Бремя власти III

Глава 5

«Если главная цель в жизни не количество прожитых лет, а честь и достоинство, то какая разница, когда умирать?»

Джордж Оруэлл

За окном развевалась предрассветная синева. Она цеплялась за шпили Адмиралтейства. В воздухе висели запахи воска, старого дерева и… нескрываемого напряжения.

Мои суставы и мышцы ныли после короткой тренировки… На большее у меня не хватило времени. Я даже душ не принял, так как в кабинете он банально отсутствовал. Я твердо для себя решил исправить этот момент по возвращении с войны…

Я разглядывал атлас на стене и продолжал анализ ситуации. В это время рядом со мной в воздухе колыхался Призрак Николая. Его полупрозрачная форма сегодня казалась плотнее и насыщеннее. Мак не зря так усердно копошилась в его духовном якоре…

— Ты смотришь на карту, как на рану, — бросил мне Соболев без привычной желчи. В его призрачном голосе было больше усталой констатации, нежели злорадства. Он видел доклад Рябоволова через мои глаза и понимал, в какой заднице мы оказались.

— Не как на рану, Николай. А скорее, как на гнойник, — поправил я его мысленно и провел пальцем по линиям, сходящимся к Москве. — Пятьдесят тысяч штыков революционеров. Княжеские дружины. Големы. Фрегаты. Маги. Вся эта армия фанатиков и циников сплавлены ненавистью к короне. К нашей короне.

— И ты думаешь, твое «солнышко» их остановит? — в его тоне снова засквозил скепсис, перемешанный с плохо скрываемым азартом и любопытством. — Химеру ты, конечно, красиво укокошил, но сомневаюсь, что один человек… даже такой сильный, как ты… сможет что-то сделать против целой армии!

— Я еще не сорвал третью печать, привидение… — попытался возразить я призраку…Хотя сам понимал, что просто бахвалюсь. Один в поле — не воин, как ни крути. Я мысленно коснулся холодного золота на пальце. Почувствовал сонное шевеление Мак где-то в глубине артефакта. — Да и солнце восходит всегда. Но для этого ему нужно небо! Петербург — мое небо сейчас. Оставить его без Императора — значит распахнуть ворота перед Швецией, Османами, перед теми, кто еще не решился. Это будет сигнал, что колосс ослабел и можно начинать дележ.

В кабинете повисла короткая тишина. Николай созерцал карту через призму моих мыслей. Видел ли он то же, что и я? Столицу, висящую на волоске. Город, который всегда был его домом.

— И что же ты прикажешь делать? Будем сидеть тут, как чучела, и подписывать бумажки, пока нашу армию на Валдае разбивают, а Петербург превращается в цитадель безумия? — его голос вспыхнул неожиданным огнем. Он злился… Злился на себя за то, что осмелился испугаться…

— Нет, — ответил я твердо. — На фронте нужно Солнце. Соломон. Но здесь должен остаться Император. Николай III. Видимость должна быть безупречной.

Я отвернулся от карты. Взгляд упал на пустой стул напротив. Идея, зреющая с момента разговора с Рябоволовым, обретала четкие формы. К тому же… Мы уже проворачивали этот трюк.

— Раньше я создавал пустые оболочки. Тени для отвлечения внимания. Но сейчас понадобится нечто большее. Нужен ты сам, Николай.

Призрак вздрогнул, его форма испуганно замерцала.

— Я? Что ты несёшь? Я — призрак! Дух! Я не могу… Раньше думал, что мог… Но теперь…

— Сможешь, — перебил я его. — Мак не только огурцами да химерным кактусом занималась все это время. Она также через тренировки укрепила твой духовный источник. Ты уже не просто эхо. Ты — сущность с потенциалом. Ты знаешь этот дворец, эти коридоры интриг, эти лица лучше, чем я когда-либо узнаю. Ты учился и читал Платона с Маккиавелли, пока я рубил демонов. Ты был Николаем. И теперь у тебя есть шанс стать им снова. Ненадолго. Временно. Но в более совершенной версии…

Я заметил, как его полупрозрачные глаза расширились.

— Опять доппельгангер? — прошептал он мысленно. — Ты хочешь вселить меня в куклу? Чтобы я изображал тебя?

— Не в куклу, — поправил я. — А в более устойчивую конструкцию. Плоть и кровь, скрепленные моей волей и магией. Это будет похоже на качественную марионетку. На марионетку, способную сидеть, говорить, кивать и подписывать бумаги. Ты даже драться сможешь, если придется! Такой сосуд будет способен продержаться несколько недель. Ты будешь видимостью власти. Щитом для Петербурга. Пока я буду его мечом под Москвой.

Короткая тишина снова натянулась, как струна. Я почувствовал вихрь его эмоций: ужас перед ответственностью, стыд за собственную слабость при жизни, горечь от того, что это всего лишь роль, и… пьянящая возможность хоть ненадолго вернуться. Быть заметным.

— А если я не справлюсь? Если кто-то заподозрит? Если Рябоволов…

— Рябоволов и так все знает. И он обеспечит тебе безопасность. А что до подозрений… Пусть подозревают! В такой ситуации любой человек начнет всякие странности вытворять. Бунты! Смерть Регентши! Потеря близких… Нам даже повезло, что все так обернулось. Мне главное — чтобы все видели: Император сидит на троне. Дышит. Подписывает указы.

В глубине Кольца шевельнулась Мак. Ее мысленный голосок, звонкий и дерзкий, ворвался в наш диалог:

— Эй, Николка-придурок! Да чего ты трясешься? Господин Соломон тебе шанс дарит! Настоящий! Ты же ныл все время, что хочешь быть полезным! Вот тебе и трон, и кукла почти что живая! Сиди, корону поправляй! Я там твой источник подлатала, подкачала! Теперь ты не сопля мокрая, а… ну, как арканист хлипкий! По меркам этого мира — ого-го! Можешь даже пульсар огненный состряпать, чтобы в темноте бумажки подписывать!

Я едва сдержал смех. Николай взорвался возмущением:

— Ах, ты, мерзкий садовый гном! Я не придурок! И не сопля! И…

— И согласен?" — вклинился я, ловя момент между его яростью и скрытым желанием.

Он замер. Его призрачный взгляд метнулся на пустой стул. На трон, который стоял в соседнем зале. На карту гибнущей Империи. Он видел перед глазами труп отца, брата, рыжие локоны матери…

— Ладно, — бросил он, будто перешел Рубикон. — Я согласен. Я справлюсь. Я должен справиться!

— Отлично, — выдохнул я, и напряжение с моих плеч частично спало. — Мак, готовь свой сад эфиров. Николаю понадобится вся стабильность, которую ты сможешь дать.

— Уже копаю! — донесся до меня довольный писк из Кольца.

Сам ритуал требовал места и крови. Я отодвинул тяжелый дубовый стол, освободив центр кабинета. На паркете я вывел мелом сложную мандалу: круги в кругах, руны стабильности, цепи привязки, символы солнечного света — все это было нужно для создания максимально устойчивого сосуда.

Затем я снял Кольцо. Оно было холодным. Мак внутри с чем-то сосредоточено копошилась. Я схватил со стола обычный нож для конвертов. Провел лезвием по ладони. Острая боль пронзила руку, ярко-алая кровь оросила центр мандалы. Каждая капля шипела, впитываясь в линии, заставляя их светиться тусклым багровым светом.

— Готов? — мысленно спросил я у Призрака.

— Нет, — честно ответил он. — Но начинай.

Я сконцентрировался. Источник во мне бурлил узкой речонкой. Я потянулся к Кольцу, к спящему резерву джинна.

— Мак, дай огня! — прозвучал мой мысленный приказ.

Из Кольца вырвалась тонкая, раскаленная нить чистой энергии. Она влилась в мой истощенный источник, как спирт в рану, но дала необходимую силу.

Я поднял руки над мандалой и визуализировал… Не просто тень. А полноценный анатомический каркас… Плоть. Кости. Кровь. Черты лица Николая — каждую веснушку, изгиб бровей, цвет глаз. Волосы. Одежду — простой офицерский сюртук, не парадный мундир. Он должен был выглядеть естественно, чуть уставшим, оправляющимся от недавних событий.

Энергия ударила из моих ладоней, смешиваясь с кровью в мандале. Свет стал ослепительно-белым, потом золотистым. В центре круга воздух загустел, замерцал. Сформировался силуэт. Плоть нарастала, как древние кораллы. Кости выстраивались по чертежам памяти. Волосы — рыжие, как пламя. Глаза пока были пустыми, бездонными янтарными озерами.

Но для марионетки такого уровня требовалось больше крови. Я сжал рану, заставляя течь ее сильнее. Сила уходила, как вода в песок. Голова закружилась. Николай-призрак замер рядом — напряженный, испуганный олененок перед прыжком в неизвестность.

— Сейчас! — мысленно крикнул я ему.

Я ослабил свою духовную хватку на физическом плане, создавая… люк. Темницу для собственной души на мгновение.

Соболев устремился в этот люк сгустком воли, памяти, боли и надежды. В пустые глаза клона.

Тело доппельгангера вздрогнуло. Глаза, теперь настоящие, живые, мгновенно сфокусировались. Николай посмотрел на свои руки. Шевельнул пальцами. Поднял одну, дотронулся до лица. Издал хриплый звук, похожий на стон и смех одновременно.

— Я… я чувствую… — его голос прозвучал в реальности. Хрипловатый, непривычный, но — его. — Пальцы… холод пола… запах крови и пыли… Это… невероятно… и ужасно тесно… Не думал, что отвыкну от такого…

Я вернулся в полное обладание своим телом. Много сил ушло на создание этого шедевра марионеточного искусства. Высший доппельгангер стоял. Дышал. Смотрел на меня глазами, полными смятения, страха и дикого восторга. Это был Николай. Временный, хрупкий, но — Николай.

— Будем держать постоянную связь, — хрипло проговорил я, с трудом поднимая руку. От Кольца на моем пальце отслоился тонкий, почти невидимый ободок из того же металла. Он поплыл по воздуху и наделся на палец доппельгангера. — Через это кольцо. С помощью мыслей. Но только в критических ситуациях или если Рябоволов вдруг передаст нечто срочное. Не злоупотребляй. Энергии надолго не хватит.

Николай взглянул на свое новое кольцо, сжал кулак, а затем кивнул.

— Понял. — говорил он медленно, словно пробовал язык на вкус.

В этот момент раздался стук в дверь. Твердый, отмеренный. Знакомый.

— Вызывали, Государь? — донесся голос Рябоволова из-за двери.

Я жестом велел Соболеву сесть за стол, а сам отпер тяжелый замок. Дверь открылась.

вошел. Его проницательные синие глаза мгновенно просканировали кабинет: меня, бледного, с порезанной ладонью; сидящего за столом Императора в сюртуке; остатки меловой мандалы на полу; запах крови и озона. Его взгляд задержался на фигуре за столом, потом перешел ко мне. В его обычно бесстрастном лице мелькнуло… удивление.

— Ваше Величество, — он поклонился Николаю, но взгляд его был прикован ко мне. — И… Соломон? Не ожидал увидеть вас двоих сразу. И в таком… состоянии. — Он сделал едва заметный жест в сторону мандалы. — Иллюзионистика высочайшего уровня. Или нечто… большее? Даже самые искусные мастера теней Империи не способны на столь… осязаемую фокусировку астральной материи.

Я закрыл дверь, опираясь на нее для поддержки.

— Забудь про иллюзионистику, Рябоволов. Это не фокус. Это необходимость.

Я кратко, без лишних сантиментов, изложил ситуацию: угроза под Москвой требовала моего личного присутствия. Но Петербург не мог остаться без символа власти. Я представил ему «Императора» — устойчивого доппельгангера, управляемого… сущностью бывшего хозяина этого тела.

Рябоволов слушал, не перебивая. Его глаза сузились, когда он посмотрел на клона. Он видел не куклу, а нечто большее. Видел Николая, сидящего с неестественно прямой спиной, сжимающего руки на столе, старающегося дышать ровно.

— Понимаю, — наконец произнес Рябоволов. Его голос был ровен, но в нем слышался ледяной интерес ученого и трезвый расчет политика. — Риск колоссальный. Но… логичный. Что требуется лично от меня?

— Ты будешь его тенью. Его щитом. Его мозгом в рутинных вопросах, — указал я. — Фильтруй доступ к нему. Никаких балов, приемов, выходов к толпе. Только этот кабинет. Совещания с тобой и проверенными чиновниками должны проходить здесь за закрытыми дверьми. Пусть он подписывает только те указы, которые ты подготовишь и лично проверишь. Если возникнет что-то сложное, что ты не сможешь или не захочешь решать сам — свяжитесь со мной через кольцо. Или отложи. Главное = удерживать видимость. стабильность и спокойствие.

Я посмотрел Юрию Викторовичу прямо в глаза.

— Его безопасность — на тебе, Рябоволов. Если с ним что-то случится…

— Ваш гнев будет последним, что я увижу, — закончил он мою мысль с легкой, почти невидимой усмешкой. Его взгляд скользнул к деревянно-механическому протезу. — Будет исполнено. Он будет в безопасности. И будет казаться живым. — Он кивнул Николаю за столом. — Ваше Величество. Ваши указания?

Соболев вздрогнул. Голос прозвучал чуть громче, чем надо, но достаточно уверенно:

— Для начала… Хочу поесть чего-нибудь вредненького!

Рябоволов скривился и взглянул на меня.

А я… Я лишь хмыкнул и пожал плечами, мол можно понять парня! Недели без человеческой пищи… Все духовная да духовная!

Покои Анны в Зимнем дворце были когда-то оплотом роскоши и девичьих, пусть и наигранных, грез. Теперь они напоминали склеп. Тяжелые бархатные шторы были плотно задёрнуты, погружая комнату в полумрак… Воздух стоял спёртый. Он был пропитан запахом несвежих цветов и слёз.

Анна сидела на краю кровати, застывшая, как фарфоровая статуэтка. В руках она сжимала лист плотной бумаги с гербовой печатью Канцелярии Императора. Она получила официальный ответ на её прошение. Всего несколько сухих, казённых строк, подписанных чужим почерком, но утвержденных лично им: «…в уходе в монастырь отказать… Империи нужны все верные дочери…»

Верные дочери! Горькая насмешка сжала её горло. Какая верность? Верность убийце? Верность чудовищу, укравшему её жизнь и надежды? Верность символу всего, что превратило её существование в ад?

Она не плакала. Все слезы давно высохли. Осталась только ледяная пустота и острое, режущее осознание плена. Этот дворец — золотая клетка. Этот титул невесты — позолоченные цепи. А он — тюремщик. Милостиво позволивший ей дышать в его тюрьме.

Взгляд упал на руку. На безымянный палец. Там сияло кольцо. То самое кольцо. Рубины Цезаря. Белое золото, обвивающее пальчик, как изящная змейка. Символ лжи. Лживой помолвки. Лживых улыбок. Лживых надежд, разбитых вдребезги в Крыму… Символ его янтарных глаз, холодно смотрящих на нее… в тот самый миг, когда он ломал шею Глебу.

Она резко сорвала кольцо. Холодный металл обжёг пальцы. Выбросить? Швырнуть в камин? Отправить ему обратно со слугой? Нет. Это было бы слишком просто. Слишком… эмоционально. Эмоции — слабость. Он научил её этому.

Анна подошла к изящному секретеру из красного дерева. Открыла потайной ящичек и положила кольцо в маленький футляр. Оно упало на бархатную подкладку с тихим звуком. Пусть это будет трофей. Напоминание. Осколок боли, который она возьмёт с собой. Но вот только куда?

Ее дядьки… Антон и Фёдор… Давно сбежали. Сразу же, как был распущен регентский совет… Им было плевать на нее. Бросили. Как бросила мать, уйдя в иной мир. Как бросил Глеб, позволив убить себя. Как бросил отец когда-то…

Единственным убежищем оставался какой-нибудь монастырь в окрестностях. Тихий, полузаброшенный. Во всяком случае, там её не станут искать сразу. Там стены толстые, а Божья благодать, возможно, заглушит ее ненасытную боль. Или даст силы дождаться конца. Любого конца.

Решение созрело мгновенно. Она двинулась быстро, без суеты. Скинула роскошный, но ненавистный шелковый пеньюар. Надела простое тёмно-серое платье — старое, случайно оставшееся после последней чистки гардероба. Спрятала огненно-рыжие волосы под тёмным, поношенным платком. Взяла небольшую котомку — немного хлеба, сыра, флягу с водой. Затем села за стол и начала быстро ваять письмо.

Не ему. А няне Агафье. Старой, доброй Агафье, которая пыталась её утешить, как в детстве.

Перьевая ручка скрипела по бумаге:

«Прости. Не могу больше. Я молилась. И буду молиться за тебя — единственного родного человека, который у меня остался. Твоя Анюта.»

Это было коротко и без объяснений. Порою, некоторые вещи невозможно объяснить.

Она спрятала записку под подушку, где Агафья обязательно найдёт её утром.

Дворец спал. Но не крепко. После событий в Царском Лесу, после объявленного бунта под Москвой, охрана была усилена. Однако Анна знала Зимний, как свои пять пальцев. Знала потайные ходы, показанные ей когда-то матерью — не из любви, а из прагматичного желания, чтобы дочь могла ускользнуть от опасности или нежелательного внимания. Знала служебные лестницы, где пахло мышами и пылью.

Она двигалась как тень. Сливаясь с сумраком коридоров. Сердце ее бешено колотилось, но ноги несли вперёд, будто сами знали дорогу к свободе. Или к забвению. Минуя посты гвардейцев, затаивая дыхание в нишах при звуке шагов, скользя по скрипучим половицам так, чтобы скрип тонул в гуле ночного ветра за окнами, она наконец-таки вырвалась…

Выскользнула в сад, а оттуда — к калитке для поставщиков провизии. Замок легко треснул от ее заклинания. Холодный ночной воздух ласкал лицо. Запахи мокрой земли, реки, и свободы немного успокаивал.

Анна выбралась наружу. Закрыла калитку. И пошла. Не оглядываясь на подавляющую громаду Зимнего, на его слепые, мерцающие редкими огнями окна. Пошла через спящий, пустынный город. Мимо тёмных громад доходных домов, мимо запертых лавок на Садовой, мимо мрачных арок и мостов через каналы. Ноги, ослабленные днями голодания и бессонницы, подкашивались. Каждый шаг давался с усилием. Холод пробирал сквозь тонкое платье. Но она шла. К монастырю. К тишине. К стенам, за которыми, можно было спрятаться от мира, от боли, от его янтарных глаз.

Коридоры Зимнего дворца казались Рыльскому бесконечным туннелем в ад. Он шагал, пошатываясь и опираясь на стену шершавой рукой. От него пахло дешёвым вином, потом и чем-то окончательно сгоревшим внутри. Парадный белый мундир был расстёгнут, эполет съехал набок. Багровый шрам на лице казался в предрассветном полумраке свежим швом.

Смерть Ольги. Унижение перед Соломоном. Пьяный бунт и тот жалкий, беспомощный ультиматум: «Служи или умри». Он выбрал службу. Но что это была за служба? Прислуживание монстру? Он, Лев Павлович Рыльский, капитан Гвардии, чей меч когда-то вызывал трепет у врагов Империи? Он стал шутом. Тенью. Живым упрёком самому себе.

Он добрел до дверей своих покоев — не роскошных апартаментов, а аскетичной комнаты с кроватью, оружейным шкафом и столом. Всё, что ему было нужно. Всё, что осталось. Он толкнул дверь, шагнул внутрь и замер.

У стола стоял молодой гвардеец в белом мундире. Видно, только-только заявился. В дрожащей руке он сжимал сложенный листок бумаги.

— Ваше Превосходительство! — голос гвардейца сорвался на визгливый шёпот. — Княжна Анна… Её нет в покоях! Всё перевернуто… Нашли записку… под подушкой…

Рыльский не понял сразу. Мозг, затуманенный хмелем и горем, медленно переваривал слова. Анна? Ее нет? Записка?

Он шагнул вперёд, вырвал листок из рук ошеломлённого гвардейца. Развернул письмо. Это был знакомый почерк Анны, но при этом — узкий и нервный. Он прочитал. Всего три строчки. Как три ножа в сердце.

Извинения, мольба, прощание…

И всё. Больше ничего. Ни объяснений. Ни упрёков. Только безысходность. Только нырок в пустоту.

Для Рыльского мир рухнул окончательно. Последняя нить, последний смысл — Анна — вдруг оборвались в его сердце. Он должен был защитить девочку. Исполнить последнюю волю Ольги. И он снова не смог. А теперь… она сбежала. В ночь. Одна. Куда? Зачем? Эта дорога была полна опасностей!

Он также не смог защитить Ольгу. Не смог защитить Императора Юрия. Не смог уберечь Анну от несчастья. Он — ноль. Пустое место. Цепь поражений и позора. А теперь он должен охранять… что? Тень? Царя, которого ненавидит⁈ Прислуживать тому, кто довёл Анну до бегства?

Ярость, отчаяние и всепоглощающее чувство вины смешались в его груди в ядовитый коктейль. Голова раскалывалась.

— Уйдите, — прохрипел он гвардейцу. Голос звучал чужим, разбитым. — Сейчас же. Никому не говорить. Это приказ!

Смертельно бледный гвардеец выскочил из комнаты и захлопнул за собой дверь.

Рыльский остался один. В тишине. В тишине, которая давила, как свинцовый колпак. Он подошёл к оружейному шкафу и открыл его. Он не стал брать свою изящную, зачарованную рапиру, а взял парадный пистолет. Тяжёлый, с гравировкой. Подарок Императора Юрия за верную службу. На стволе пестрела надпись: «За Верность».

Он сел на край кровати. Положил пистолет на колени. Провёл пальцами по холодной стали, по изящным буквам. «За Верность». Какая верность? Кому? Мёртвому Императору? Мёртвой Регентше? Бежавшей Анне? Империи, которая рушилась? Или тому, кто сидел сейчас в Императорском кабинете — не человеку, а дьявольскому отродью?

Горькая, беззвучная усмешка исказила его изуродованное лицо. Верность привела его сюда. К краю. К этой пустой комнате. К этому пистолету с одним патроном в барабане. Он всегда оставлял один патрон. На крайний случай. Для чести.

Он поднёс сперва тяжёлый ствол ко лбу. Затем — к виску, где начинался его шрам. Металл был ледяным. Он закрыл глаза. Вспомнил Ольгу — её властный взгляд, запах жасмина и стали. Вспомнил Анну маленькой — смеющейся, с огненными кудряшками. Вспомнил Юрия Соболева… нет, лучше не вспоминать Юрия.

— Простите, — прошептал он в тишину.

Палец нажал на спуск.

Громкий, оглушительный выстрел разорвал предрассветную тишину покоев. Эхо прокатилось по пустым коридорам. Тело Льва Павловича дернулось и рухнуло с кровати на толстый персидский ковёр с вытканным гербом Меньшиковых. Его невидящие серые глаза, широко раскрытые, смотрели в пустоту потолка. Из виска сочилась алая струйка, растекаясь по узору ковра — зловещий цветок на фамильном гербе. Тяжёлый парадный пистолет выпал из разжавшейся руки и глухо стукнул об пол. Барабан был пуст. Последний патрон чести был израсходован.