

— Потому что парового флота не было. Надеялись на парусный.

— Угу! И на гладкоствольные ружья. И с таким капиталом решили воевать против всей Европы и Османской империи в придачу. А виновата Австрия.

— Не только. Наполеон Третий хотел реванша после разгрома его дяди в 1812-м.

— Тогда почему Россия ввела войска в княжества, вассальные Османам? Почему бы не подождать, когда Франция куда-нибудь введет свои в целях реванша? И тогда бы мы были несчастной жертвой агрессии, и симпатии мирового сообщества были бы на нашей стороне.

— Это только видимость, что войну начала Россия.

— Ну, да! А еще есть тайные скрытые причины, всемирный масонский заговор и мировое правительство. А также англичанка, которая все время гадит.

— Англия неожиданно выступила на стороне Турции.

— Неожиданно? А почему вдруг христианская страна поддержала мусульманскую против православной?

— Потому что турки согласились с ними на беспошлинную торговлю и стали практически зависимы от англичан.

— Это было непредсказуемо? Дед этого не знал?

— Знал.

— Тогда что его вело, кроме гордости?

— Ты дерзок до безобразия!

— Просто пытаюсь разобраться. Почему мы оказались в той точке, где у России нет флота на Черном море, а мы с дядей Костей вскладчину пытаемся спасти завод Нобеля, который всю войну выполнял военные заказы.

— Твой Герцен очень хотел в эту «точку». Знаешь, что он писал во время войны? «Он начал войну, пусть же она падет на одну его голову». Это про твоего деда.

— Не думаю, что проклятия Александра Ивановича сыграли хоть какую-то роль. Я как-то на парусники и устаревшие ружья больше склонен грешить. И на просчеты дипломатии.

— Это не всё. Он и пооткровеннее высказывался: «За 1812 годом шло 14 декабря… Неужели мы пропустим случай, какого долго-долго не представится? Неужели не сумеем воспользоваться бурей, вызванной самим царем на себя? Мы надеемся, мы уповаем».

Честно говоря, Саша считал, что это Ленин придумал желать своему правительству поражения в войне. Герцен, оказывается, был первооткрывателем.

— Это какая-то частная переписка? — спросил Саша.

— Переписка. Но не частная. Это из писем Герцена редактору журнала «Английская республика» Линтону. Они опубликованы. На трех языках! Английском, французском, и в прошлом году вышел русский перевод.

— В Лондоне?

— Совершенно верно. Так что он от этих взглядов не отказался. Что скажешь?

— Скажу, что, если революционер начинает ненавидеть свою российскую власть столь яростно и беспримесно, что все Турции, Франции и Британии кажутся ему меньшим злом, это значит, что его порядком довели. И это не лучшая характеристика для российской власти.

— Довели его? Из ссылки вернули, в столицах разрешили жить!

— А что потом случилось? Почему Александр Иванович предостерегал меня от откровенности в переписке?

— Он не внял. И в одном из писем обругал полицию.

— Тоже опубликовано?

— Нет. Это было частное письмо.

— Ну, полиция — это такая служба, которую не ругают только, если это прямо запрещено. Так что я как-то сразу ему верю, даже не зная, в чем было дело. И из-за критики полиции в частной переписке надо было выдавливать из России активного талантливого человека? Изгнание же не сахар, даже если у тебя чемодан денег в банке Ротшильда.

— Ты почитай письма твоего «активного талантливого человека». У него там на каждой странице про якобы ненавистную тебе социальную революцию! И именно ее он ждал после поражения России в войне. Именно на нее «уповал и надеялся».

— Почитаю, — кивнул Саша. — Они у нас есть?

— Ты найдешь, — поморщился царь. — Время у тебя будет.

Последнее замечание Саше очень не понравилось.

— На поиск? — осторожно спросил он.

— На чтение, — бросил царь.

Папа́ взял из коробки толстую сигару и с видимым наслаждением закурил. Ароматный дым поднялся к потолку и поплыл по комнате.

Положил сигару в желоб на ободе серебряной пепельницы. Частицы пепла и табака упали на чеканку на дне.

— «Трубач» твой? — поинтересовался царь.

— Нет, — сказал Саша.

— Да-а? Что теперь отпираться? После Герцена.

— Это Михаил Щербаков, — пояснил Саша. — Я много раз об этом говорил.

— Угу! — усмехнулся царь. — Видел во сне!

— Я не могу назвать своим текст, который не мой. Пел в компании — да. Не отпираюсь. Песня отличная!

— Отвратительная песня.

— Дело вкуса, мне нравится. Отпираться причин не вижу, поскольку также не считаю это преступлением, как переписку с Александром Ивановичем.

— «Александром Ивановичем»! — хмыкнул царь. — Саша, ты зачитал до дыр «Уложение» твоего деда, ты его знаешь наизусть, оцени сам, на какую статью ты напел?

И у Саши буквально перед глазами всплыла статья 251 о призывах к бунту и неповиновению властям: от восьми до десяти.

— Никакой 251-й в «Трубаче» нет, — сказал Саша. — Это же про власть вообще и про ослепление ею, а не про кого-то конкретного. Близко к стихотворению Пушкина «Из Пиндемонти»:

— Это про личную свободу, а не про гражданскую, — продолжил Саша. — «Встань, делай, как я, ни от кого не завись» — просто краткое содержание. А стихотворение Пушкина давно напечатано.

Честно говоря, в последнем Саша совершенно не был уверен. В «Полярной звезде» он этого шедевра не видел.

— Напечатано, — вздохнул папа́. — Я разрешил. Но твой «Трубач» гораздо радикальнее. Ну, кого ты хочешь обмануть? Это про личную свободу, да?

И папа́ процитировал:

— Папа́, это точно не про тебя! — с чувством сказал Саша. — Вообще в мыслях не было!

— Да? А «Баллада о борьбе»?

— «Баллада о борьбе» — классическая романтическая баллада, написанная по мотивам романов Вальтера Скотта, и я не знаю, кем надо быть, чтобы счесть ее революционным гимном.

Процитировал папа́.

Похоже, у него было полное собрание сочинений.

— «С подлецом и палачом» — это не с властью, — горячо возразил Саша. — Я вообще далек от убеждения в том, что всякая власть — дерьмо. Просвещенная власть вполне способна вести общество вперед, а не плестись у него в хвосте.

— Ладно, это еще не самое страшное, — сказал папа́.

— Да? Значит, можно петь?

— Тебе будет некогда.

— Некогда? В чем я еще провинился?

— Саша, кто тебе дал «Путешествие из Петербурга в Москву»?

— Я благодарю, конечно, за интересную беседу о литературе, но было бы что обсуждать. Радищев — это просто энциклопедия будущих реформ. Книга доживает последние годы. Потом читать будет неинтересно.

— Я спросил: кто дал?

— Этого сказать не могу. Но не вижу в этом преступления.

— Никса тоже категорически отказался говорить, откуда у него книга. Но я получил ответ на вопрос.

— Да, цесаревичу дал я. Но ему-то точно необходимо это прочитать!

— Не сейчас, — возразил царь.

— У меня весьма умный брат, а потом будет поздно.

— Кстати о Никсе. Рабле ты ему присоветовал?

— Что не так с Рабле? Это французская классика 16-го века. Книга разрешенная, из нашей библиотеки. В оригинале! По-моему, нас надо не упрекать за это, а обнять, расцеловать, накормить тортом и выдать каждому по ордену Подвязки за отличные успехи в учебе.

— Орден Подвязки — это не ко мне, — заметил царь. — Почему бы тебе не найти из французской классики что-то менее скандальное, чем развратный антиклерикал Рабле?

— Рабле для Франции все равно, что Пушкин для России — изобретатель литературного языка. И, кого же еще читать, если не Рабле? А духовенство он критиковал католическое, известное своей безнравственностью.

Царь усмехнулся.

И бросил на стол еще кипу бумаг.

— А на это что скажешь?

Сверху лежала записка, хорошо Саше знакомая. «Запрещенные шедевры русской литературы», — гласило заглавие. И ниже имелся список.

— Вижу, узнаешь, — заметил царь.

— Папа́, я конечно все понимаю, но о литературе можно и за чаем поговорить. Тем более, что многое из списка уже не запрещено.

— Не всё, — заметил император.

— Можно мне посмотреть, что здесь?

— Смотри, смотри!

Среди списков имелись фрагменты из десятой главы «Евгения Онегина», то, что в августе Саша вспомнил из Пушкина и Лермонтова и записал для Никсы, и полный список «Царя Никиты», записанный чужим красивым почерком. Писал не брат.

— Начали с Крымской войны и закончили пушкинской легкой эротикой, — заметил Саша.

— Не закончили, — сказал царь. — Все еще впереди.

— Ну, уж десятая глава… Ее осталось-то две с половиной строфы.

— Но весьма радикальных, — заметил папа́. — Один «цареубийственный кинжал» чего стоит!

— Мне кажется, Александр Сергеевич не одобряет своего друга Якушкина, скорее, иронизирует над ним. И почему Никса не должен об этом знать? Это наша история.

— Ты слишком торопишься. Саша, а у тебя откуда эти тексты?

— Я записал их по памяти.

— А помнишь откуда?

— Из снов.

Царь поморщился.

— Более реалистичного объяснения у тебя нет?

— Нет.

— А список похабной поэмы про «Царя Никиту» откуда взялся?

— Не знаю, почерк мне не знаком.

— Ты сразу узнал текст!

— Конечно, папа́. Потому что я помню начало.

— Из снов?

— Да. Другого объяснения у меня нет.

Царь затянулся, смахнул пепел с сигары на серебряное дно пепельницы. Резче запахло дорогим табаком.

За окном уже мерк свет, хлопья шли кругами, и синело вечернее небо. Один за другим вспыхнули желтые газовые фонари.

Папа́ позвонил в колокольчик. Лакей с поклоном вошел. Зажег свечи в люстре и канделябрах. Зашевелились тени в алькове за занавесками, и словно ожили портреты на стенах.

Царь докурил сигару и отпустил лакея.

— Ну, и последнее, — сказал он.

И кинул на стол еще несколько документов.

Это были конституции, которые Саша взял почитать еще в библиотеке Царского села, и из которых делал выписки.

А также Сашин дневник и тетрадь с этими выписками.

— Что преступного с том, чтобы интересоваться конституционным правом? — спросил Саша. — Чичерин им профессионально занимается.

— Чичерин у Герцена печатается, — заметил папа́.

— «Обвинительный акт»?

— Да.

— Он с Герценом дискутирует. Также, как я. Почему все упреки нам, а не его единомышленникам?

— Потому что вас есть некоторая надежда наставить на Путь. Преступно не то, что ты интересуешься чужими конституциями, а то, что сочиняешь свою.

— Просто мне было интересно понять, как это работает. Чтобы понять какой-нибудь механизм, лучше всего попытаться собрать свой.

— Угу! И название подходящее.

Папа́ раскрыл тетрадь примерно на середине и показал Саше разворот. На верху левой страницы красовалась надпись:

— И не смей мне говорить, что «РИ» — это не «Российская империя»! — предупредил царь. — Ты же любишь сокращать.

— «РИ» — это Российская империя, — согласился Саша. — Зачем мне писать конституцию чего-то еще? Даже в герцогстве Гессен-Дармштадском есть конституция. С 1820 года. 38 лет. У нас мама́ из страны с конституцией.

— Есть. Но не такая, — заметил царь. — Я правильно понял, что ты собираешься дать женщинам избирательные права?

— Да.

— Ты серьезно думаешь, что они им нужны?

— Те, кому они не нужны, ими не воспользуются. В чем проблема? Я же не собираюсь их на выборы насильно загонять. Почему бы не дать избирательные права таким женщинам, как мама́?

— У тебя бессословное общество! Ты собираешься вообще уничтожить дворянство?

— Я собираюсь сделать дворянством весь образованный класс. Кстати, не вижу в этом ничего радикально нового. Табель о рангах про то же.

— У тебя написано: «все равны». Где особые права дворянства?

— Не нужны никакие особые права. Достаточно высокого социального статуса. Чтобы дворянство, проматывающее свои капиталы в Парижах, не смотрело свысока на промышленников, которые дело делают. И «купец третьей гильдии» не звучало как уничижительная кличка.

— Ты всех Сен-Жюстов переплюнул! Я ничего радикальнее не читал!

И Саша подумал, что господа Петрашевцы схлопотали фиктивную смертную казнь за куда меньшее.

— Я понимаю, что моя конституция немного на вырост, — примирительно сказал он.

— Не то слово! «Билль о правах» у американцев списал?

— Во многом, да. У них порою очень удачные формулировки. Например, «Парламент не имеет права принимать законы, ограничивающие свободу слова».

— А государственная тайна?

— Разглашение государственной тайны — это злоупотребление правом. Но ты прав, конечно. Надо все прописывать, иначе под злоупотребление правом можно и критику полиции в личной переписке подвести. Например, можно так: «Парламент не имеет права принимать законы, ограничивающие свободу слова, кроме случаев защиты государственной или коммерческой тайны».

Честно говоря, Саша списал не столько у американцев, сколько у Шахрая.

Ту, еще не испорченную поправками российскую конституцию, Саша решил записать просто, чтобы не забыть. По крайней мере, места, которые считал удачными и применимыми к окружающей действительности 19 века.

Вполне удачной конституция 93 года не была. Иначе бы не дала себя переписать до неузнаваемости. Поэтому пришлось здорово потягать из американской.

А монархические институты Саша слизал у датчан и бельгийцев. Государственный совет, в который по умолчанию входили великие князья и люди, назначенные императором, практически становился верхней палатой парламента.

Компромиссный вариант, конечно. Но самой главной частью проекта Саша пока считал «Билль о правах».

— Проект не закончен, — сказал Саша. — Это даже не черновик, это наброски. Я пока не собирался его никак использовать. Там национальный раздел вообще не написан.

— Не стоит заканчивать этот проект, — сказал папа́. — Это не для нас. Мы не французы.

— Это не зависит от национальности, — возразил Саша. — Все народы проходят примерно один и тот же путь.

— А ты об этом? — усмехнулся царь. — Чуть не забыл.

И выложил на стол свой последний козырь.

Уголовный кодекс Лепелетье на французском и сборник работ Карла Маркса на английском.

— Не ожидал увидеть? Герцен тебе прислал в качестве подарка на Рождество. На границе перехватили.

— Кодекс Лепелетье я обязался прочитать, поскольку мы с Александром Ивановичем поспорили, какой кодекс лучше. Я утверждал, что дедушкино «Уложение». Ну, конечно, надо знать, о чем говоришь. Было бы жаль не исполнить обещание.

— Бог с ним с революционным кодексом, — вздохнул папа́. — А Карл Маркс тебе зачем?

— Чтобы издать его с комментариями компетентных людей. Того же Чичерина, Чижова, Кавелина, кого-то из серьезных экономистов. Чтобы образованная публика прочитала и не восприняла, как новую Библию, просто потому что это запретный плод. От этого в десять раз больше проку, чем от запретов.

— Саша — ты мой сын, — сказал царь, — и в уме тебе не откажешь. Ты меня поражаешь каждый раз. Но это слишком: переписка с Герценом, запрещенные стихи, «Путешествие», Рабле, конституция. Карл Маркс! Поэтому…