Барин 5. Британский вояж

Глава 18

Я уже давно не питал иллюзий в благородстве и честности не только власть имущих, но в целом большей половины человечества. Но все же не ожидал таких жестких и коварных ударов судьбы. Совсем недавно погиб Разумовский, я только успел свыкнуться с этой потерей, как меня упекли в застенки Петропавловкой крепости.

Не знал, что встреча с Родиной окажется такой холодной и безрадостной. Все, как и предсказывала Эмили: вода и камни. Петропавловская крепость находилась на Заячьем острове, в широком месте устья Невы. Вместо благодарности и почестей я получил холодное забвение.

Как оказалось, в Петропавловке находилась тюрьма для политических. Здесь было много бывших офицеров, а иногда гостили и довольно знатные люди. В Петропавловке даже имелась необычная традиция. Когда привозили новую партию заключенных или даже одного, как случилось со мной — давали специальный звонок. Арестанта проводили через кордегардию, там стояли солдаты, и чтобы не видеть заключенного, они отворачивались лицом к стене. Арестанта заводили в приемную и раздевали догола, чтобы проверить, нет ли с собой запрещенных предметов, и уже после давали тюремную робу, причем даже обычно не по размеру.

Меня поместили в камере с майором Черновым из Преображенского полка и лейтенантом Вяземским с Балтийского флота. Оба сокамерника сидели по политической статье и оказались слегка замкнутыми. Почти все наше общение сводилось к дежурным фразам.

Условия содержания в тюрьме оказались вполне сносными. В камере было зябко, но не сильно холодно. Мы спали на солдатских кроватях с одеялами, кормили тоже довольно неплохо. Даже выводили на прогулки и разрешали читать. Но конечно же, никаких писем и общения с внешним миром. Большинство местных узников дожидались в Петропавловке последующей отправки в ссылку. Майор Чернов с гордостью поведал, что в соседней камере сидел сам писатель Достоевский.

После сокровенной беседы в Третьем отделении, меня больше не вызывали на допрос и будто совсем позабыли. Пожилой начальник тюрьмы, полковник Терентьев, вместе с крепким фельдфебелем Бабичем обходили камеры по понедельникам и внимательно выслушивали жалобы от узников. Но к моим просьбам хотя бы передать письмо — Терентьев был глух, он будто вовсе старался меня не замечать.

Коридор тюрьмы был покрыт пенькой, чтобы надзиратели могли всегда бесшумно подойти и посмотреть в глазок любой камеры. За две недели я не видел грубого обращения с заключенными, только однажды на прогулке избили капитана Литвинова из соседней камеры, который чем-то оскорбил охранника. Литвинова на двое суток поместили в неотапливаемый подвал, местное «шизо».

Вскоре сокамерники присмотрелись ко мне и стали более общительней. Я рассказал о своем кирпичном заводике в Поволжье, как организовал и запустил дело. Поведал о мелких стычках с помещиком Гариным. Вспомнил историю с похищением дочери генеральши Поповой.

— Вы рисковый человек! — удивился Вяземский.– Эти беглые крепостные могли вас убить. Настоящее зверье!

— Я же был не один…– пожал я плечами.– Но если бы они обидели девочку — я бы загрыз их зубами…

— Знаете,– тихо произнес майор Чернов.– Раньше я изучал Восточную философию. В большинстве своем человек сам повинен в преждевременной смерти. Если он неумерен в еде и питье — его убьют болезни. Если человек бесконечно жаден и честолюбив — то его настигнет наказание. А если позволять отдельным людям нарушать права большинства, а сильному подавлять слабого — то человека наверняка убьет оружие.

— Сильный всегда подавляет слабого,– пожал я плечами.– Это закон природы. И многие при этом спокойно доживают до дряхлого возраста.

— Значит при следующей жизни их ждет неминуемое наказание,– нахмурился Чернов.– Это закон Кармы.

— Кстати, вы недавно рассказывали о помещике Гарине,– задумался Вяземский.– Недавно в тюрьму перевелся ефрейтор Гарин, он вроде интересовался вами…

Я вздрогнул. Будто неожиданно появился призрак из далекого прошлого.

— Я уже полгода здесь сижу, многих охранников знаю,– кивнул Чернов.– Так вот мне по секрету шепнули, этот Гарин вроде зуб на вас имеет… как узнал что вы в Петропавловке — сам перевелся сюда из комендатуры в Кронштадте.

Майор Чернов весело взглянул на меня:

— Андрей Иванович, так вы и вправду английский шпион?

— Брешут…– пробормотал я.

Про приключения в Англии сокамерникам я решил не рассказывать. Наверняка и так много лишнего наговорил в Третьем Отделении, наивная душа…

Вяземский взял в руки потрепанный роман Фенимора Купера и углубился в чтение. Майор отвернулся к стене и почти сразу захрапел.

А я лежал, уткнувшись взглядом в высокий серый потолок и невольно вспоминал события в Новореченском, которые произошли еще до войны. Неужели меня и вправду ждет встреча с Гришей Гариным? Но как он здесь оказался?

На следующий день на прогулке меня окликнули. Я подошел к кирпичной сторожке и вздрогнул. В десяти шагах, за толстыми прутьями, стоял Григорий Гарин в серой шинели. Он почти не изменился, только слегка похудел и отрастил тонкую щеточку усов. На щеке белела бороздка старого шрама.

— Ну здравствуй, гнида,– улыбнулся Гарин.

— И тебе не хворать, вертухай…– усмехнулся я.

— Тут молва о тебе идет. Будто ты на англичан работал.

— Так ты не следователь, Гриша. Твое дело арестантов по камерам разводить, да за порядком следить, чтоб никто не убёг.

— Зиму не переживешь в Петропавловке, а я еще вернусь в Новореченское, может с Аглаей покувыркаюсь. Замужние они еще слаще…

— Как же ты в ефрейторы попал? Или не дворянин теперича?

— Все благодаря тебе, падаль… и отец мой сейчас под Иркутском гниёт, еще два года осталось.

— Так не нужно было беспредельничать в поместье…

Гриша сплюнул и процедил сквозь зубы.

— Я скоро в вашу тюрьму перевожусь. Ходи теперь и оглядывайся, сука…

Ошибка Гриши Гарина в том, что он слишком предсказуем. Через четыре дня в камеру подселили того самого буяна, капитана Литвинова. Он сразу признался, что сторонник Петрашевцев, за что и сидит уже три месяца, дожидаясь ссылки. Я сразу заметил, что капитан с интересом посматривает в мою сторону. Он невысок, но удивительно силен. Встречаются иногда такие люди, которые совершенно не нуждаются в атлетической гимнастике, они от природы наделены невероятной силой. Мышцы Литвинова бугрились под робой, он весь был собран как пружина и всегда наготове.

Я догадался, что капитана наверняка подселили с подачи Гриши Гарина. Возможно Литвинов хотел придушить меня ночью, но майор Чернов всегда спал чутко и просыпался даже от малейшего шороха. На третью ночь он увидел как Литвинов подходил к моей кровати и резко его окликнул. Я тоже сразу проснулся, капитан засмущался и признался, что ночью часто встает попить из бачка.

Утром шестерых заключенных отправили разгребать хлам в старой башне. Я тоже попал в эту команду, в напарники мне поручили капитана Литвинова. Нас сопровождал ефрейтор Гарин, он остался на улице, а мы вошли в полутемное старое здание, заваленное старыми досками и камнями. Я грузил камни в тачку, но старался не упускать Литвинова из поля зрения. Он отвозил камни и ссыпал в яму на улице. Оставшаяся четверка работала с другой стороны башни. Через пару часов я слегка расслабился и на миг отвернулся. И тут же получил мощный удар в челюсть. Я едва удержался на ногах, однако Литвинов уже зашел сзади и быстро набросил на шею тонкую удавку. Я ударил пяткой по коленке и тут же затылком в нос, вспоминая старые приемы еще с зоны. Литвинов захрипел и выронил удавку. Я быстро схватил голыш и с разворота ударил капитана по голове. Литвинов медленно осел, обхватив окровавленную голову. Я зашел сзади и крепко сжал шею противника.

— Гарин заставил?

— Пусти…– захрипел Литвинов.

В здание ворвались Гарин и фельдфебель Бабич.

— Прекратить! — взвизгнул Бабич.– Немедленно отпусти его!

Я отпустил Литвинова и он сразу же запыхтел как паровоз.

— Никитина в подвал. На двое суток! — скомандовал Бабич и хмуро взглянул на Литвинова. — А этого я сам в лазарет отведу.

Гарин ткнул меня в спину дулом винтовки:

— Шагай, сволочь!

Когда мы немного отдалились от башни, Гарин пробормотал:

— Это пока цветочки, ягодки будут еще впереди…

— Послушай, придурок, я ведь могу начальнику тюрьмы рассказать, за что вашу семейку лишили дворянского сословия. Про твой страшный поступок и откуда у тебя шрам на щеке. Если бы не Герасим — я бы тебя убил в тот день.

— Я про тебя тоже справки навел, Никитин. Если на следствии действительно выясняется, что ты работал на англичан, я лично попрошусь в палачи и веревочку для тебя приготовлю…– пробормотал Гарин. — Твой грех стократ превышает мой. Ты родину предал, сволочь. А я даже не тронул твою зазнобу, только успел за грудь подержаться… а ты меня кулаками, будто пса смердячего… у меня один глаз теперь вполовину видит… но ничего, как тебя кончат, я первым Аглашке отпишу… может еще и вправду покувыркаемся с ней…

Все же Гриша Гарин — настоящий выродок. Неисправимый и конченый идиот. Таким людям нужно по закону запретить размножаться…

Я отсидел в холодном подвале два дня, а после еще три. Даже не сомневаюсь, с чьей подачи. Никогда не понимал равнодушного садизма вертухаев, которые наказывают заключенных нахождением в лютом холоде.

Когда меня освободили, я уже был как раскаленная печка с высокой температурой. Меня поместили в лазарет, где я провел в беспамятстве несколько дней. Подхватил все же в холодном подвале пневмонию. Сердобольная толстенькая сестра милосердия Юся присматривала за мной в палате и давала лечебные порошки. На шестой день температура спала и мне стало значительно легче, только по ночам еще душил изнуряющий кашель.

Я спросил Юсю о новостях. Вечером она принесла потрепанный номер «Петербургских вестей».

Из газеты я узнал о наступлении русской армии и недавнем Инкерманском сражении, в котором русская армия понесла большие потери. Однако и англо-французскую армию это сражение поставило в тяжелое положение. К тому же через неделю после боя, в Крыму случилась жесткая буря. Более двадцати английских и французских кораблей со снаряжением для войск пошли ко дну или разбились о скалы Крымского побережья. Отказавшись от активного наступления и штурма, англичане и французы отсиживались в укрепленных лагерях…

Сердобольная Юся продолжала отмечать в журнале, что у меня по-прежнему температура, чтобы я еще погостил в лазарете. Однако на двенадцатый день пожилой доктор Грунц сам померил мне температуру, осмотрел склеры глаз, измерил пульс, и тут же выписал.

После выписки охранник привел меня не в тюремный корпус, а в административное здание, к начальнику тюрьмы Терентьеву.

В кабинете сразу бросился в глаза большой портрет Николая I на стене. На портрете император был еще молод, с лихими закручивающимися усами как у гусара. Полковник Терентьев молча показал на стул.

Когда я присел, полковник вежливо поинтересовался:

— Выздоровели, Никитин?

— Да. Вполне здоров.

— Почему вы мне сразу не сказали о Гарине? Что в прошлом судились с его отцом, самого Григория Гарина жестоко избили.

— Откуда вам все это известно?

— Земля слухами полнится. Кстати, Гарин обещал капитану Литвинову помочь скосить срок, если бы тот придушил вас в старой башне. Они хотели сбросить тело в подвал и сказали бы, что вы сами поскользнулись. Гарин семь месяцев назад в Виаборге оставил боевую позицию. Его разжаловали из лейтенантов и осудили. Он отсидел полгода в комендатуре в Кронштадте, а после остался там и служить ефрейтором. Три недели назад попросился в Петропавловку, думаю специально из-за вас. Ефрейтор Гарин — довольно неприятная личность. Теперь после лазарета он надолго загремит на Соловки.

— После лазарета?

— Три дня назад Гарин взял увольнительную в город и похоже, хорошенько погулял в кабаке. Под утро его нашел случайный извозчик на мостовой, голова в крови, ребра переломаны… но живуч оказался, гаденыш. Оклемался в больнице. Как говорили в моей деревушке — говно не тонет. Гарин уже признался в сговоре с бывшим капитаном Литвиновым.

— Вот урод…

— Ступайте, Никитин. Начальство просило меня, чтобы с вашей головы больше ни один волосок не слетел. Похоже вы и вправду важная птица. Сидите себе спокойно, голубчик. У нас же здесь почти как у Христа за пазухой…

Дни проходили в унылом однообразии, как обычно и бывает в тюрьме. За два месяца я сблизился и даже подружился с сокамерниками.

Из рассказов охранников я знал, что Севастополь все так же осажден. Англо-французская армия каждый день обстреливает город, уже несколько раз Севастополь пытались взять штурмом, но безуспешно, защитники города держались за каждую пядь земли и даже иногда сами делали вылазки.

Зима выдалась холодной, хотя толстые стены тюрьмы надежно защищали от пронизывающих ветров. Я часто просыпался по ночам и думал о своей странной судьбе. Почему так долго длится следствие? Неужели на меня и вправду повесят шпионаж в пользу англичан? Тогда это все… Но почему офицеры из Департамента Генштаба не свяжутся с Редклифом? Я ведь так многое сделал для своей страны, неужели все для того, чтобы в конце концов закончить жизнь на каторге или виселице…

Время тянулось мучительно долго. В середине декабря нас покинул майор Чернов, его перевели на поселение в Тобольск. А вскоре и меня неожиданно вызвали к начальнику тюрьмы. Я брел медленно, ожидая самого худшего.

Полковник Терентьев тоже оказался в плохом настроении. Он тихо произнес:

— Что же, давайте прощаться Никитин. Даже не знаю, куда вас теперь отправят…

— То есть как не знаете…

— Бумага на вас пришла из Департамента Министерства Обороны. Просили доставить с вещами.

— Да нет у меня никаких вещей…– пробормотал я.– Куда же меня теперь?

Терентьев печально вздохнул и пожал плечами.