Бремя власти III

Глава 15

«Те люди, которых особенно волнуют страсти, больше всего могут насладиться жизнью»

Рене Декарт.

Воздух на высоте в тысячу метров должен был быть прохладным, свежим и холодным, но сквозь узкие решетки трюма вырывалась вязкая духота. Она смердела гарью, магическим перегревом и едва уловимым запахом машинного масла.

Гигантский армейский дирижабль, гордость имперских верфей, ревел всеми своими двенадцатью паромагическими двигателями и рвался вперед, к Питеру, к новой катастрофе. За кормой, растянувшись на километры, плыла флотилия — эскадрилья небольших транспортников и несколько бронированных «Медведей», набитых до зубов солдатами, оружием, пленными и отчаянием.

Это была половина армии Брусилова. Моей армии. Той, что я вел на Москву под личиной генерала. Теперь все они следовали в новую мясорубку.

Я стоял у главного штурвала, не касаясь его — рулили опытные пилоты-арканисты, их пальцы мерцали в пазах управления. Мои руки были сцеплены за спиной, ноги чуть расставлены, я держал позу уверенного командира.

Маска Брусилова хоть и трещала по швам от истощения Источника, но все еще держалась. Внутри же все было иначе.

Я ощущал пустоту. Ту самую, что наступает после сверхнапряжения, когда тело отдает все до последней капли, а душа выжата, как лимон. Битва за Москву, срыв Второй Печати, столкновение с Луначарским… Эхо взрыва, отшвырнувшего меня сквозь стены, все еще гудело в костях. Тело Николая, и без того не рассчитанное на такие нагрузки, кричало о пощаде. Каждая мышца ныла, голова раскалывалась, а в груди, где должен был пылать Источник, зияла холодная пропасть. Поддерживать иллюзию Брусилова становилось пыткой. Каждое движение, каждый жест требовал невероятных усилий воли. Но снять маску здесь, на мостике, на глазах у экипажа, пилотов, адъютантов до прибытия в Питер было плохой идеей.

Мысли метались, как перепуганные птицы в клетке. Последние часы в горящей столице: хаос, крики, дым, трупы на Соборной площади.

Без делегирования не обошлось… Капитан Долохов — молодой, амбициозный, с хищным блеском в глазах — получил временное командование гарнизоном и полномочия военного губернатора. Его назначение было игрой в рулетку. Он метил в генералы… И это нужно было использовать.

Тюрьмы ломились от мятежников: мэра, чиновников, дворян, мещан, магов ЛИР… Их судьба висела на волоске и должна была решиться через публичный суд.

Я также ввел комендантский час. Армейские кухни кормили уцелевших горожан. Санитарные поезда вывозили раненых в еще уцелевшие больницы. Началось восстановление города — скорее, заделывание самых страшных ран. Но главное — установился порядок. Временный, шаткий, но порядок. Этого хватило, чтобы вырваться.

Но не это сводило мой желудок в тугой узел и заставляло пальцы непроизвольно сжиматься. Перед самым отлетом, когда дирижабль уже отрывался от израненной московской земли, в моем сознании прозвучал знакомый голос Мак:

— Господин! Беда! Николку схватили! Какой-то вонючий Юсупов, с сыночками! Прямо из дворца! Рябоволова… ой, плохо ему, очень плохо… его выбросили в окно! А портал… портал разросся! Как язва! Демоны везде! Пол-Питера уже захвачено!

Голосок джиннихи дрожал от ярости и возмущения. И я прекрасно ее понимал. Вся эта ситуация выглядела крайне скверно. Это был разгром тыла.

И теперь я несся на всех парах к столице, в самое пекло. Каждая минута полета казалась вечностью, а каждая верста — пропастью, в которой гибли люди. Мысли путались, планы рассыпались, как песок сквозь пальцы. Как закрыть портал? Как найти Юсупова и Николая? Как справиться с демонической ордой, имея на руках истощенную армию? Где Рябоволов? Жив ли он? А Анна? Что с ней?

Но больше всего меня беспокоила тишина. Гробовая тишина на границах. Швеция, Польша, Османская Империя… Они должны были ринуться, как стервятники, на ослабленную, истерзанную гражданской войной и демоническим вторжением Россию. Где их флоты? Где их армии? Где дипломатические ноты с «обеспокоенностью»? Эта тишина пугала больше открытой угрозы. Будь я на их месте, я бы уже начал интервенцию. Лучшего момента не найти. Значит… значит, что-то их сдерживает. Или кто-то. Эта мысль не приносила облегчения, лишь добавляла слоя ледяной неизвестности к и без того переполненной чаше.

В трюме, в специально оборудованной антимагической камере, закованный в тяжелые кандалы, подавляющие любую связь с Эфиром, томился Луначарский. Философ-разрушитель. Идеолог ЛИР. Поверженный, но не сломленный. Его холодные глаза за пенсне, его спокойная, рассчитанная жестокость — все это было где-то там, внизу, под ногами. Пока — просто пленник. Проблема на потом. Сейчас его существование казалось незначительной песчинкой на фоне глыбы питерского кошмара.

— Господин Брусилов?

Знакомый женский голос за спиной вырвал меня из водоворота мрачных мыслей. Я не обернулся сразу, давая себе секунду, чтобы натянуть обратно маску спокойствия.

— Капитан Орловская, — кивнул я, наконец повернувшись.

Она стояла по стойке «смирно», безупречная в своем походном мундире из темно-синего бархата — он был слегка потрепан после боев, как и все мы. Платиновые волосы девушки были туго собраны. На ее красивом лице тревога с сомнением невысказанного вопроса. В уголках сапфировых глаз, прищуренных от яркого заката, я уловил тени усталости. На плече охотницы белела свежая повязка — напоминание о ране, полученной от Олега Верейского.

— Докладывайте.

Валерия сделала шаг вперед, нарушая субординацию дистанции. Ее голубые глаза, обычно такие острые и бездонные, смотрели на меня с непривычной… неуверенностью…

— Я не по службе… — сказала она тихо, но четко, чтобы ее услышали только я и, возможно, ближайший рулевой, который тут же сделал вид, что погружен в показания альтиметра. — Я… хотела поговорить. О том… предложении.

Внутри все сжалось. Не сейчас. Ради всех древних богов, не сейчас! Когда город в аду, когда враг у ворот, когда я едва стою на ногах… О «том» предложении? О том, что вырвалось в пылу битвы, на краю гибели, когда адреналин и ярость смешались с чем-то еще? Когда я увидел ее, израненную, но несгибаемую, сжимающую ледяной клинок перед лицом опасности, и понял — вот она. Сталь. Воля. Сила, которой не хватает трону. «Хочешь стать Императрицей?» Идиот. Романтический порыв на поле боя. Глупость, вызванная перегрузкой и близостью смерти.

— Валерия… — начал я, и голос мой прозвучал резче, чем хотелось. — Сейчас не самое подходящее время. У нас…

— Я знаю, — перебила она, не опуская взгляда. — Знаю, что Питер в огне. Знаю, что каждая минута на счету. Знаю, что ты на пределе. Но это… это тоже важно. Для меня. Я сомневаюсь, что это хорошая идея.

Ее слова бились о стену моей усталости и тревоги, как мотыльки о стекло. Я слышал их, но смысл ускользал, тонул в гуле моторов.

— Пойдем, — сказал я резко, махнув рукой в сторону двери, ведущей в каютную зону. — Здесь не место для таких разговоров.

И она безропотно последовала за мной. Мы прошли по узкому, вибрирующему от работы двигателей коридору, мимо салютовавших гвардейцев, мимо штабных офицеров с озабоченными лицами. Аура напряжения висела в воздухе гуще дыма. Все знали, куда мы летим.

Моя каюта была относительно просторной, но аскетичной: койка, шкаф, стол с картами, заваленный донесениями, и два кожаных кресла у иллюминатора. Я захлопнул дверь и мгновенно провел рукой по косяку, вплетая в древесину и металл сложную паутину заклятий. «Тишина» — чтобы ни звука не просочилось наружу. «Непроницаемость» — чтобы ни один посторонний взгляд, даже магический, не проник внутрь. Полог из сияющих рун опустился на дверь, запечатывая нас.

С облегчением я сорвал с себя Маску Брусилова. Это был сброс иллюзии, энергетического капюшона, сковывавшего мою истинную суть. Рыжие волосы Николая упали на лоб. Янтарные глаза, лишенные пока своего внутреннего огня из-за истощения, встретились с ледяной синевой Орловской. Я почувствовал, как пошатнулся, и схватился за спинку кресла. Тело дрожало.

Девушка замерла. Ее глаза расширились, пробежав по моему лицу — по настоящему лицу измученного, бледного императора, скрывавшемуся под личиной бравого генерала. Усталость сделала меня резким, почти грубым.

— Видишь? — хрипло произнес я, глядя ей прямо в глаза. — Вот он, твой потенциальный муж. Николай Третий. Избалованный принц, жестокий правитель. А это. — Я ткнул пальцем себе в грудь. — Готова ли ты видеть это лицо каждый день за завтраком, Валерия? Зная, что за ним скрывается Соломон Козлов? Зная, что тот парень — лишь сосуд, временное пристанище? Что Императрицей ты будешь при мне, а не при нем?

Она не ответила. Медленно, как во сне, подошла к свободному креслу и опустилась в него, не сводя с меня пристального взгляда. Ее пальцы сжали подлокотники.

— Это все… слишком быстро, Соломон, — начала она, — Слишком непонятно. Слишком… чудовищно. Ты спрашиваешь, готова ли я? Я не знаю. Я… — Она замолчала, ища нужные слова. — Мне тяжело далось принятие того, что я могу… чувствовать что-то к охотнику. К бойцу. К человеку, который рискует так же, как и я, который пачкает руки в той же грязи и крови. К Соломону Козлову. Но полюбить Императора? Взойти на трон? Стать символом? Жить в этой… позолоченной клетке интриг, церемоний и лжи? — Она покачала головой, и в ее глазах читалась настоящая боль. — Это другая вселенная, Соломон. Другая война. И ноша… — Она сделала паузу. — Ноша, под которой я могу сломаться. Я солдат. Моя стихия — бой, приказ, ясность фронта. Не дворец.

Валерия говорила. Говорила разумно, искренне, выкладывая свои страхи и сомнения. Аргументы сыпались, как карточный домик: разность миров, неготовность, страх перед дворцовыми условностями, боязнь не справиться, несоответствие… Слова долетали до меня, но не проникали внутрь. Они разбивались о монолит моей тревоги за Питер. Я видел ее губы, двигающиеся, слышал звуки, но смысл терялся.

В голове крутились кадры: горящие улицы Петербурга, кричащие люди, рогатые тени на стенах, лицо Юсупова с его мертвенными карими глазами, безжизненное тело Рябоволова под окном Зимнего… И Николай! Что с ним делают? Зачем он Юсупову? Жив ли Рябоволов? Как быстро закрыть портал? Почему молчат соседи? Как распределить силы? Где взять энергию? Тело Николая — хрупкий сосуд, он не выдержит еще одного серьезного боя… Нужен был план. Нужно было решение. И причем уже сейчас!

Мои глаза, должно быть, остекленели, уставившись куда-то сквозь нее, в кошмарные видения будущего. Я машинально кивал, но не слышал. Пока не заметил, как она замолчала. Резко. И как ее взгляд изменился. Из сомневающегося, уязвленного он стал… острым. Колючим. Узнаваемым. Таким же, каким был взгляд Анны в той злополучной ложе оперы, когда я перестал слушать ее благодарность за спасение в Крыму. Когда я был поглощен подслушиванием злобных шепотов зала.

Орловская вскочила с кресла, как ужаленная. Ее лицо застыло в маске ледяного презрения.

— Ты даже не слушаешь! — ее голос, обычно такой ровный, дрогнул от гнева и обиды. — Ты не относишься ко мне серьезно! Ты не можешь, не хочешь, не способен погрузиться с головой в этот… в этот фарс о любви и коронах, когда за иллюминатором — ад! Когда судьба России висит на волоске! Ты сделал это предложение там, на руинах, в пылу битвы, на краю гибели! Думая, что мы оба погибнем! Это был жест отчаяния, Николай, а не любви! — Она резко махнула рукой в сторону двери. — Снимай свое заклятие! Дай мне уйти. Вернемся к этому разговору… если вообще вернемся… когда все закончится. Если ты захочешь. И если я… — она запнулась, глотая ком в горле, — если я пойму, что хочу этого. А пока… пока мне нравится быть охотницей больше, чем потенциальной императрицей. Гораздо больше.

Она резко развернулась к двери, ее плечи были напряжены, спина прямая, как шпага. Но прежде чем она полностью отвернулась, я успел заметить. На ресницах. Мельчайшие, почти невидимые капельки влаги, предательски блеснувшие в тусклом свете каюты. При этом ее профиль оставался безупречно спокойным, сильным. И в этот миг до меня дошло. До самого нутра. Она была не просто обижена или разочарована. Она была так же напряжена, как и я. Так же разорвана между долгом и нахлынувшими чувствами. Она так же отчаянно пеклась о судьбе страны. И эта гнетущая тень любви, внезапно навалившаяся поверх всего, не приносила ей радости. Она пугала. Сбивала с толку. Отвлекала от главного — от боя, от миссии, от выживания.

Что-то внутри меня щелкнуло. Что-то глубинное, животное, уставшее от бесконечного напряжения, от необходимости быть камнем, стратегом, императором, солдатом. Уставшее от пустоты в Источнике и хаоса в мыслях. Мне вдруг отчаянно захотелось… ясности. Простоты. Физического контакта, который снимет этот удушающий ком тревоги и вернет ощущение реальности, жизни, силы. Хотя бы на мгновение.

Я не думал. Действовал на импульсе. Резко шагнул вперед, перекрывая ей путь к двери. Моя рука стремительно сомкнулась вокруг ее запястья — не грубо, но твердо, без возможности вырваться. Она вздрогнула, обернулась, глаза вспыхнули яростью и недоумением.

— Николай! Что ты… — она начала, но я уже тянул ее к себе. Одним мощным движением. Вторая моя рука не задумываясь обвила ее талию и опустилась ниже, крепко, почти грубо сжав упругую плоть ягодицы через грубую ткань мундира.

— А-а-ах! — вырвалось у нее больше от неожиданности, чем от боли. Ее тело на мгновение обмякло в моих руках, затем напряглось как струна. Она запрокинула голову, и ее взгляд, полный возмущения, гнева и… чего-то еще, горячего и запретного, вонзился в меня. — Отпусти! Это… Император никогда бы так не поступил! — выдохнула она, пытаясь вырваться, но моя хватка была стальной. Источник был пуст, но чистая физическая сила, накачанная в теле Николая бесконечными тренировками, давала о себе знать.

Моя улыбка была оскалом, лишенным прежней усталости, полным вызова и темной иронии.

— А как же Соломон Козлов, Валерия? — прошипел я, притягивая ее еще ближе, так что наши тела соприкоснулись. Я чувствовал тепло ее кожи сквозь ткань, слышал ее учащенное дыхание. — Помнишь, как ты распускала обо мне грязные слухи в Ордене? Что я домогаюсь до тебя? Что вымогаю секс за место в ордене? — Моя свободная рука скользнула вниз по ее бедру, ощущая женственную мускулатуру под мундиром. — Частично — да, это была попытка уколоть побольнее. Но по правде… — Я наклонился к ее уху, почувствовав, как она вздрогнула. — По правде, твои выдумки были не просто местью. Они были… фантазией. Твоей фантазией, Валерия. Ты сама нарисовала этот образ наглого, грубого охотника, который хочет тебя. Потому что где-то в глубине… ты «хотела», чтобы он существовал. Чтобы он так к тебе относился. Так жаждал тебя.

Она ахнула, и на ее щеках вспыхнул яркий румянец. Ее глаза загорелись чистейшим голубым пламенем.

— Ты… мерзкий бес! — прошипела она. И затем, со всей силой, на которую была способна, отвесила мне звонкую пощечину.

— Хлоп!

Удар пришелся в щеку, заставив голову дернуться в сторону. Это было больно. Но… отрезвляюще. Как ледяной душ. Я отпустил ее запястье и убрал руку с ее бедра. Отступил на шаг. Взглянул на нее, потирая онемевшую щеку. Усталость внезапно отступила, уступив место странной, почти хищной ясности. Недолго думая, я принял облик Соломона Козлова, желая окончательно ее добить.

— Ну что ж, — сказал я спокойно, глядя в ее пылающие глаза. — Если это не так… если я ошибся… то дверь открыта. Можешь идти, капитан Орловская. Приказ об отмене заклятия отдам мысленно. Просто поверни ручку.

Девушка стояла, как вкопанная. Она часто и прерывисто дышала, сжимая и разжимая кулаки. Ее грудь вздымалась. Румянец стал ярче. А взгляд… этот взгляд был адской смесью гнева, оскорбленной гордости, замешательства и того самого, запретного, неистового желания, которое я угадал. Оно прожигало меня насквозь. Длилось это мгновение. Одно напряженное, гудящее тишиной, мгновение.

И затем она набросилась на меня. Она вцепилась, как хищница. Ее руки обвили мою шею, пальцы впились в волосы. Ее губы — горячие, влажные, безжалостные — нашли мои. Поцелуй оказался нападением. Захватом. Утверждением. В нем была вся ее накопленная злость, все сомнения, вся страсть, которую она так яростно отрицала. В нем было «да» и «ненавижу», «хочу» и «боюсь». Я ответил ей с той же яростью, той же силой, впиваясь губами в ее губы, чувствуя вкус огня и чего-то неуловимо женственного. Мои руки скользнули под ее мундир, нащупывая застежки ремня и всякие разные крючки.

Грубая ткань оказалась на удивление податливой под моими пальцами. Застежки, пряжки ремня — все это летело прочь с легким звоном и шелестом. Красавица не помогала мне, но и не мешала. Ее поцелуй оставался яростным, требовательным, почти кусающим, ее руки рвали на мне рубашку, обнажая кожу. Воздух между нами дрожал и «плевался искрами».

Мундир слетел с ее изящных плеч, открыв тонкую, почти мужскую рубашку белого цвета, которая плотно облегала высокую, упругую грудь. Моя ладонь скользнула под нее, ощущая бархат кожи, жесткость соска, напряженный бугорок под тканью. Она вскрикнула в в стоне неожиданного, острого наслаждения. Ее тело выгнулось навстречу моему прикосновению.

Мы рухнули на узкую койку. Пружины жалобно заскрипели. Она оказалась сверху, ее платиновые, выбившиеся из-под строгой шишки волосы рассыпались по моему лицу. Они пахли цитрусом, медом и можжевельником… Сумасшедший аромат… Ее губы переместились с моих губ на шею, оставляя влажные, горячие следы, переходя в легкие укусы. Мои руки скользили по ее спине, окончательно срывая с нее рубашку, нащупывая шрамы — старые и свежие, от молнии Верейского, еще не заживший до конца, жесткий рубец под пальцами. И каждый этот шрам был отдельной историей. Каждый являлся отметиной крепкого духа. Моя Валерия. Моя Валькирия.

Она откинулась, сидя на мне верхом, сбрасывая с плеч остатки одежды. Грудь, высокая, упругая, с бледно-розовыми, уже набухшими от возбуждения сосками, предстала передо мной во всей своей воинственной красоте. Не девичьей нежностью, а силой, выкованной в боях. Я поднял руки, охватывая и лаская ее, большими пальцами по чувствительным вершинам. Она закинула голову, издав долгий, глубокий стон, который вибрировал в каюте, заглушаемый только гулом двигателей. Ее бедра двигались на мне инстинктивно, исторгая волны тепла даже через слои ткани.

Ее руки были заняты моим ремнем, пуговицами брюк. Ловко, с солдатской сноровкой, она освободила меня от стягивающей одежды. Ее пальцы обхватили мое возбуждение — твердое, требовательное. Ее прикосновение было уверенным, без ложной стыдливости. Она знала, чего хочет. И я знал.

— Соломон… — прошептала она, наклоняясь ко мне, ее губы снова нашли мои, но теперь поцелуй был глубже, медленнее, полным обещаний. — Не думай ни о чем. Есть только «сейчас». Только «здесь».

Она приподнялась на коленях. Одной рукой направляя меня, другой отводя в сторону тонкую ткань своего нижнего белья. И затем опустилась. Медленно. Невыносимо медленно. Принимая меня в себя, в свою горячую, влажную, невероятно тесную глубину. Мы оба застонали в унисон, когда она села до конца, приняв меня целиком. Ощущение было ослепительным. Головокружительным. Как первая победа. Как срыв Печати Солнца. Полное, абсолютное соединение.

Она замерла на мгновение, ее глаза, широко раскрытые, смотрели в мои, полные изумления, наслаждения и… удивления самой себе. Затем она начала двигаться. Сначала медленно, осторожно, приноравливаясь к ритму. Потом быстрее. Сильнее. Ее бедра работали, как хорошо смазанный механизм — мощно, ритмично, безошибочно находя точку максимального трения, максимального удовольствия. Ее руки уперлись в мою грудь, пальцы впились в кожу. Ее голова была откинута назад, глаза закрыты, губы полуоткрыты в беззвучном стоне, прерываемом короткими, горячими выдохами.

Я схватил ее за бедра, помогая, направляя, углубляя каждое движение. Мои пальцы впивались в упругие мышцы ее ягодиц. Я поднимался навстречу ее толчкам, чувствуя, как нарастает волна внутри меня, как пустота Источника заполняется другим, более примитивным, но не менее мощным огнем. Я смотрел на нее — на эту богиню войны и страсти, скачущую на мне, ее грудь, подпрыгивающую в такт движениям, капли пота, стекающие по шее в ложбинку между грудями, ее лицо, искаженное блаженством и усилием.

— Валерия… — вырвалось у меня хрипло. — Моя… Валькирия…

Она открыла глаза. Голубые бездны, в которых теперь не было льда, а лишь — расплавленный металл. Она наклонилась, ее губы снова нашли мои в жгучем, соленом поцелуе. Ее движения стали еще яростнее, отчаяннее. Я почувствовал, как ее внутренние мышцы сжались вокруг меня судорожно, волной. Она вскрикнула, коротко, отрывисто, зарывая лицо в мою шею, ее тело затряслось в экстазе. Ее кульминация, сильная, как удар молнии, спровоцировала мою. Я впился пальцами в ее тело, издав низкий стон, и выпустил в нее все свое напряжение, всю тревогу, всю накопленную ярость и страх, волна за волной, пока мир не поплыл перед глазами.

Мы рухнули вместе, сплетенные, липкие от пота, дыша навзрыд. Двигатели дирижабля гудели за стенами, унося нас к новому аду. Но здесь, сейчас, в этой маленькой запечатанной каюте, царила странная, хрупкая тишина. Тишина после бури. Я обвил ее рукой, чувствуя, как ее сердце бешено колотится о мою грудь. Она не отстранилась. Ее рука легла поверх моей. Мы молчали. Никаких корон. Никаких империй. Только два усталых воина, нашедших миг покоя и тепла в объятиях друг друга перед лицом грядущего ада. Пустота Источника все еще была там. Но теперь ее заполняло что-то иное. Не сила, но… ясность. Решимость. И понимание, что в этой безумной игре у меня есть тыл. Хотя бы на сегодня.