Царь нигилистов 3

Глава 17

Саша подошел к двери.

За окошечком ждал седоусый георгиевский кавалер с четырьмя крестами, который вчера упрекал за обращение «господа».

— Щи для вас, Ваше Императорское Высочество, не побрезгуйте!

— Где уж мне брезговать-то, арестанту! — заметил Саша.

— Мы сметанки туда положили домашней, деревенской.

— Обалдеть! Благодарствую.

Суп был налит во вполне тюремного вида тарелку, видимо, оловянную, но пах и правда вполне себе. Не баланда. Как-то это прямо лайтово по сравнению с тюрьмами двадцать первого века.

К щам шел большой ломоть черного хлеба и кружка кваса.

— Как вас зовут? — спросил он гренадера.

— Ильей.

— А по батюшке?

— Терентьевичем, — немного смутившись, ответил солдат.

— Спасибо вам, Илья Терентьевич, — сказал Саша.

Щи оказались вполне приличными, так что Саша отдал пустую тарелку.

И вернулся к письму.

В национальном вопросе ему не хватало компетентности, он почувствовал это сразу и не стал писать этот раздел. Но обойти тему было нельзя. Если будет принят билль о правах со свободой слова, то и националисты, и сепаратисты смогут этой свободой воспользоваться. Свобода слова — она либо для всех, либо не для кого.

И что тогда с этим делать?

В правах для национальных автономий есть, конечно, опасность. Региональные парламенты — это центры власти, а значит они смогут взбунтоваться и объявить независимость. Как уже было в Польше при Николае Павловиче. Сейм просто низложил его в качестве польского короля.

С другой стороны, финны же этого не делают. Им же не приходит в голову лишить власти русского царя, который по совместительству Великий Князь Финляндский.

Почему не распадаются США, где в каждом штате своя конституция и избранный губернатор? Почему Швейцария, где четыре государственных языка, не распадается на кантоны?

Почему там в будущем страны Европы (вплоть до Грузии) так стремятся в Европейский союз, НАТО и Шенгенскую зону? Только потому что выгоды перевешивают издержки.

История распада СССР тоже весьма показательна. На первый взгляд кажется, что большевики, создав на месте губерний национальные республики, подготовили будущий распад. Однако дело не в этом. Провозгласив лозунг «Вся власть Советам!», большевики практически уничтожили советы, превратив их в полностью декоративные органы.

Все единство СССР держалось исключительно на вертикали КПСС. Как только статью о руководящей роли партии выкинули из Советской конституции, Союз был обречен, потому что ничего больше не держало вместе его части. Зато было много ненависти к центру за навязывание Совка и десятилетия серого существования в условиях неэффективной советской экономики, которая летела к своему краху из-за падения цен на нефть. В результате региональные элиты растащили СССР.

Поэтому у империи должен быть мощный стержень, никак не связанный ни с идеологией, ни с властью какой-либо партии или конкретного человека. И должна быть заинтересованность окраин в центре.

Саша взял новый лист бумаги и написал:

Саша задумался не слишком ли он заботится о единстве Империи в ущерб интересам национальностей. В крови что ли?

Стержней, на которых должно держаться это единство получалось три: русский язык, единое экономическое пространство и единая правовая система.

В СССР это все тоже было, но не помогло. Но была и несвобода, и дефициты, и убогий серый быт, и набившая оскомину коммунистическая идеология, от которой все были рады освободиться.

Может и сработают положительные стимулы, если нет отрицательных.

Он открыл Библию, книги пророков и подобрал подходящий эпиграф к письму: «Разруби оковы неправды… Исаия 58:6». Правда не был уверен в переводе: «Détache les chaînes de la méchanceté». Но оковы же нельзя развязать, они же железные, а «сними» — не звучит. И вообще перевод должен быть художественным.

Из-за двери послышался шум, звуки отодвигаемых стульев, скрип мебели. Там явно перед кем-то вставали. Гогель? Зиновьев? Папа́?

Окошечко в двери открылось.

— Ваше Императорское Высочество! К вам Государь Цесаревич Николай Александрович!

«А то я не знаю, как моего брата зовут!» — усмехнулся про себя Саша.

Никса вошел, и они обнялись.

— Боже, как я рад! — воскликнул Саша. — Ну, располагайся, будь, как дома.

— Не совсем похоже на дом, — заметил Никса.

В руках у него была корзинка с мандаринами. Он водрузил ее на стол рядом с Библией, словарем и письменным прибором, так что она едва поместилась. Между темно-зелеными листочками кто-то сунул фиолетовую записку.

— Это тебе от Женьки, — пояснил брат.

Понятно. От принцессы Евгении Максимилиановны Лейхтенбергской.

«Милому кузену Саше», — гласила записка.

Ну, почему записки всегда присылают совсем не те, от кого ждешь!

— А от мама́ ничего нет? — спросил Саша.

Никса коснулся кончиками пальцев сафьяна на пюпитре для письма.

— Вот, — пояснил он. — Это от нее.

Не царский прибор… Впрочем, немецкая бережливость.

Саша плюхнулся на кровать и утащил за собой корзинку.

Никса сел рядом, задел Сашин ментик, висевший на спинке, и тот заскользил на пол.

— Ой! — сказал брат.

Поймал плащ где-то внизу и водрузил обратно.

— Очень стула не хватает, — заметил Саша. — Хоть бы одежду повесить.

— Сейчас.

Никса поднялся на ноги, подошел к двери, резко постучал в окошко. Оно открылось.

— Господин, унтер-офицер, — сказал, как выплюнул. — Не могли бы вы подать мне стул?

Дверь широко открылась. Егор Иванович лично внес в камеру стул вполне гамбсовского вида, с обитой шелком спинкой и кривыми ножками, поставил к столу и слегка придвинул, пока Никса изящно опускался на него.

— Благодарю, — сказал брат.

И отпустил гренадера жестом руки.

— Ну, ты даешь! — восхитился Саша, когда дверь за унтером закрылась. — Мне вчера заявили, что стул не положен.

Никса усмехнулся.

— Как я посмотрю, здесь много чего не хватает, — заметил он.

— Разве что ватерклозета и душа в камере, — предположил Саша. — А так все норм. То, что тебя ко мне пустили, вообще удивительно. Не бывает!

Никса указал глазам на Библию и словарь.

— И это все? Лермонтов на гауптвахте картины писал.

— Я предпочитаю писать конституции.

— О! Я так и понял, что ты не зря решил перечитать все конституции мира.

— Папа́ не сказал про конституцию? — спросил Саша.

— Нет, я решил, что это за переписку с Герценом.

— По-моему, исключительно за то, что я его переупрямил.

— Не думаю, что Герцен и конституция совсем не причем.

— Кстати, Никса, а откуда у папа́ черновик моего письма?

— У меня был обыск.

— Прости, это из-за меня. Списки «шедевров» тоже нашли при обыске?

— Да. Обещал, что у меня не найдут, но это было слишком всерьез, я на такое не рассчитывал.

— А кто обыскивал?

— Гогель, полагаю. Рихтер отказался. А Зиновьев тебя провожал к папа́.

— Представляю, как он плевался, когда это делал. Гогель, на самом деле добрейший малый.

— И не без представлений о чести, — заметил Никса. — Но это был приказ папа́.

— Понятно, — кивнул Саша.

И показал на корзинку с мандаринами.

— Присоединяйся.

Они взяли по штуке, и в воздухе разнесся божественный новогодний запах.

— Слушай, я тут письмо папа́ сочиняю…

— Покаянное? — поинтересовался Никса.

— Не совсем. Можешь посмотреть?

— Давай!

И Саша протянул брату первый черновик.

— Обращение норм?

— Холодновато, конечно, — заметил Никса.

— Меня больше всего смущает, что как у Герцена.

— Это как раз ничего. Фамильярно от Герцена, от тебя — даже слишком отчужденно. «Папа́» все-таки надо как-то ввернуть.

— Там дальше есть.

Никса кивнул и пробежал письмо глазами.

— Что ты об этом думаешь? — спросил Саша. — Представь себе, что это ты мой государь, я сижу у тебя на гауптвахте, и что я тебе такое должен написать, чтобы ты меня отсюда выпустил.

— Я бы не посадил тебя на гауптвахту, — сказал Никса. — Потому что я понимаю, что ты все делаешь из любви к Отечеству, даже, когда ошибаешься.

— Жаль, что не ты мой государь!

— Не торопись! Папа́ не так плох, просто он человек…

— Старого времени?

— Да, примерно. Некоторые вещи принять не может. Например, конституцию. По крайней мере, России. Ты мне разве не все запрещенные шедевры написал?

— Остались ненаписанные, — улыбнулся Саша.

— Да? Ты их помнишь?

— Некоторые.

— Напишешь?

— Я же обещал этого не делать.

— Саш, но, если они еще не написаны, они же согласись еще не запрещены. Значит, никаких запретов ты не нарушаешь.

— Логично, — признал Саша. — Из тебя бы получился отличный адвокат! Интересно, а если я тебе напишу один текст, а мы сможем изменить историю так, что его появление станет невозможным, что с ним случится в нашем времени? Исчезнет?

— Так давай посмотрим. Напиши!

— Хорошо, ты пока читай дальше.

Саша взял лист бумаги и написал:

Никса взял листок со стихотворением. Прочитал. Потом, похоже, еще раз.

— Страшные какие-то стихи, — сказал он.

— Время будет страшное. Не зря же я бьюсь здесь, как рыба об лед, чтобы повернуть историю в сторону от этого кровавого выжженного поля.

— А кто автор?

— Осип Мандельштам.

— Тоже рано умерший студент историко-филологического факультета?

— Еще не родившийся.

— Саш, это точно не твои стихи?

— Смеёшься? Куда мне написать такое!

Никса взял листок со стихотворением, сложил вчетверо и убрал в карман.

— Я сохраню, не беспокойся. Лет через десять посмотрим.

— Прячь получше, — хмыкнул Саша. — Ну, что там по поводу моего письма?

— У тебя несколько грубых ошибок.

— Да? Ну, давай разноси в пух и прах несчастного узника!

— Так пожалеть несчастного узника или разносить?

— Разноси, я же сказал.

— Во-первых, Финский сейм ни разу не созывался со времен Александра Павловича, — начал Никса.

— Вот как!

— Во-вторых, делопроизводство там на шведском языке.

— Надо переводить на финский и русский.

— Финский язык запрещен. Точнее запрещено книгопечатание, кроме религиозной и сельскохозяйственной литературы.

— Отвратно, — заметил Саша. — Запрет надо отменять.

— Он плохо соблюдается.

— Тем более. Но пытаться одновременно ввести изучение русского, хотя бы добровольно. Вместе с финским может и прокатит. Общая культурная среда не менее важна, чем общее экономическое пространство. Надо, чтобы они могли учиться в государственных российских университетах. И чтобы русские могли учиться у них. На каком языке обучение в Хельсинском университете?

— В Хельсинском?

— В Гельсингфорсском.

— В Императорском Александровском, — поправил Никса. — На шведском. Но есть кафедра финской филологии.

— Похоже, ты в теме.

— Немного. Вообще-то, я его канцлер.

— То есть ректор? Хельсинского универа?

— Да.

— И у тебя есть реальная власть?

— Нет, но будет. После совершеннолетия.

— То есть через год?

— Теоретически да. У тебя есть план преобразования университетов?

— Нет, но будет.

— Давай, не все сразу. А то ты отсюда вообще не выйдешь!

— Ладно, отложим.

— Знаешь, дедушка вообще советовал не трогать финнов, — заметил Никса. — Говорил: «Оставьте финнов в покое. Это единственная провинция моей державы, которая за все время моего правления не причинила мне ни минуты беспокойства или неудовольствия».

— У них сейчас рубль ходит в Финляндии?

— Да, хотя у них есть свои кредитки с надписями на трех языках: финском, шведском и русском. Но до меня доходили слухи, что собираются вводить финскую марку.

— Господи! Это-то зачем?

Никса пожал плечами.

Саша задумался. За окном стемнело. Зажглись фонари. И он тоже зажег свечу. Запах мандаринов смешался с запахом меда от горячего воска.

— Никса, у нас дефицитный бюджет, да?

— Кажется, да.

— Тогда понятно. Любезные финские подданные не хотят лететь на финансовое дно вместе с метрополией. Вот тут-то собака и порылась. Кому на хрен нужен сюзерен-банкрот! Это, знаешь, такая дурная бесконечность. Имей ресурсы — и народы к тебе потянутся. А, если ты промышляешь завоеванием соседних народов, ты тратишь на это денежку, и этим усиливаешь центробежные тенденции. В результате покоренные народы тебе хотят сделать ручкой — ты удерживаешь их силой, снова тратишь ресурсы, и с каждым разом становишься все менее интересен в качестве имперского центра. Та-дам! Вот так гибнут империи.

— И? Какие выводы?

— Воевать надо меньше и развивать экономику. Кто у нас главный специалист по Финляндии?

— Князь Александр Сергеевич Меньшиков. Бывший финский генерал-губернатор.

— Он не даст мне пару консультаций?

— Мне кажется здесь не совсем подходящее место, — заметил Никса.

— Переписка существует, — возразил Саша.

— Хорошо, я ему напишу.

— А по Польше?

— Наместник Царства Польского князь Михаил Дмитриевич Горчаков.

— Я хочу понять, какая там ситуация.

— Сашка! Я поражаюсь. А выбраться отсюда не хочешь?

— Мы с этого начали.

— По поводу твоего письма? Я бы на твоем месте просто пока не касался ни Финляндии, ни Польши. И про «несуществующую вину» выкинь. Дерзко звучит.

— Но она же не существует!

— Ты хотел моего совета.

— Да, можешь второй листок прочитать?

Никса взял набросок национального раздела и пробежал глазами. Нахмурился и вздохнул.

— Будешь разносить в пух и прах? — спросил Саша.

— Боюсь, что да.