Запад и Восток

Глава 9

— Кавказ — это ведь где-то в России? — спросила мисс Мелори, глядя на сцену, куда как раз сейчас униформисты, одетые, как полагали американцы, по-турецки, вынесли закрытый паланкин. Что нам собирались показать, я не очень понял. Объявили что-то вроде «сюркашин бьюти», то есть какая-то красавица, да не простая, а сюркашин. Не турецкая, определенно, иначе сказали бы Turkish.

— Местами, — неопределенно ответил я, в очередной раз кляня себя за то, что так и не удосужился как следует подробно изучить атлас Европы и Азии. В самом деле, где в 1860х проходят границы Российской империи? На тех картах, что попадались у нас в Форт-Смите, Россия была размером в лучшем случае с ладошку, много на такой карте не рассмотришь.

В мои обязанности входило забирать мисс Мелори и Шейна после представления в Американском музее, потому что после наступления темноты одинокой женщине на улице действительно лучше не появляться. Я приходил немного раньше, подпирал стенку у служебного выхода, и добросердечный служитель иногда пускал меня внутрь, чтобы не мерз на ветру. Поэтому мне удалось посмотреть несколько номеров вроде этого.

Занавеси на паланкине пока оставались опущенными, а солидного вида господин, расхаживая перед этими драпировками, проорал хорошо поставленным голосом, чтобы всему залу было слышно, небольшую лекцию о том, что белая раса, по мнению авторитетных ученых, зародилась в Кавказских горах.

Меня, знаете ли, еще со студенческих времен занимало, откуда взялся один ложный друг переводчика — слово Caucasian. Вы ведь знаете, что такое ложные друзья переводчика? Это когда польское слово uroda вроде бы и похоже на русское слово урод, но означает как раз наоборот — красота. Или слово pozor — если переводить с чешского, это будет внимание, а если с польского — обличье, а вовсе даже не позор, как может подумать самоуверенный переводчик. Или слово «люстра», если переводить с белорусского на русский, означает вовсе не светильник, а зеркало.

Вот и слово Caucasian нельзя тупо переводить как кавказец. У американцев, которым в общем-то все равно, что там расположено между Черным и Каспийским морем — Кавказ или Карпаты, этим словом обозначается представитель белой расы. При этом греков или итальянцев, по общему экстерьеру мало чем принципиально отличающихся от грузин или азербайджанцев, в США девятнадцатого века склонны считать цветными.

Так что солидный господин на сцене обещал нам показать эталонную красоту белой расы — прямиком с самого настоящего Кавказа. Там, оказывается, живет особый народ — сюркашин. Девушки этого народа очень высоко ценятся в турецких гаремах, и одну из них специальному представителю Барнума удалось купить на константинопольском невольничьем рынке и вывезти в Соединенные Штаты.

Я пытался сообразить, что там за таинственные сюркашины завелись среди кавказских гор.

— Сюркашин? — переспросил я мисс Мелори.

— Circassian, — поправила она.

Яснее не стало.

Я попробовал вспомнить русскую классику: есть ли там какие-нибудь эталонные красотки с Кавказа? «Перед ним, С приветом нежным и немым, Стоит черкешенка младая,» — всплыло в памяти. Точно! Никакая не сюркашин, а черкешенка. Их и русские классики считали прекрасными. Ну что, посмотрим, что там на турецких рынках продают.

Занавеси на паланкине раздвинулись и нам явилась подлинная черкесская красота… Я нервно хихикнул, кажется, так что мисс Мелори метнула на меня осуждающий взор.

Кажется, константинопольский невольничий рынок расположен где-то тут рядом на Бродвее, — решил я. Девица, конечно, миловидная по местным меркам, а костюмчик на ней как раз такой, которые носят в турецких гаремах… ну, по мнению европейцев, которых турки, разумеется, в свои гаремы не пускают. Волосы, правда, были необычными. Вернее, прическа. Вероятно, прическа в стиле афро на белой девушке разила публику наповал.

Принимая томные позы, Circassian beauty по имени Залумма Агра немного посидела, постояла, походила, немного кальян покурила, потом забралась обратно в паланкин и ее унесли.

— Дженни Линд хотя бы пела… — вздохнул кто-то рядом со мной.

Кто такая Дженни Линд, знал даже я, хотя американские гастроли этой певицы проходили еще до войны, более пятнадцати лет назад. У нас к югу от Форт-Смита, за тем лугом, где обычно кучкуются переселенцы, и тем леском, что дальше, находится поселок, который как раз в честь нее и назван — Дженни Линд, так что я однажды поинтересовался, с чего такое название.

Оказалось, где-то в 1850 м году Барнум, в поисках развлечь американцев чем-нибудь ранее невиданным, сделал ставку на высокое искусство и выбрал в Европе известную певицу — впрочем, не до такой степени известную, чтобы ее пригласили во французскую Оперу. Кажется, французам и итальянцам она все-таки не нравилась, хотя немцы, англичане и прочие скандинавы были от нее в полном восторге. Ганс-Христиан Андерсен про нее даже две или три сказки написал, и если, как утверждают, сказка про Снежную Королеву навеяна именно образом Дженни Линд, то, пожалуй, и понятно, почему южанам она не нравилась: вероятно, ей не хватало того, что в оперном искусстве называется темпераментом.

В общем, Барнум сделал оперной диве предложение, и она предпочла отказаться: с какой это радости ей переться в дикую Америку, ее и в Европе с удовольствием слушают. Подумаешь, Париж — можно же в Петербург поехать, там оперных певиц неплохо принимают. В общем, если хотите, чтобы она поехала в Америку, заплатите ей авансом все по договору, да и обеспечьте ей королевский комфорт, и чтобы оркестр был самый настоящий, как в приличном оперном театре, а не две скрипки и контрабас… И еще ее должны сопровождать знакомые дирижер и баритон, и им гонорар, пожалуйста, тоже авансом. То есть, все удовольствие встало Барнуму в 187 тысяч долларов, деньги по нашим временам совершенно сумасшедшие.

Чтобы выплатить гонорар предоплатой, Барнуму, по слухам, заложил всю собственность, и все равно пяти тысяч не хватило, пришлось искать, у кого одолжиться.

Вот так Дженни Линд была вынуждена ехать в Америку, а в Америке, надо сказать, ее мало кто знал, и все мероприятие обернулось бы грандиозным финансовым крахом, если бы Барнум не был Барнумом. Разогревать американскую публику он начал еще задолго до того, как пароход, на котором ехала певица, покинул берега Англии. нанятые Барнумом журналисты превозносили голос, красоту и добродетели Дженни. Прибытие же стало настоящим шоу: у причалов столпилась огромная толпа, злые языки говорили, что Барнум нанял аж двадцать тысяч человек, которые должны были создавать ажиотаж вокруг прибытия дивы, в давке кое-кого помяли, иных даже серьезно. Дженни тоже не подкачала: едва сойдя с корабля, она послала воздушный поцелуй американскому флагу и провозгласила:

— Вот прекрасное знамя свободы, которому поклоняются угнетенные всех народов!

Американская публика, которая очень любит, когда иностранцы их нахваливают, впала в неистовство. Толпа сопровождала Линд до отеля (дополнительный повод для умиления — Дженни запретила кучеру расчищать дорогу с помощью кнута), толпа окружала театр, где певица выступала… в общем, в Штатах началась линдомания, и толпы, частично организованные Барнумом, окружали ее повсюду. Барнум под шумок продавал рубашки «Дженни Линд», галстуки «Дженни Линд», перчатки «Дженни Линд», носовые платки «Дженни Линд», пальто «Дженни Линд», шляпы «Дженни Линд» и даже сосиски «Дженни Линд» — все что угодно, вплоть до мебели, лишь бы на ценник можно было добавить имя певицы. В Новом Орлеане только для того, чтобы попасть в зал, где продавались билеты на концерты Линд, надо было покупать билет, а уж сами билеты на концерты простой публике были не по карману, их на аукционах разыгрывали.

Но зато Линд заработала на американских гастролях триста пятьдесят тысяч долларов, а Барнум — полмиллиона, и певица, решив, что Барнум уж слишком на ней наживается, разорвала контракт и решила гастролировать самостоятельно — после чего обнаружила, что ажиотаж вокруг ее концертов был большей частью искусственным. Помыкавшись по Штатам и Канаде несколько месяцев на остатках былой славы, она уже много не заработала и вернулась в Европу.

Теперь, собственно, о ней не стоило бы и вспоминать, но мне ее имя попалось как-то в старом техническом журнале. Оказывается, для того, чтобы не напрягать певицу поездками между городами в общих вагонах (а в те времена даже вагоны первого класса были в полном смысле этого слова общими — просто скамейки и никаких удобств), Барнум создал для нее самый первый в истории железнодорожного транспорта частный вагон. Купил обычный вагон, выдрал скамейки и сделал несколько удобных комнат, где можно во время долгого переезда и на мягком диване подремать и в компании друзей кофею попить, не беспокоясь, что кресла рядом займут купившие на этот поезд билеты журналисты.

Впрочем, это я чего-то задумался, а тем временем Шейн откатал свой последний выход и выехал за кулисы. Он переоделся, оттащил одноколесник к служителю, кладовке которого рядом с метлами и щетками нашлось место за небольшую денежку, и вывел роудраннер к служебному выходу. Дальше мы двигались вроде бы и вместе, но слегка отдельно: мы с мисс Мелори на омнибусе, Шейн рядом на велосипеде. Для велосипедной езды было еще, на мой взгляд, холодновато, но когда это Шейна смущали трудности?

К ужину в пансионе мы опаздывали, и при обычных обстоятельствах нам доставалось бы только то, что оставалось на табльдоте после других жильцов. Однако поскольку мы отсутствовали «по работе», хозяйка оставляла нам поднос с едой на кухне, и нам накрывали не в столовой, а небольшой проходной комнатке между кухней и бельевой кладовой, которая называлась буфетной, но которую большей частью использовали не для хранения там посуды, а для глажки белья.

За ужином мисс Мелори сказала:

— Шейн решил стать артистом шоу Барнума.

— А у него есть что предложить Барнуму? — удивился я.

Шейн сопел, пытаясь наколоть на вилку одинокую фасолину.

— Он хочет выкупить велосипеды и выступать с ними.

— Вот с этим самым номером, с которым ты сейчас выступаешь? — спросил я. — Если б Барнум заинтересовался этим номером, он бы уже пытался заключить с тобой договор. Что, пытается?

— Нет, — прошептал Шейн, глядя в тарелку.

— Через несколько лет мальчики на велосипедах будут разъезжать по улицам, и никто не будет покупать билеты, чтобы на них посмотреть, — сказал я. — Велосипедные номера в цирке, конечно, будут, но надо будет показывать нечто больше, чем просто катание. Трюки какие-нибудь. А для этого понадобятся специальные цирковые велосипеды — более прочные, более устойчивые или какие-нибудь более мудреные. Наша лаборатория на Пото-авеню вряд ли будет такие конструкции разрабатывать, а сам ты такой велосипед без специальных знаний не сконструируешь.

Шейн задумался.

— И ты подумай, что тебе больше хочется — выступать с бродячим цирком? Славы? Денег? А потом уже будем думать дальше в том направлении, которое выберешь. Потому что если надо денег, то это лучше не с цирком ездить, а перенимать опыт у Барнума. Можно иметь великолепный номер, сложный и красивый, но если ты не умеешь его продать, то деньги ты только потеряешь. Поэтому циркачам нужен Барнум, а нашей лаборатории нужен мистер Квинта. Учти, что в калифорнийской золотой лихорадке больше всего денег заработали не старатели, а те, кто продавал им муку, мясо и снаряжение.

Шейн задумался еще глубже, так что из-за стола его пришлось поднимать тычком. Неизвестно, какими зигзагами шли его мыслительные процессы, но несколько дней спустя он, когда я пришел забирать его и мисс Мелори после представления, подвел ко мне двух молодых людей:

— Мистер Миллер, им нужен номер!

— Э? — удивился я.

Эти молодые люди, Саймон и Лили, были канатоходцами, но Лили несколько месяцев назад упала во время представления, сильно разбилась, а когда выздоровела, оказалось, что она панически боится высоты и ничего не получается с этим поделать. Саймон, услышав о том, что Шейн передумал идти в артисты, хотел купить у нас одноколесник и роудраннер и перенять номер: для барнумской сцены, конечно, это простовато, но в цирке, гастролирующем по сельской местности, вполне пригодится. А там, глядишь, или Лили придет в себя, или Саймон придумает, как велосипеды усовершенствовать для более сложных трюков. В том, что номер Шейна в таком виде, как сейчас, не имеет никакого будущего, Саймон вполне отдавал отчет.

— Это вам надо было бы с мистером Квинтой побеседовать, он у нас этой стороной дел занимается, — сказал я. — С моей стороны никаких возражений нет, разве что вопрос: если мисс Лили не придет в себя к тому времени, как Саймон усовершенствует велосипед, не возникнут ли проблемы со сложными трюками? Это только кажется, что с велосипеда падать невысоко, на самом деле падение с велосипеда довольно травмоопасно. Навыки падать могут подвести, когда под ногами и руками находится раскоряченная железяка. Мисс Лили, может быть, на что-нибудь менее активное переключиться? Ну, вроде распиливания девушки? Она неподвижно лежит, ее пилят…

— Простите, — поразился Саймон. — Это как?

Я осекся. Мне казалось, цирковой номер «распиливание девушки» был всегда. Что, не был?

— Мне казалось, я читал о таком фокусе, — промямлил я.

— Наверное, вы книгу Робера-Удена читали? — предположил Саймон. — Он там, говорят, об очень интересных фокусах рассказывал, но не рассказывал, как их делать. Наверное, очень сложный фокус?

— По описанию, несложный, — решил высказаться я. — Нужна очень гибкая девушка.

— Лили очень гибкая, — вставил Саймон.

— А как это сделать в реале — можно прикинуть…

Я потянул из кармана свой блокнот, но тут Шейн решительно вмешался:

— Мистер Миллер, это, наверное, вместе с мистером Квинтой надо обсуждать.

Я осекся.

— Да, пожалуй, лучше, если Квинта будет присутствовать при разговоре. давайте, мы с ним договоримся, когда встретиться и Шейн передаст вам. А я к тому времени подумаю над схемой фокуса.

Когда мы попрощались и вышли на улицу, Шейн с укоризной промолвил:

— Вы, мистер Миллер, иногда как маленький. Номер же деньги стоит. А особенно такой: «Распиливание девушки»! — сказал он со сладким предвкушением. — Не, тут обязательно мистер Квинта нужен. И мистер Барнум!

— Это же не настоящее распиливание, — отозвался я, коря себя за словоохотливость. Действительно, как маленький: треплюсь как помело, не думая о словах. А чужие уши ловят.