Быстрее империй (Тихоокеанская сага-2)

Глава двадцать седьмая. На пленэре

Глава двадцать седьмая. На пленэре

В конце лета, в заранее оговорённый день, я привёл гружёную хлебом лодку в северную часть Авачинского залива. На берегу меня уже ждали. Дерюгин и несколько бородатых мужиков сидели возле костра, а две их лошадки (взятые приказом губернатора у якутов) щипали бурую, истерзанную ветрами траву.

— Принимай урожай! — крикнул я.

Мужики помогли вытащить лодку на берег, и пока я отогревал над огнём закоченевшие от брызг и холодного ветра руки, молча принялись перегружать мешки с хлебом на волокуши.

Подобную операцию мы собирались проворачивать дважды в год. Ранней весной мне следовало снабжать поселение продовольствием, а ближе к осени доставлять ещё и зерно, которое Матвей должен был отвозить начальнику и выдавать за собственный урожай.

Начальнику пока было не до земледелия, он разгребал последствия мятежа и только прошлой зимой его помощник, объезжая туземные жила, заскочил в посёлок. Наскоро осмотрел заснеженные «поля», хижины, больше похожие на шалаши, и уехал дальше ясак собирать. Так что обман пока сходил с рук. А вот мужики, судя по их постным лицам, мошенничество не одобряли. Молча загрузили волокуши и повели лошадок прочь.

— Лён или коноплю кто-нибудь из вас сеял?– спросил я вдогонку. — Сможете вырастить?

— Если так-то как хлеб растим, то чего бы не смочь, — хмуро ответил один из них.

— Нет, мне пенька настоящая нужна. Пенька и парусина.

— Полотно ткать да канаты крутить мы, барин, не обучены. Переняли бы да не у кого здесь перенять. А посеять можно. Чего уж.

Я, в общем, и не ожидал немедленной отдачи от капиталовложений. Наша с Дерюгиным афера ещё далека была до созревания. Но всё оказалось куда хуже. Пока мужики отвозили первую партию, мы обменялись мнениями и Матвей посетовал:

— Одно здесь плохо — людей занять нечем. Работы-то немного. Ну, домики, конечно поставили. Навели видимость пашни. Для скотины сена собрали. А всё остальное время бражничаем да в шашки играем. Хорошо, шашки взял с собой, научил их.

— Ты смотри, не развращай мужиков-то! — остерёг я. — Они мне пахарями нужны, а не пропойцами.

— Так ведь целый год, считай, нечем занять, — развел руками Дерюгин. — Ну там, грибы, ягоды собираем, рыбу промышляем, понятное дело. Рыба хороша тут. Но то, когда тепло. А зимой-то что делать? Иные просто лежат, в потолок смотрят, иные… две бабы вот рожать собрались и то польза. А впереди таких ещё год или два. Как хочешь, а не выдержат они безделья. Сопьются или в Нижний острог сбегут, или к дикарям в жила подадутся.

— Тут ты, пожалуй, прав.

Глядя на языки пламени, гложущие чахлые веточки, я задумался. Получается, что здесь крестьяне от скуки воют, того и гляди сорвутся, в то время, как там они нужны до зарезу. Но мы вынуждены мариновать людей здесь. А для чего? А для того, чтобы видимость создать, будто дело хлебное развивается, народ на местных землях добреет.

Но ведь вместо пашни мы начальству пустыри показываем. Отчего нельзя и с людьми такое провернуть? Сам светлейший князь Потёмкин подобными трюками не брезговал.

— Вот что, — сказал я наконец. — Давай так поступим. Оставим тут все эти домики, пару лошадок, да несколько мужиков тебе в помощь, кто в шашки хорошо играет. Чтобы зерно отвозили в Верхний острог, а когда чины понаедут, чтобы им по ушам тереть, мол, народ отошёл на промыслы. Рыбу промышлять, зверя, или еще что. Лыко, там, резать…

— Лыко по весне готовят, — удивился собеседник моей необразованности. — А тут так и позже, наверное.

— Ну не знаю, придумай что-нибудь.

— Ладно, — кивнул Матвей.

— Ну вот. А остальных давай готовь к переезду и гони сюда, к заливу. У меня скоро кораблик попутный из Охотска проходить мимо будет. Груженым пойдёт, конечно, но думаю возьмёт твоих подопечных хотя бы до Уналашки, а там ещё кораблики будут, найдём, куда их пристроить. Потерпят.

— Когда? — спросил Матвей.

— Точно не скажу. Но через месяц пусть кто-то здесь уже сторожит. И остальные пусть много не болтают. Не нужно нам, чтобы прежде времени власти прознали. Да и потом не нужно.

Пришлось заскочить в Охотск вне расписания. «Кирилл» уже готовился к обратному рейсу, но напрямую с Яшкой я не рискнул встречаться. Парень и так не особо приязненно ко мне относился, а потому и фокусы с перемещением ему ни к чему было видеть. Да и остальным на глаза после моей мнимой смерти не стоило появляться.

На одного Данилу тут можно было рассчитывать, он-то к тайнам, внезапным появлениям и сменам личностей давно привык. В его дом я и пробрался в сумерках, чтобы на улице лишний раз не мельтешить.

— Скажи Якову Семёнычу, чтобы «Кирилл» лишнего груза не брал. Пусть львов и всё остальное для следующего корабля оставит. Перезимуют здесь, ничего с ними не случится.

Дюжину больших каменных львов я переправил сюда по одному ещё прошлой весной. К ним вдобавок прикупил несколько ангелочков, амурчиков, женских фигур из мрамора (одна мастерская в Амстердаме распродавала не выкупленные кладбищенские памятники), а также разнообразные каменные барельефы. Весило это хозяйство — будь здоров, но дело того стоило. Львов я собирался поставить перед парадными наших важнейших зданий и на набережной, а остальными фигурами украсить атриум «Императрицы» и другие подобные места. Пока же каменный зверинец дожидался погрузки в сарае Данилы.

— А что случилось? — спросил он.

— Нужно будет вот сюда заскочить, — я передал карту, где крестиком отметил место. — Оттуда срочно нужно снять бедолаг, пока не одичали совсем. С женами, детьми и скотиной. До Уналашки хотя бы подбросить, а там разберёмся.

— Скажу, -кивнул Данила, но что-то его тревожило и он, не выдержав, спросил: — Тут слушок ходил, будто помер ты. Одни говорили, мол, утонул, другие, что медведь задрал. Я-то не верил, конечно, но все же беспокоился малость, а ну как не врут?

— Не врут. Помер. Да только не я. Но ты слушок-то подогрей. Мол, да, помер Ваня, а вместо него теперь в Америке племяш заправляет. Наследничек, чтоб его. А на этом берегу брат поставки осуществляет. О том, что я жив-здоров никому знать не надо. Ни нашим, ни начальству, ни этому Никитину из Петербурга. Он-то сам что, отмучился или как?

— Когда уезжал отсюда в Якутский, то живым показался, хоть и немощным. Кашель его скрутил.

— Ладно, — сказал я. — Теперь вот что. Со следующего года я хлеб через Сибирь возить больше не буду.

— Как так?

Данила заёрзал на лавке и только тут я заметил, насколько он постарел. Не было в нём прежней живости, желания поучить гостя уму-разуму, способности рискнуть. Тень, а не человек.

— А вот так, — вздохнул я. — Теперь буду из Америки каждый год шхуну присылать с зерном и мукой. Но не меньше чем по пять тысяч пудов. А там хоть людям продавай, хоть скотину откармливай. Курей заведи, что ли, поросят…

— Упадут цены, — сразу же просчитал Данила последствия такого демпинга.

— Упадут.

— И что же?

— На хлеб упадут, на другое поднимутся, — пожал я плечами. — Зато лошадки освободятся, вот их можешь покупать. По одной-две к каждому кораблю пристраивать. Или пусть людей мне побольше возят. Есть мыслишка, как сюда народ заманить. А кроме хлеба я тебе доску отличную буду из Америки присылать, бочки, лари. Картофель, чеснок, ещё что-нибудь придумаем. Не останешься без торговли.

Разумеется я не надеялся, что к следующему сезону Калифорния и Орегон смогут давать столько зерна, чтобы экспортировать на Дальний Восток. Но теперь я собирался перебрасывать его только в одно место и уже оттуда развозить по точкам обычным способом, то есть шхунами. Пусть люди понемногу привыкают к маршрутам, к логистике. И моряков будет чем занять, и мне головной боли меньше. В Калифорнии никто не спросит, откуда что взялось? Там Варзугин, а он никогда к чудесам любопытства не проявлял. А лошадки как возили из Якутска людей, так и продолжат возить. Раньше-то я для отвода глаз пудов по сто хлеба на них перебрасывал, чтобы глаза отвести. Не велика экономия, но эта дюжина лошадок мне в Америке пригодилась бы.

— Коврижку спроси, не надумал ли он ко мне с семейством перебраться? Скажи дом каменный поставлю ему, конюшни, всё что захочет. Хозяином станет. Пусть любому из моих капитанов назовётся, мигом доставят.

Данила кивнул.

Я вернулся в Викторию и попросил Окунева слетать до Уналашки, принять там на борт людей с «Кирилла». Нашлось, наконец, дело и для моей скоростной шхуны.

— Яшка с перегрузом пойдёт. А ты как раз успеешь его перехватить. Возьмешь крестьянские семьи со скарбом и мигом обратно. До средины ноября, надеюсь, управишься.

— На такой-то шхуне можно и быстрее управиться, — сказал капитан. — Но загадывать не стану.

— И сена с собой прихвати. И бочки под воду. Там скотина будет. Хорошо бы её живьём сюда доставить.

Численность населения понемногу росла. Каждую осень прибывало по борту или два с поселенцами. Люди, однако, попадали в Викторию и другими путями. Бежали из ссылки, прибиваясь к промысловым ватагам и только потом перебираясь в наши края. Осенью же, как правило во время ежегодного потлача, я получал невольников от индейцев. Вожди знали, что наряду с земельными участками под сельское хозяйство и шкурами бобров, это единственный подарок, которым можно было закрыть обязательства. А встречные подарки считались у них делом чести.

Здание конторы превратилось в настоящий миграционный центр. Я взял за правило разговаривать с каждым, кто прибыл с Большой Земли, перешёл от конкурентов, сбежал из ссылки или был выкуплен у индейцев. В присутствии Комкова и Тропинина подробно выспрашивал каждого об опыте, навыках, знаниях, предпочтениях. И всё записывал на отдельный листок для архива. По итогам собеседования предлагал работу, иногда несколько на выбор.

Семьи, которые впрочем приезжали редко, сразу же получали отдельный дом. Мы застроили типовыми коробками несколько улочек, и раз уж у нас появилась канализация, то и новая застройка тяготела к магистральной линии. То есть вытягивалась к югу от гавани. Дома со временем становились разнообразнее, в архитектуре стали появляться более сложные элементы, а иногда хозяева сами украшали жилище какой-нибудь простенькой росписью, резными наличниками или ставнями.

Но значительная часть населения всё ещё скапливалась в трёх зданиях на набережной. Некоторые жили здесь уже довольно давно, другие обитали временно, чтобы весной отправиться на промыслы, на лесозаготовки, на хутора или в Калифорнию.

Столь сильная концентрация людей привела к неожиданной проблеме — дворик гостиницы из клубного ресторана, каким я его видел, превратился в тесную и шумную столовую, где готовили и ели в несколько смен. Проводить там собрания прежней тёплой компанией, становилось с каждым годом труднее. Только ближе к вечеру толпу удавалось разогнать по комнатам и сесть вокруг очага, как в старые добрые времена.

— Нет, с этим определенно надо что-то делать, — ворчал я, наблюдая, как несколько работников гостиницы убирают со столов посуду, а потом сами столы. Горы глиняных мисок, деревянных подносов, оловянных кружек, ложек погружались в чугунную ванну с мыльной водой. Мыло между прочим начал готовить Тропинин из тюленьего или китового жира, но получалось она пока мягким на ощупь и вонючим.

— Дашь разрешение, они быстро себе изб нарубят, — заметил Комков. — Пусть временные хотя бы поставят.

— Нет. Стоит разрешить это временно, и город быстро превратиться в деревню. Кто хочет в деревню, пусть берёт надел за городом. Я только рад буду.

Стать хуторянином я предлагал каждому переселенцу, независимо от навыков. Как ни странно, но тяга к собственной земли сохранялась у многих горожан, моряков или вольных промышленников. Никто из них не хотел пахать с утра до ночи, но иметь огород, корову или лошадку даже считали в определенной степени мечтой. Возводить настоящие деревни на острове всё равно не имело смысла — здесь не было обширных прерий или степей, только небольшие участки, пригодные для выпаса или огорода. Поэтому я делал ставку на мелких фермеров. Мне хотелось поскорее обеспечить город продовольствием, сделать его автономным от моих поставок.

На каждый новый хутор мы с Анчо оформляли разрешение у местных племён — составляли бумагу на трёх языках, ставили подписи и печати (Чекмазов вырезал красивые печати вождям, изображая их тотемные знаки — воронов, медведей, волков). Это делалось на тот случай, если мы проиграем историческую битву и окажемся под пятой какого-нибудь европейского государства. При всей нахрапистости завоевателей, права на собственность они обычно блюли.

Другое дело индейцы. Они отрицали собственность на землю на философском уровне. Нам пришлось искать хитрые формулировки, чтобы решить вопрос. До поры. Пока наделы требовались небольшие, вожди соглашались на взаимный подарок, как до этого согласились они с существованием города, нескольких карьеров и фабрик.

Я предполагал, что рано или поздно настанет день, когда дети природы упрутся и больше не уступят ни пяди родной земли. Это создаст для потомков интересную юридическую картину. Наши хутора и городки станут своеобразным архипелагом в индейском море, пока кому-нибудь из цивилизаторов не придет в голову осушить это море совсем. Я надеялся, что к тому времени придумаю какой-нибудь выход помимо войны на уничтожение.

Чтобы вырваться из многолюдья временных общежитий, вдохнуть свежего воздуха, мы с Лешкой решили устроить пленэр. Я давно хотел зарисовать вид города с какой-нибудь отдаленной точки. А Лёшка дополнил программу шашлыками, до которых он был особенно охочим.

Мы взяли лодку и перебрались на каменный мыс Сонги на северной стороне эстуария. Здесь предполагалось поставить морскую крепость, стерегущую вход во внутренние гавани, но пока мы даже не выровняли площадку под оружейную батарею. Зато с горки открывался отличный вид на весь город.

Лёшка развёл костер и принялся нанизывать на прутики замаринованное накануне мясо, а я прикрепил лист бумаги к мольберту и набросал панораму. После некоторых экспериментов мне удалось смастерить нечто похожее на карандаш из куска графита и половинок ивовой ветки с выскобленной сердцевиной. Во всяком случае держать такой инструмент было удобно, хотя грифель часто крошился, а линии не всегда получались одинаковой толщины.

План города представлял собой три набережных, расположенных в виде слегка растопыренной буквы П и двух больших улиц, что расходились от углов. Охотская шла в сторону Каменной горки, Иркутская в сторону Картофельного поля. Кроме того, одна улица вытянулась вдоль канализационной магистрали на юг и ещё несколько улочек, вроде Чукотской, примыкало к большим.

Только одна из набережных — Главная — была полностью обустроена. На Корабельной стояло несколько длинных кирпичных коробок, где хранились инструменты и корабельное снаряжение, но в основном территорию верфи захламляли штабеля леса и досок, пильные рамы, верстаки и прочее оборудование.

В правом углу гавани стояла крепость. Её невысокая (в два человеческих роста) стена, как и облицовка вала, складывалась из дикого камня, отчего сооружение приобрело черты средневекового замка.

Все остальные здания в городе строились из темно-красного кирпича. Из гавани они смотрелись неплохо, но с мыса на другой стороне фьорда показались мне слишком маленькими. Особенно гостиница и контора. Им бы прибавить по этажу, а крышу сделать выше и устроить двухуровневую мансарду. Не лишним будет добавить фасадам и какие-нибудь украшения — колонны, портики, башенки по углам.

Отложив готовый рисунок с реальной панорамой города, я прикрепил к мольберту другой и дал волю фантазии.

Набережная, что шла от крепости к мысу, не имела названия и была пока совершенно пуста.Городской минимализм явно требовалось разбавить чем-нибудь вычурным. В стиле барокко или готики. Я попытался нарисовать по памяти здание парламента Британской Колумбии, но у меня получился скорее Парижский Дом Инвалидов.

— И всё же чего-то не хватает, — произнёс я, грызя держатель графита.

Лёшка поворошил уголья, поправил прутики с мясом и подошёл ко мне. Заглянул через плечо, быстро сравнивая рисунок с пейзажем.

— Может быть, храм добавить? — предложил он, и возвращаясь к шашлыкам, пропел что-то вроде «Кольщик наколи мне купола».

— А ведь верно, — согласился я. — На заднем плане золочёные купола смотрелись бы, пожалуй, неплохо.

Парой штрихов я перенёс задумку на лист. Купола выглянули из-за однообразных фасадов. Город сразу преобразился, появилась перспектива, объём.

— Эх, красота-то какая! Лепота!

Тропинин фыркнул.

— Тебе что, церковь всего лишь украшение? — спросил он от костра. — Вроде стеклянных бус на шее индейской женщины?

— Видишь ли, тут та же история, что и с империей. Мне нравятся декорации, но я не в восторге от содержания.

Добавив к панораме ещё один форт на мысе, я украсил набережную фонарями и пальмами. Потом, вспомнив давний разговор, соскоблил ножом пальмы и нарисовал сакуры.

— Вот теперь совсем хорошо.

Я снял лист с мольберта и повернул к Тропинину.

Лёшка спорить не стал. Вздохнув, откупорил бутылку с вином, разлил по кружкам, а когда я присел рядом, протянул мне прутик с жареным мясом.

— Вообще-то шампур должен быть металлическим, чтобы проводить тепло, — сказал он. — В этом весь смысл.

— Надо будет в следующий раз взять пару трофейных шпаг, — предложил я. — Только кровь с ржавчиной отскоблить.

Лёшка даже не улыбнулся. Последние дни он ходил хмурым, пребывал в какой-то растерянности. Сперва размышлял молча о чём-то, делал какие-то заметки, что-то прикидывал, а спустив на воду первую из серийных шхун, приостановил работы на верфи.

Я подумал, что теперь с глазу на глаз он, наконец, выложит, что его беспокоит, тем более что здесь вдали от лишних ушей можно не сдерживать себя в терминологии и в отсылках к событиям ещё не происшедшим. Я не ошибся.

— Плохо движется дело, — пожаловался Лёшка. — Народ тёмный. Опытных корабелов дюжина, не больше, остальные только топором махать научились, но о строительстве понятие имеют слабое. Ждут подсказки, совета. Мастера разрываются, а поделать мало что могут. Туда метнёшься, здесь работа встанет, сюда вернёшься, там неладно окажется. Постоянно приходится поправлять, переделывать. Фактически одни мастера и работают. А у них старым способом по кораблю в год будет выходить, не больше.

— Но ведь мы смогли построить три шхуны за каких-то неполных пять месяцев!

— Тогда азарт был, да и весь город считай помогал. Многие вопросы по наитию решали. А теперь по образцу работать надо — рутина. Плюс Кузьма со своими людьми ушёл с верфей.

Кузьма ушел правильно и с моего одобрения. Он взял на себя всю плотницкую и столярную работу в городском строительстве. А то с Лёшкиными грандиозными планами, мы бы остались без окон и дверей.

— Что же тут сделаешь? — пожал я плечами. — Наши парни привыкли бить зверя.

— Я тут подумал, — не очень уверенно начал Лёшка. — Унификация дала свой выигрыш, и опыт кое-какой я приобрёл. Но, как считаешь, а не замутить ли нам поточное производство?

Я чуть вином не поперхнулся. Поточное производство, оно же потогонное. Я воспринимал его не иначе, как средство высасывать кровь из пролетариата. Сразу вспомнился фильм Чарли Чаплина, где его маленького персонажа затягивает в шестерёнки конвейера. Машина задаёт ритм и правит людьми. Выхолащивает человеческие отношения. Но даже не солидарность с пролетариатом вызывала внутренний протест. Нет его, пролетариата. И машин тоже нет. Вот в чём дело. Лёшкино предложение выглядело настолько утопическим, что я не сразу нашёл, что возразить. Похоже, первые успехи вскружили товарищу голову, и он утратил разумную меру.

— Сейчас не то время, — пожал я плечами. — Даже в двадцатом веке конвейерным способом строили разве что моторные лодки. Ну, или транспорты типа «Либерти», так то во время войны.

— Самоё то время! — горячо возразил Лёшка. — Не думай, что конвейер изобрёл Форд. На Арсенале средневековой Венеции поточным методом как раз и строили корабли. «Квантум сатис», то бишь, в любых нужных количествах.

— Откуда ты знаешь? Погоди Не отвечай! Дай-ка я догадаюсь! Увидел на канале «Дискавери»?

— Ну и незачем ёрничать, — пожал плечами Лёшка.

Пока челюсти пережёвывали сочное мясо, мозги по привычке принялись просчитывать идею, какой бы глупой она ни выглядела.

— Ну, допустим, твоя Венеция обладала избытком финансов, рабочей силы и кадрами. Она ведь в период расцвета корабли строила, а не во время чумы, так сказать? А что мы?

— Расцвет себя не заставит ждать, — провозгласил Тропинин.

— Ты собираешься организовать конвейер без механизмов? У нас ведь пока даже доски вручную трут и нет оснований считать, что дело продвинется в ближайшую сотню лет.

— Я так понимаю, что производительность повышается не столько механизацией, сколько правильной организацией труда. Не машины порождают конвейер, а конвейер машины. Ведь разложение на элементарные операции — первый шаг к механизации. Очень трудно придумать механизм, который бы за тебя строил от и до, но стоит разложить процесс на элементы и дело пойдёт.

— Ну, до механизации нам всё же далеко, а где ты собираешься брать людей?

— Так ведь в том-то и штука! — воскликнул Тропинин. — Конвейер позволяет использовать неквалифицированный труд. В этом одно из его основных преимуществ. Сколько времени нужно, чтобы выучить корабельного мастера? И десяти лет не хватит. Вон как мы мыкаемся с этими мужиками, хоть они и плотники через одного. А чтобы присобачить конкретный тимберс к конкретному шпангоуту много умения не требуется. Раза два показал человеку, он и перенял.

Значит, мы сможем привлечь кучу неквалифицированных работников. Мастеров тут взять неоткуда, а дикарей в нашем распоряжении сколько угодно. Ты выкупаешь пленников и не знаешь, куда их пристроить. Отправляешь на промысел, хотя сам желаешь его сократить, пристраиваешь к пашне, хотя обрабатывать землю у туземцев душа не лежит. Индейцам нужно потратить годы, чтобы освоить сельское хозяйство, многие поколения, чтобы воспринять городскую культуру. А поставь дикаря к конвейеру, и дело пойдёт само. Даже не заметишь, как в горожанина превратится.

Да, Лёшка явно подготовился к разговору. А у меня аргументы всплывали бессистемно, зарождаясь не логикой, но эмоциями.

— Насколько я понимаю, эта штука имеет смысл при массовом производстве, — осторожно заметил я. — Когда с конвейера изделия сходят именно что потоком. Мы же не станем выпускать по десятку шхун в день? И даже по десятку в месяц не станем.

— Почему нет? — ухмыльнулся Лёшка и отсалютовал кружкой с вином. — Знай себе доставляй шампанское, чтобы бить о носы.

— Потому что шхуны это не велосипеды, а наш кусок Америки не Амстердам, — я начал терять терпение. — Сотню кораблей мы бы со временем освоили, ещё сотню пристроили бы на стороне. Но лет эдак за десять. Учитывая, что кораблик обычно как раз лет десять и служит, получается, что выпускать по шхуне в месяц будет самое то. А при таких объёмах, дробление операций потеряет всякий смысл. Разделение труда приведёт лишь к тому, что люди будут простаивать. Приладит он этот твой тимберс к этому твоему шпангоуту, и будет курить себе целый месяц, пока к нему следующий корабль по конвейеру не приползёт.

— Ты утрируешь, — возразил Тропинин. — Во-первых, можно дробить операции не так мелко, всё равно какой-то выигрыш будет. Во-вторых, даже производя по шхуне в месяц, мы получим большое количество однообразных деталей, а значит и операций.

Но главное — ты не прав, ограничивая производство. Мы же решили, что шхуны — это основа безопасности, это основа транспорта и это локомотив экономики. Так не нужно ограничиваться полумерами. Мы поставили на шхуны, а значит нужно ломиться вперёд, напролом.

— В нашей ситуации строить корабли, означает сжигать корабли, — заметил я. — Если угрохать на это все средства, то назад пути не будет.

— Нужно решиться. А со временем вот увидишь — потребность вырастет. Ты что-нибудь придумаешь, я уверен. Организуешь лизинг или чего-то в таком роде. Я тут прикинул, мы можем довести себестоимость до тысячи рублей за штуку, а выпуск по шхуне каждые пять дней. Для начала. Это сделает кораблик доступным широким слоям населения. Как «Фольксваген Жук», как «Форд» модели «Т», как горячие пирожки. Потом понемногу нарастим объёмы, заменим ручной труд механическим и океан наш.

Подобрав карандашный набросок, я пририсовал к городскому пейзажу несколько труб и кудряшки дыма. Я попытался представить себе замыслы товарища и не сумел. При всём богатстве воображения, при всей романтике и амбициях собственных планов, мне не удалось вписать в средневековый в общем-то ландшафт корпуса судостроительного завода. Грязные от сажи кварталы, толпы рабочих встающих по гудку до рассвета и бредущих в сумерках к станкам с узелками и судками в руках.

Какие трубы? Какой гудок? Какие станки? Восемнадцатый век на дворе!