Бремя власти III

Глава 2

«Разбилась рюмка — к счастью; разбилось счастье — к рюмке».

Ашот Наданян

Холодное утро, будучи не в силах прогнать мрак под сводами Тронного зала, безнадежно впивалось в высокие окна. Я расположился в простом, но массивном дубовом кресле прямо перед царским стулом. Передо мной стоял длиннющий стол, который был завален всевозможными донесениями. Их под собой подгребла карта Москвы — мой главный приоритет на сегодняшний день. Она была открытой раной на теле Империи. Передо мной выстроились генералы — так называемая «старая гвардия», кости и жир которой был давно пропитан духом интриг и застоя. Их ауры колыхались, как испуганные птицы в клетке. Они всякий раз избегали моего прямого взгляда. Мои янтарные глаза, казалось, прожигали насквозь их вычищенные до блеска мундиры.

Рябоволов докладывал сухо, как бухгалтер на отчете. Его деревянно-стальной протез периодически щелкал о ручку кресла.

— Чистка гвардии завершена на восемьдесят процентов, Ваше Величество. Ненадежные элементы изгнаны или переведены в гарнизоны Сибири. Оставшиеся принесли личную присягу Вам и Российской Империи. А капитан Смирнов — теперь новый командующий личной охраны Императора.

Молодой капитан имел красивое аристократическое лицо и гусарские удалые усы. Его синие глаза сверкали житейской мудростью и смекалкой. Золотая медаль Героя на его груди ярко горела, будучи наполированной до блеска. Служака резко щелкнул каблуками. Его взгляд, жесткий и преданный, был единственным живым огоньком в этом зале трупов.

Я кивнул ему, не отрываясь от карты Москвы. Пальцы сами начали выстукивать ритм по кварталам вокруг Кремля.

— Генерал Петров, — мой голос разрезал тишину, как лезвие — пергамент. Все вздрогнули. Толстяк Петров, командующий Тверским гарнизоном, поперхнулся собственным дыханием. — Ваши люди в Твери. Я требую отчет об их боеготовности. И о… связях с московскими купцами, с неким Сидоровичем и его компанией. Мне нужны детали. Немедленно.

Петров заерзал. Пот выступил на его багровом лбу, жирные пальцы, нервно теребящие эполеты, вдруг запутались в нитках.

— В-Ваше Величество… Гарнизон… боеготов… Готов, конечно! А купцы… это… взаимовыгодное сотрудничество… мука, сукно… Ничего предосудительного…

Я поднял руку. Жест был небрежен, но он вогнал генерала в кресло, будто пригвоздил.

— Достаточно. Ваша отставка принята. — Все в зале ахнули. — Господин Рябоволов, обеспечьте генералу Петрову… беспрепятственный отъезд в его крымское имение. Под конвоем. Чтобы не заблудился.

Два гвардейца в новых мундирах шагнули к столу. У них были каменные лица. Петров побледнел так, что казалось, вот-вот рухнет. Его увели, почти волоком. Шок и тихий ужас витали в воздухе гуще пыли.

Его участь была предрешена заранее: глава Тайного Отдела щедро поделился со мной компроматом на каждого служивого. Данный персонаж, похожий на бочку, был сильно связан с предполагаемыми бунтовщиками. А от таких людей лучше избавляться сразу.

Я встал. Моя тень легла на карту Москвы, поглотив Кремль. Генералы замерли.

— Следующий. Генерал-квартирмейстер Иванов. Мне необходим план мобилизации всех ресурсов на случай… беспорядков в Москве. Завтра. Он должен лежать на моем столе к шести утра. Остальные — свободны.

Они почти побежали, спотыкаясь о тени собственного страха. Рябоволов задержался, его пронзительно-синие глаза поймали мой взгляд. В них читалось профессиональное удовлетворение хищника.

— Почва вспахана, Ваше Величество, — произнес он тихо. — Но болото, увы, глубоко. И ядовито.

Я и так это знал. Все эти люди, старая школа, старые чинуши… они были костью в горле. Империи нужен был новый костяк. Не из трусливых генералов и продажных чиновников, а из настоящих воинов и простых людей.

— Я понимаю, Юрий Викторович, — сказал я четко, глядя прямо ему в глаза. — Поэтому завтра… К полудню. Я хочу видеть во дворце Степана Песца. Весь его проверенный актив и криминальный сброд. А также мне нужны все, абсолютно все, кто входит в клан «Гнев Солнца». От капитана Орловской до последнего «деревяшки». Пусть явятся как есть. Без масок.

Бровь Рябоволова выгнулась вверх, но лишь на миллиметр. Уголки губ дрогнули в подобии усмешки.

— Весьма… неожиданный ход, Ваше Величество. Криминал и охотники во дворце? Это нужная сила… Но общественное мнение…

— Общественное мнение сейчас уважает и боится меня больше, чем чумы, — отрезал я. — Поэтому лучше действовать сразу, пока время на моей стороне. А этим людям… они знали Соломона Козлова. Завтра они узнают Императора. И станут новой опорой трона. Или его щитом. Исполняйте, пожалуйста…

Рябоволов склонил голову. В его поклоне было что-то от ворона, клюющего падаль.

— Как прикажете, Ваше Величество. Мудро. Очень мудро. — Он повернулся, каблуки его сапог мягко щелкнули по паркету…

Солнечный луч, наглый и золотой, уперся в оконное стекло, разбился на блики и упал на паркет, не дотянувшись до Анны. Девушка стояла у окна, замершая в позе скорби, в оцепенении полного духовного распада. Простое черное платье висело на ней, как саван на изваянии, лишенное не только драгоценной отделки, но и намека на форму живого тела. Оно впитало весь свет, оставив лишь бледное лицо и руки, похожие на восковые. Тишина в роскошных покоях была не просто гробовой — она была выжженной дотла. Лишь старинные напольные часы с маятником-скелетиком отсчитывали секунды в пустоту: «тик-так… тик-так…» — метроном для отчаянной агонии.

На столе у ненаглядного китайского фарфора, где когда-то стояли розы, теперь лежал тяжелый конверт из плотной бумаги. Двуглавый орел сургучной печати смотрел на Анну пустыми глазами. Официальное уведомление для Канцелярии его Императорского Величества. Помолвка временно расторгнута, но титул «Княжны Империи» сохранен. Сухие, казенные фразы. Не удар ножа, а медленное удушье формальностью. Пустой звук, гулко отдающийся в вакууме ее души.

Неожиданно теплая и дрожащая рука легла на ее ледяной рукав. Это была старая няня Агафья, которая совсем недавно прибыла к ней из Крыма…Лицо женщины, старое и морщинистое, напоминало высохшее русло реки, а ее глаза были полны слез. Она пыталась достучаться до девушки:

— Дитятко… солнышко мое ненаглядное… -голос старухи сорвался на шепоте, губы задрожали. — Съешь хоть ложечку бульону? Может, кисельку? Тебе силы… силы нужны, голубка… Матушка твоя, царствие ей небесное, светлая душа… она бы не хотела… она бы горевала…

Анна медленно обернулась. Движение было механическим, как у заводной куклы с перебитой пружиной. Ее голубые глаза, когда-то способные сверкать холодным гневом или насмешкой, теперь были огромными, пустыми озерами. Ни льда, ни огня — лишь мертвая гладь под низким, свинцовым небом внутри нее. В них не отражался ни солнечный луч, ни лицо няни. Только бесконечная, бездонная пустота.

— Матушка? — Голос Анны был ровным, монотонным, как заупокойное чтение в полупустом храме. Он лился, не встречая препятствий, будто говорящий был уже по ту сторону жизни. — Матушка умерла, няня. — она просто обозначила факт, но каждое слово падало, как камень в колодец ее собственной вины. — Потому что я устроила пошлый скандал в опере. Потому чтоя́, как последняя дура, как испуганная крольчиха, убежала в лес навстречу чудовищу! — ее голос дрогнул, но не прервался; это был не плач, а лишь трещина в ледяном панцире, сковавшем ее изнутри. — Потому чтоя́… не смогла быть сильной! Не смогла быть достойной дочерью! Ни тогда… ни сейчас… — Девушка сделала шаг к столу, ее движения были скованными, будто каждый сустав был залит свинцом. — Принеси мне чернила. И бумагу. Самую простую. Я напишу прошение Императору.

Агафья ахнула, прижала морщинистые руки к груди, где билось преданное, разбитое сердце. Она хотела крикнуть, упасть на колени, обнять эту заледеневшую девочку, которую нянчила, когда та только появилась на свет… Но увидела лишь безжизненную пустоту в ее глазах. И лишь бессильно замотала головой, смахивая предательскую слезу тыльной стороной ладони. Покорно, сгорбившись, она поплелась к комоду из красного дерева, доставая перьевую ручку лист плотной качественной бумаги — слишком хорошей для прощания с миром.

Анна села. Холодное дерево стула не чувствовалось сквозь ткань ее платья. Она взяла ручку. Тонкие, изящные пальцы, способные замораживать воду или наносить ядовитые мазки, теперь дрожали так, что стержень выскальзывал из них. Она сжала его до побеления костяшек и опустила острие на белый лист. Капля чернил, густых, как кровь, повисла на кончике и упала на бумагу, расплываясь зловещим пятном. Анна не обратила внимания. Она начала выводить буквы. Каждая линия давалась усилием воли, преодолением невидимой стены отчаяния. Каждое слово было гвоздем в крышку ее собственного гроба:

« …всемилостивейше прошу разрешить удалиться в Свято-Троицкий Девичий Монастырь для несения послушания и молитвенного покаяния…» — Она замерла на мгновение. Дыханиеостановилось. — « …до конца моихдней…» – Последняя фраза. Последняя точка была поставлена с такой силой, что стержень ручки процарапал бумагу, оставив глубокий шрам на письме. Затем девушка просто сложила лист, ощущая его хрупкость… Она будто сложила свою собственную жизнь. Красный воск капал на конверт из тяжелой, траурной свечи. Печать в виде двуглавого орла легла, как последняя печать злого рока — легко и неотвратимо.

Анна протянула конверт няне, даже не взглянув на нее. Взгляд ушел куда-то в бесконечность за окном, где весело сверкала чужая, ненужная Нева.

— Отнеси в Императорскую Канцелярию. — Приказала она без колебаний. Без слез. — Сегодня же. — Девушка замолчала, а потом ее губы, бледные и тонкие, дрогнули в подобии улыбки, горькой и безжалостной.

В комнате царила тьма. Густая, как деготь, и едкая, как пороховая гарь. Лишь слабые, неровные языки пламени в камине выхватывали из мрака очертания разгромленного кабинета.

Опрокинутый стул. Карта, сорванная со стены и смятая в углу. Осколки граненого стакана на паркете. На столе стояли пустая бутылка «Столичной» и ее начатая сестра, там же лежал армейский тяжелый револьвер. Его черненая сталь хищно поблескивала в слабых лучах очага. Рядом с оружием разместилась кипа нечитанных донесений…

Рыльский сидел в тягостном молчании, крепко вцепившись руками в подлокотники кресла. Его захмелевший взгляд тупо упирался в миниатюрный портрет Ольги Меньшиковой в серебряной рамке. Его лицо, исполосованное шрамами, было серым, глаза мутными. Запах перегара стоял повсюду тяжелым облаком.

— Не уберег… — хрипло пробормотал он, обращаясь к портрету. — Тебя… Юрия… Императрицу… Всех, черт возьми! И только один в живых остался… Этот… Это чудовище в короне! Наверняка, это он приложил руку к твоей смерти! Ему это было выгоднее всего!- Ярость, внезапная и бешеная, вскипела в нем. Он схватил пустую бутылку и швырнул ее в камин. Стекло со звоном разлетелось, угли на миг вспыхнули ярче, осветив его искаженное гримасой лицо.

Он вскочил, шатаясь, как медведь в тесной берлоге. Голова гудела.

— Нет! — проревел он в пустоту. — Довольно! Довольно пить это горе! Довольно лжи! — Его рука, крупная, сильная, привыкшая держать клинок, с дрожью схватила револьвер. Он механически щелкнул собачкой, проверил барабан. Холод металла обжег ладонь. Он сунул пистолет за пояс, под мундир. — Он все знает! — прошипел Рыльский, направляясь к двери. — Он должен знать правду! Зачем⁈ ЗАЧЕМ⁈ ЗА ЧТО⁈

Дверь распахнулась с грохотом. Он шагнул в мрачный коридор, пошатываясь. Его фигура, когда-то внушительная, теперь казалась сломленной, но по-прежнему опасной. Гвардейцы у постов посторонились, пряча глаза. Теперь он не был их капитаном… Во взгляде мужчины читалась нечеловеческая смесь ярости, боли и того первобытного страха, который вызывает вид неотвратимой гибели любимого человека.

Карта военных округов лежала передо мной, усыпанная флажками и пометками. Москва в моем воображении пылала на ней кровавым пятном. Лампа бросала желтый круг света, за пределами которого сгущались тени. Тишину взорвал грохот. Дверь моего кабинета распахнулась так, что дрогнули стекла в окнах.

На пороге возник Рыльский. Он дышал тяжело, хрипло, как загнанный зверь. Перегар и дикая ненависть витали вокруг него плотным облаком. Его правая рука была судорожно сжата на рукояти пистолета за поясом. За ним, в боевой стойке, замерли капитан Смирнов и двое гвардейцев, их винтовки были наполовину приподняты. Лица напряжены.

Я медленно поднял голову от карты. Специально медленно. Янтарные зрачки вспыхнули в полумраке, поймав отблеск каминного огня. Ни тени удивления на моем лице. Только лед.

— Капитан Рыльский, — мой голос был ровным, но каждый слог падал, как камень в колодец. — Вы нарушаете порядок. И мой покой.

Он шагнул вперед, отталкиваясь от косяка, игнорируя направленные на него стволы. Его глаза, налитые кровью, безумно сверлили меня.

— Порядок⁈ — выкрикнул он, и слюна брызнула из уголка его рта. — Ты… Ваше Величество… разрушил все порядки! Весь мир! И теперь где она⁈ Что ты СДЕЛАЛ с Ольгой Павловной⁈ — его голос сорвался на визг. — ПРАВДУ! Я требую ПРАВДУ, демон! Прямо сейчас!

Я встал. Не спеша. Моя аура, невидимая, но ощутимая, как сжимающаяся удавка, обвила его. Воздух в кабинете резко похолодел; иней заплакал на стеклах. Мой голос стал тише, но зазвенел, как обнаженная сталь:

— Ты забыл свое место, Капитан. — Я сделал шаг ему навстречу. — Или забыл, кто здесь Император? Ты требуешь? Ты? — Еще шаг. Теперь мы стояли лицом к лицу. Дыхание Рыльского, зловонное от водки и ярости, било мне в лицо.

Он рванулся за пистолетом. Лицо перекосилось в животном оскале. Но его пальцы… они вдруг одеревенели. Скованные невидимым морозом моей воли, они не слушались. Его рука замерла у пояса, подергиваясь крупной дрожью. По его мундиру заплясали солнечные зайчики — кандалы моей непрошибаемой ауры.

— Она… — хрипел он, захлебываясь собственной бессильной яростью и холодом, проникавшим в кости. — Наверняка, могла полюбить меня… А ты… убил ее… как того парня… Глеба…

— Ольга Павловна Меньшикова, — глядя ему прямо в зрачки, произнес я ледяным тоном, — умерла от последствий тяжелых ран, полученных при исполнении долга перед Империей во время трагедии в Царском Лесу. Это. Есть. Официальная. Правда. — Я сделал небольшую паузу, чтобы каждое слово могло вбиться, как гвоздь. — Единственная правда, которую услышит История и которую примет Империя. А твоя пьяная истерика, Лев Павлович, — мой голос упал до шепота, но стал острее бритвы, — оскорбляет ее память. Оскорбляет мой трон. И обрекает тебя на невзгоды. К тому же, это ты настаивал на охоте! — Я видел, как леденящий ужас смешивался в его глазах с ненавистью ко всему, но прежде всего к самому себе. — У тебя два выбора. Взять себя в руки. Протрезветь. И служить Империи под моей властью. Безоговорочно. Или… — Я чуть склонил голову. — … умереть. Прямо сейчас. Как бунтовщик и пьяный дезертир. Выбирай. И не мешкай!

Он смотрел в мои янтарные глаза — в бездну древней воли и нечеловеческой силы. Его собственная ярость гасла, смываемая леденящей волной осознания. Осознания полного поражения. Бессилия. Его плечи согнулись под невидимым грузом. Рука бессильно опустилась от пояса. Он сделал шаг назад, едва не пошатнувшись. Без слов. Без звука. Только немой ужас и отчаяние сквозили в его глазах. Он развернулся, тяжело волоча ноги, и, пошатываясь, как подкошенный дуб, вышел в темноту коридора. Капитан Смирнов вопросительно посмотрел на меня. Я едва заметно качнул головой, мол пусть идет. Гвардейцы выдохнули и опустили винтовки.

Я вернулся к столу. К карте. Мои пальцы снова застучали по Москве. Где-то там уже копошились крысы. Тяжесть короны давила на виски. А ведь еще впереди были публичные похороны… Тела омывали и готовили в последний путь.

Москва. Примерно то же время.

Подвал безымянного трактира был затянут сизым табачным дымом. Воздух гудел от напряженных голосов и пах дешевым самогоном и потом. На стенах висели не пивные кружки, а карты Петербурга с нанесенными красным карандашом целями. За столом, покрытым потертой клеенкой, собрались те, кто решил бросить вызов «Кровавому Императору»: Олег Верейский, одутловатый и пьяный от возбуждения; несколько купцов с хищными глазами; молодые аристократы в поношенных, но дорогих мантиях.

В центре, под коптящей лампой, стоял Арсений Луначарский. Он поправил пенсне и поднял лист бумаги. Тишина наступила мгновенная, напряженная.

— … тирания Николая, — его голос, тихий и ровный, резал дым, как нож масло, — узурпировавшего власть над еще теплым трупом законного Регента… Кровавые чистки, террор против честных слуг Империи… Удушение свобод… Все это! Проклятие монархии! Империя стонет под пятой выродка с глазами демона! — Он ударил кулаком по столу. Стаканы подпрыгнули. — Народ России! Сбрось оковы страха! Временное Народное Правительство встает во главе борьбы за твои попранные права! Долой Кровавого Императора Николая! Да здравствует Свобода, Правда и Воля Народная!

— Долой! — взревел Верейский, вскакивая, его лицо пылало мщением за униженную Софию. — Да здравствует Свобода!

Крик подхватили. Купцы, опальные дворяне — все вскочили, сжав кулаки. Их глаза горели азартом и жаждой разрушения.

Луначарский поймал взгляд молодого мага в роговых очках, стоявшего у двери. Тот кивнул почти незаметно: памфлеты и агитки уже пачками сходили с подпольных станков, курьеры ждали рассвета, чтобы наводнить ими Москву.

Луначарский свернул Манифест. Поправил пенсне. В его холодных зеленых глазах не было и тени идеализма — только расчет, холодный, как сталь, и предвкушение грядущей власти.

— Завтра, господа, — произнес он четко, заглушая шум, — Москва узнает правду. А послезавтра… ее услышит вся Россия. — Он улыбнулся тонко, без тепла. — А теперь к делу. Оружие для рабочих Путиловского завода должно быть доставлено к утру. И «особый груз» для Тверского гарнизона. Генерал Брусилов ждет нашего сигнала. — Его взгляд скользнул по возбужденным лицам. — Цветы Свободы, господа, способны расцвести даже на самом гнилом болоте предательства. Поливайте их… сталью и огнем, и будет нам счастье!

Я вышел из кабинета, ощущая тяжесть век чуть ли не на плечах. Город за окнами давно спал, или делал вид, что спит. В темноте коридора, как тень, возник капитан Смирнов. Его лицо в тусклом свете настенных светильников было непроницаемо.

— Ваше Величество!

В моей руке лежало прошение Анны. Холодный, смятый листок, пропитанный отчаянием.

— Докладывайте, капитан.

— Капитан Рыльский, — голос Смирнова был ровен, но в нем звучало явное презрение, — вернулся в свои покои. Приказал принести… еще один ящик «беленькой». Стреляет из окон по воронам. Пугает дежурных.

Я посмотрел на бумагу в руке. Еще не читал. Но видел. Видел дрожащие строки, каждая была, как нерв, натянутый до предела. Видел бездну вины и ледяное желание исчезнуть. Вздох вырвался сам собой, тихий, почти неслышный. Усталость никого не щадила. Даже меня.

— Оставьте его. — Мои слова прозвучали глухо. — Поставьте надежных людей. Следите. Чтобы не навредил себе… или другим. И чтобы не покидал дворец. — Я протянул ему смятый листок. — Относительно Княжны Анны… — Пауза повисла тяжело. Отказ был прагматичен. Она — дочь регентши, знаковая фигура. Ее уход в монастырь сейчас — слабость, которую тут же используют наши враги. Но прагматизм этот был горек, как полынь. — … ее прошение отклонено. Скажите ей… что Империи в этот час испытаний нужны все ее верные дочери. Сейчас не время уходить в тень. Не время прятаться.

Смирнов взял бумагу, щелкнул каблуками.

— Слушаюсь, Ваше Величество. — Он растворился в темноте коридора бесшумно, как и появился.

Я остался один. Прислонился к холодному оконному стеклу. Где-то там, за тысячу верст, в Москве, Верейские, наверняка, сеяли семена мятежа, удобряя их ложью и сталью. Где-то в глубине дворца, в кабинете Рыльского, раздался дикий, пьяный хохот, а за ним — глухой выстрел в ночь. В моей руке пульсировало Кольцо, теплое и живое. Голос Призрака Николая прозвучал в голове, тихий и язвительный:

«Не время уходить в тень? Или ты просто не можешь отпустить еще одну жертву своего правления, Соломон? Не можешь позволить ей найти хоть какой-то покой?»

Я не ответил. В темном отражении в окне мое лицо было маской Абсолютного Монарха — непроницаемой, властной, холодной. Но глубоко в янтарных зрачках, видимых только мне и призраку в Кольце, шевелилась крошечная, едва уловимая тень. Тень сомнения. И неподъемной тяжести этого выбора.