Запад и Восток

Глава 8

Местом работы в Нью-Йорке Квинта определил нам выставку Американского института поощрения науки и изобретений, который, несмотря на громкое название, был всего лишь ответом нью-йоркцев на основание в Филадельфии в 1824 году Института Франклина: «С целью дальнейшего развития ресурсов союза, повышения национальной независимости, пробуждения изобретательности и трудолюбия людей и тем самым повышения благосостояния общества в целом», — написали тогда в пенсильванских газетах. Известное дело, Филадельфия — культурная столица США, и угнаться за ней трудно, но в Нью-Йорке, который в те годы богател прямо на глазах, решили поднапрячься и тоже основать общество поощрения изобретательства и всяческих наук. Ну и понятное дело, "Нью-Йоркский" в названии как-то не звучит, а вот "Американский" — это в самый раз будет. Догоним и перегоним Филадельфию, как-то так.

К тому времени, как сюда приехали мы, Институт уже имел солидную научную библиотеку и каждый год проводил грандиозные ярмарки-выставки — обычно осенью, а в прочее время — просто выставки калибром поменьше и более специализированные. Мы как раз в такую сравнительно небольшую выставку и вписались: "Машины и оборудование для деловых людей и делопроизводства".

Выставка Американского института в Арсенале 24 полка на 14 улице в 1865 году: четыре зала, посвященных разным отраслям хозяйства, взято отсюда https://hd.housedivided.dickinson.edu/node/44561

Мы разложили в отведенном Фицджеральду отсеке все, что хоть немного соприкасалось к теме делопроизводства и канцтоваров: пишущую машинку, светокопировальный аппарат, неудобную до ужаса стенографическую машинку, которую я слепил в прошлом году, чертежную доску нашей конструкции, с противовесом и пантографическим узлом, который наша лаборатория совместными усилиями почти довела до ума, дырокол, степлер, скрепки, кнопки… всю ту конторскую мелочевку, что я вспомнил, а Фицджеральд сумел воспроизвести… много чего, в общем, даже застежку молнию — мы применили ее на стильных кожаных папках (да и то сказать, для одежды она пока была слишком громоздкой, а сделать дорожки потоньше у нас пока не получалось). Над всем этим реяли лопасти вентилятора.

Фотоаппаратом и фотопроектором никого в Нью-Йорке удивить нельзя — но мы постарались. Наши девушки заготавливали фильмы "Цветок распускается" всю зиму, буквально перерывая Форт-Смит в поисках комнатных цветов, готовых вот-вот зацвести, и теперь мисс Мелори тряслась над каждым фильмом, потому что копий мы пока делать не умели, а снятые ленты портились очень быстро. Однако нужным людям мы наши "гифки" показать успели, и весь Нью-Йорк уже предвкушал, что мы вскоре завалим весь мир "живыми фотографиями". Правда, как товар наши фильмы пока еще никуда не годились. Все упиралось в то, что мы толком не научились еще делать пленку.

В качестве канцелярского оборудования нам удалось даже выставить велосипед: мальчишки-посыльные — это же нормальная принадлежность всякой конторы, когда телефонов пока еще не изобрели, а если посыльный садится на велосипед — это ж сообщения будут пересылаться почти как молния. Шейн порой делал на роудраннере круги по залу, а остальное время изображал техобслуживание.

Мисс Мелори и мисс Трейси в своих элегантных деловых платьях изображали что-то вроде работы в офисе: то печатали на машинке, то чертили или копировали на кальку несложные чертежи с помощью кульмана, то делали синекопии… в общем, они-то главным образом и демонстрировали продукцию завода Фицджеральда. Надо сказать, до идеи девушек, работающих у стендов с продукцией, додумались пока считанные предприниматели, но, похоже, этот прием вскоре будет принят на вооружение, потому что идея показалась нью-йоркцам весьма удачной — девушек-демонстраторов упоминали в статьях, посвященных выставке, а один женский журнал даже посвятил "выставочным девушкам" целый разворот — и с портретами! Пришлось закупить штук двадцать номеров для посылки в Форт-Смит, чтобы осчастливить всех знакомых.

Впрочем, одно дело показывать, как работает пишущая машинка, а другое — обсуждать ее технические характеристики. Посетители выставки были не готовы обсуждать технические новинки с девушками, и для того около стендов околачивались мужчины — в нашем случае, Трейси и иногда я. У Трейси язык был подвешен дай боже, и он мог уболтать даже попугая, но все-таки и он уставал, и мне приходилось его поменять. Основное же мое занятие на выставке был промышленный шпионаж — я слонялся по соседям, смотрел, что у них интересного, и записывал приходящие в голову мысли. Раз в два-три дня я выступал с лекциями вроде тех, что так популярны были в Форт-Смите.

Добрую половину дня я просиживал в библиотеках, изучал свежую техническую литературу. До Форт-Смита доходило не так много книг, а по бумажной рекламе не так легко понять, нужен или не нужен нам какой-то определенный том. А тут посмотрел, полистал — и сделал пометку в блокноте: нет, это барахло нам ни к чему!

Мисс Мелори и Шейн работали на выставке полдня, а после обеда мистер и мисс Трейси провожали их до Американского Музея и возвращались дорабатывать смену в одиночестве.

К Шейну же приходили мгновения славы: в Американском Музее он показывал велочудеса: ничего особенного, если вы умеете поднимать велосипед на одно колесо, прыгать на нем через невысокие барьеры и всякое такое, чем не удивишь мальчишку веком позже, но что пока еще поражало нью-йоркцев девятнадцатого века. К тому же Шейн умел ездить на одноколеснике и буквально в первый же вечер научился у кого-то из выступающих в Музее жонглировать тремя предметами. Совмещать жонглирование с ездой на одноколеснике он еще не умел — но было похоже, что вот-вот научится. У него было около пяти минут на номер в цирковом представлении, которое длилось около часа и каждый час повторялось, причем не владелец цирка платил ему за выступление, а Фицджеральд платил владельцу цирка за то, чтобы как можно больше народу увидело, что такое велосипед. Задачей мисс Мелори был присмотр за Шейном: чтобы он выглядел чистым и аккуратным и чтобы вовремя выезжал со своим роудраннером на сцену, не отвлекаясь на соблазны огромного Музея.

Надо сказать, Американский Музей вовсе не был нью-йоркским ответом на Британский музей — нет, ничего общего. Британский музей вы в общих чертах представляете, даже если никогда там не были: огромные археологические и естественнонаучные коллекции, солидность и авторитет в среде ученых, как-то так. При лицезрении же экспонатов Американского музея в моем мозгу обычно рождалось слово "паноптикум". Экспонаты в Американском музее порой были очень интересными, но вот научного интереса как правило не представляли. Не то зоопарк, не то шоу уродов, не то цирк, не то музей — и оно неудивительно, ибо владельцем всего этого собрания был знаменитый Барнум. Шоу лилипутов, самая большая женщина в мире, бородатая женщина, русалка с Фиджи, аквариум с белухами, дрессированные гризли, индейцы, японки, чревовещатели, конкурс на самого милого ребенка… — ой, чего только не было. Количество диковин можно было считать не тысячами, а сотнями тысяч.

Музей был открыт пятнадцать часов в сутки, а билет в него стоил всего двадцать пять центов, и это было довольно популярным местом для непритязательной публики, которой выставки в Американском Институте показались бы скучными. А тут уплатил четвертак — и хоть с утра до вечера броди среди интереснейших экспонатов. Надо сказать, Барнуму это не очень-то нравилось: слишком долгое пребывание зрителей среди зрелищ не способствовали увеличению доходов. Поэтому он велел развесить таблички "Это путь к Egress". Не зная, что Egress — то же самое, что Exit, то есть выход, и полагая, что это еще один аттракцион, доверчивые простаки устремлялись туда — и внезапно оказывались на улице.

С легкой руки Марка Твена выражение "Янки из Коннектикута" стало нарицательным: это человек, который в любых обстоятельствах не растеряется, предприимчивый, умеющий из всего получать выгоду — и с весьма своеобразной, но очень гибкой моралью; в общем, как нынче порой пишут, если его пошлют далеко и надолго — он вернется отдохнувшим, посвежевшим и с магнитиками для холодильника.

Финеас Тейлор Барнум был как раз таким янки: родился в Коннектикуте, и уже к 19 годам неплохо зарабатывал, переняв у дедушки прибыльный бизнес — организацию лотерей. Пятьсот баксов в неделю — оно и сейчас заметные деньги, а уж в те идиллические времена, когда за двадцать центов вы могли купить 4,5 кило сахару или мешок картошки, парень мог ощущать себя олигархом. У него появился универсальный магазин, газета и еще кое-что по мелочи.

Увы, правительство США почему-то вдруг ополчилось против лотерей (и общественной мании помешательства, с ними связанной), и такой доходный бизнес рухнул. С газетой, носящей громкое название The Herald of Freedom (Вестник свободы) тоже как-то не заладилось: в насквозь пуританском штате Коннектикут свободу понимали по-своему, и человек, который выступал за азартные игры и разоблачал темные делишки церковных старейшин, живо получил три иска за клевету и отсидел два месяца в тюряге. Земельные спекуляции, в которые окунулся младой олигарх, обернулись финансовым крахом, так что пришлось продавать свой магазин и перебираться искать счастья в Нью-Йорк. К это времени у него уже были жена и маленький ребенок, и счастье требовалось обрести побыстрее, потому что деньги кончались.

Какой-то знакомец из Филадельфии сообщил ему в 1835 году, что в Луисвилле, штат Кентукки, продается старая негритянка — такая древняя, что могла бы быть кормилицей Джорджа Вашингтона. Если учесть, что родился Вашингтон в 1732 — то негритянка получалась натуральным живым ископаемым, хоть ты ее в музее экспонируй. Собственно, ее и показывали за деньги, но дело почти не приносило выгоды, потому что в Кентукки старых негритянок хватает и платить за то, чтобы увидеть еще одну, простаков находилось немного.

А почему бы и нет? — подумал двадцатипятилетний Барнум, и ринулся в шоубизнес с головой. Точнее говоря, именно Барнум создал шоубизнес в современном значении этого слова. Нельзя сказать, что до него индустрии развлечений не существовало — но именно он придал этой отрасли много-много шума, блеска, шика и неудержимого пиара, ибо каждое из предприятий Барнум сопровождал рекламной компанией невообразимого ранее размаха.

Он отправился в Кентукки покупать рабыню, за которую хозяева заломили цену в три тысячи долларов, но после ожесточенного торга цену удалось сбить втрое. Чтобы заплатить за негритянку тысячу долларов, Барнуму пришлось взять в долг пятьсот. К тому еще официально покупать рабыню было нельзя, в штате Нью-Йорк рабовладение уже было отменено, пришлось оформить покупку как аренду. Дальше уже вступила в дело рекламная шумиха.

Выглядела старушонка, похоже, как натуральная мумия, так что Барнум без зазрения совести определил ей возраст в 161 год, была она слепа, но беззубым ртом бойко рассказывала байки о "милом маленьком Джорджи", так что Барнум с ее помощью зарабатывал в неделю по полторы тысячи. Народ ломился на представление, и среди зрителей возникали споры, а действительно ли бабке 161 год? Барнум подогревал интерес статьями, в которых разные специалисты рассуждали о случаях долголетия. В конце концов из Барнума выдавили обещание, что после смерти Джойс Хет вскроют и опытный медик определит ее возраст.

Когда ажиотаж вокруг старушки начал спадать, Барнум отправил в газеты анонимные письма. В одном из его писем утверждалось: «Джойс Хет — не человек. То, что претендует на роль замечательной пожилой женщины, на самом деле представляет собой просто любопытно сконструированный автомат, сделанный из китового уса, каучука и пружин, которые искусно собраны вместе и изготовлены, чтобы двигаться от малейшего прикосновения по воле оператора». Народ повалил на представления снова, присматриваясь к движениям старушки и пытаясь распознать в ней талантливо сделанный автоматон.

Год спустя Джойс Хет умерла, и Барнуму напомнили об обещании провести вскрытие. На вскрытии Барнум тоже заработал, превратив его в представление: полторы тысячи зрителей, с каждого по полдоллара… Но, наверное, с медиком Барнум поделиться пожадничал, и доктор Дэвид Л. Роджерс, проведя вскрытие, заявил, что старухе не было еще и восьмидесяти. Барнум то пытался оспорить его вердикт, то заявлял, что Роджерс на самом деле вскрывал совсем другую женщину, а настоящая Джойс Хет сейчас гастролирует по Европе.

Потом Барнум лет на пять укатил с цирком гастролировать по провинции, а вернувшись, прикупил на Бродвее пятиэтажное здание Американского музея Скаддера вместе с коллекцией разных диковин, которые этот музей собирал несколько десятилетий. Барнум переименовал музей в Американский музей Барнума, навесил на фасаде ярких флагов, привлекающих внимание днем, установил яркий фонарь наподобие маячного, привлекающий внимание вечером, на крыше устроил сад для прогулок, где каждый день поднимал воздушный шар. На балконе над входом играл оркестр. Злые языки утверждали, что Барнум набрал самых бесталанных музыкантов, чтобы прохожие, не имея куда скрыться на улице от ужасающей какофонии, бежали в музей.

Жемчужиной новооткрытого музея стала так называемая "русалка Фиджи". Один английский капитан за бешеные, как он утверждал, деньги купил у японских рыбаков чудную диковинку — мумию таинственного существа с рыбьим хвостом и человекоподобным верхом.

Барнум развернул вокруг русалки ажиотаж еще побольше того, что был вокруг "кормилицы Вашингтона". С той поры и пошло: только публика успокоится и перестанет обсуждать одну диковинку, как Барнум уже трубит во все трубы о новой. То лилипут, то микроцефал, которого выдавали за промежуточное звено между человеком и обезьяной, то бородатая женщина, еще более микроцефала похожая на промежуточное звено.