Замена

6: Опиумный дым

Кадзи выделили рабочую подсобку с хозяйственным инструментом: кабинет, жилье, склад. Много вещей в пластиковых пакетах, небольшой чемодан в углу. Я сидела под стеллажом с совками и граблями и пыталась не думать о постороннем. Например, почему нас опрашивают не в помещении охраны. Или: почему здесь столько ножей, ножниц и других странных инструментов. Я никогда не видела их в руках садовников, зато легко могу представить на месте преступления. Эти мысли лезли в голову, как пыль. И снова звучал оглушающий аромат холодного железа: как утром, в парке, когда я увидела новый облик резидента «Соула».

Лишние мысли, все лишнее.

— Как именно доктор Акаги объяснила вам, что нужно сделать?

Икари-кун вскинул голову и нахмурился, вспоминая. Почти наверняка он вспоминал вопрос, а не обдумывал ответ.

— Она сказала, что я должен найти отпечаток Ангела, — медленно произнес Синдзи. Он снова пробовал на вкус эту драму абсурда. — Я должен был найти синий цвет…

— И как вы это себе представляете?

Редзи Кадзи с любопытством рассматривал пятно грязи у себя на манжете. Казалось, он вот-вот примется скоблить его ногтем, не отвлекаясь на присутствующих.

Я смотрела на инструменты, пыталась предсказать ответ Икари-куна, и мир казался — весь мир — всего лишь комнатой садовника, который далеко не так прост, как кажется.

«Резидент концерна „Соул“, — вспомнила я. — Чего-то ему не хватает».

Кадзи скучающе рассматривал Синдзи. Как-то не получалось представить перепачканного садовой грязью мужчину в деловом костюме. Например, на совещании. Или у демонстрационного стенда.

«Слайд третий. На нем мы видим крупный план тела…»

Нет, не то. Ему хорошо подходил десантный комплект Белой группы, весь покрытый шипастыми пластинами, увешанный странной формы магазинами и…

«А ведь Кадзи сейчас допрашивает своего спасителя».

Понимание было острым, как запах рассвета. Чем пристальнее я вглядывалась в инспектора под лучами этого озарения, тем яснее видела: он работает в полсилы. В треть — или какой там знаменатель у этой невероятной дроби? Редзи Кадзи — профессионал, он умеет разделять работу и благодарность, но что-то с ним там стряслось — там, где Ангел ломал своим микрокосмом законы нашего мира.

Как-то так он увидел Икари-куна, что сейчас подходит к допросу, словно…

«Словно садовник, играющий главу СБ».

— Вы уверены в этом?

— Нет, — сказал Икари-кун. Сказал тихо. Почти шепотом.

Я пропускаю. Кадзи подался немного вперед — и в прямом смысле, и в направлении к настоящему оперативнику.

— Тогда почему вы ответили, что не могли навредить ей?

— Потому что я так чувствую, разве не ясно?!

Злость. Это всего-навсего последние жуткие дни идут из него. Горлом.

— Вы не читали «Специальные процедуры…», а значит…

— Там описано, как гноящееся небо падает на голову? Описано синее марево? — спросил вдруг угасший Икари-кун.

«Синее марево»? Кадзи молчал, ожидая продолжения.

— Или, например, почему я иду по воздуху, а мир вокруг застывает?!

— Это описано. Так выглядит стазирование пространства микрокосма.

Он обернулся и увидел — меня.

— Аянами… Кто вас спрашивал?!

Досада. Боль. Разочарование.

Это… Это его чувства? Или мои? Я видела, как подрагивают очертания Икари-куна: он балансировал на нашей страшной грани, и я сама, кажется, тоже, потому что Кадзи переводил взгляд с Икари на меня, с меня на Икари, и его кисть сдвинулась — на сантиметр, не больше, — к большому карману на животе, из которого пахло термохимической смертью.

Просто большой пистолет с особыми патронами.

Просто-просто.

В каморке терпко пахло красным цветом, а потом все пропало.

— Убирайтесь, — сказал инспектор улыбаясь. — Оба.

— В смысле? — как-то тускло переспросил Икари-кун.

— В прямом.

Кадзи потер переносицу — средним и указательным пальцами, и секунды шуршали между его движениями. Неприятный взгляд, поняла я. Редзи Кадзи держал в поле зрения сразу нас обоих — цепко, уверенно, с привкусом металла, от которого меня сейчас стошнит.

— Аянами, проследите, чтобы Икари-сан уяснил себе рабочую терминологию проводника. Я не хочу вести допрос на языке ваших тарабарских метафор.

Который раз слова директора Икари возвращаются ко мне? Пожалуй, я не хочу на самом деле это знать. Я просто подготовлю замену. И буду поменьше об этом думать.

За дверью Икари-кун сел на пол. Взял и сел. Все нормально, если подумать.

В коридоре подсобного крыла было пусто, а прямо напротив каморки садовника по стене шла трещина. Она не намного младше, чем само здание лицея, и уж точно старше, чем я. Я стояла, смотрела в бездну змеистого раскола — простой прорехи в простой штукатурке, — и честно пыталась понять, как же мне поступить.

Я совершенно не представляла, что делать в таких ситуациях. Ну, а трещина… Трещина упорно не хотела подсказать идею.

Он молчал, и даже если бы заговорил — ни к чему хорошему это не привело. Можно попробовать решить эту задачу, как обычную психолого-педагогическую ситуацию. Можно, конечно. Только вот ни в одной предлагаемой ситуации мне не попадалось таких умопомрачительных условий. Я прикрыла глаза: трещина была и по эту сторону век.

Вина. Вопреки всему, он уверяет себя, что виновен в смерти Новак, хотя это не правда. «Это возможно не правда», — исправила я себя. Ведь может быть, что Икари-кун — фантастически невезучий и сильный проводник, и он ненароком применил что-то из тяжелого арсенала на Кэт.

Горечь. Он болен, он приехал на призыв присоединиться к делу матери — и убил сначала одного ребенка, а потом и второго — уже пытаясь помочь.

Я могу копаться в чужой боли долго. Иногда — слишком долго, так долго, что давно уже пора открыть глаза на несколько простых вещей.

Первое: Кэт умерла по вине Ангела — что бы там ни сделал Икари-кун, ему пришлось вторгаться в личность ученицы не просто так.

Второе: в лицее есть неидентифицированный Ангел, который ведет себя по-человечески. Я вспомнила слова Акаги. Вспомнила ее страх. Вспомнила свой страх. Да, мне тоже немного страшно. Не потому что «Я умру», а потому что «я даже не представляю, как так может быть».

Третье: завтра на уроках всем учителям прикажут усиливать эмпатический аспект, вводить много этически проблемных ситуаций, заострять изложение. И, как всегда: «словесники, вам нужно превзойти себя». Так уже было — пускай не совсем так, — и я помню лицо замдиректора, и не хочу его видеть вновь.

Висок трескался от боли. EVA не хотела думать о беде Икари-куна — маленького человечка, съежившегося у стены.

К сожалению, мне было интересно.

Майя жила над своим кабинетом.

Собственно, это краткое описание жизни медсестры Майи Ибуки.

Наверное, это удобно: по опускающейся лестнице попадать к себе на работу. Наверное. Ученики называют ее «Птичкой». Ее любят и дразнят. К ней приходят и в красках описывают выуженные из интернета симптомы гонореи, а она краснеет. Ей подбрасывают валентинки под двери кабинета — а она снова краснеет.

В голове затухал писк звонка-вызова, в ноздрях кололся запах медкабинета, а я тасовала колоду памяти. Слайд, тонированный сепией боли. Еще один. Еще. Портрет в профиль — сквозь муар обезболивающего. Группа. Портрет-репортаж, тонкая кисть Майи на моем запястье.

На редком снимке медсестра Ибуки обходилась без смущенного румянца.

— Рей, это ты? — спросили из люка под потолком. — Поднимешься?

Наверху было захламлено и уютно. А еще здесь не пахло лекарствами.

— Привет.

Она сидела за столом перед экраном компьютера. Свет небольшой настольной лампы отозвался уколом в голове, усилия при подъеме по крутой лестнице — нытьем в суставах, но в целом все было в порядке.

Достаточно, чтобы увидеть главное.

В окне выполняемого процесса красивыми облачками взрывались удаляемые файлы.

…Она собирала это примерно полтора года.

Статистика подростковых абортов — с точностью до населенного пункта. («Видишь, Рей? Там, где появлялся Ангел, молодые люди не хотят детей. Вообще, понимаешь?» — сокрушалась она, делая мне укол).

Полная копия «Малого хирургического атласа» в высоком разрешении. Его сканировал фанатик своего дела. («Знаешь, я придумала та-акой раздаточный материал!»).

Подборка о вреде курения. ООНовская статистика, кажется. Кажется, это ей достали в обход комитетов. Кажется, я даже помню, как она хвасталась ею, и что в кабинете пахло тогда пролитым нашатырем, а за окном цвело что-то розовое.

Материалы спецкурса по валеологии для третьего класса сейчас стирались с жесткого диска.

Shift+Delete.

— Садись, — сказала Майя и улыбнулась. Улыбка получилась тусклая, растерянная. Мертвая.

Я сняла со стула короткий халатик и повесила его на спинку. Под халатиком нашлась коробочка от столовских бутербродов. «Тема три, — вспомнила я, садясь. — „Быстрое питание: слово о пользе, слово о вреде“. Майя дивно убедительно все расписала».

Иногда хочется, чтобы опухоль что-то сделала с моей памятью.

— Болит голова? Поставить укол?

Я покачала головой: сказать хоть что-то не получалось. За спиной сидящей в вполоборота ко мне Майи стирались ее надежды на скромное учительство.

— Доктор Акаги рассказывала об инциденте с Кэт Новак?

Ибуки пожала плечами:

— Доктор Акаги заперлась у себя.

«А ты — в себе».

Нужно всего лишь набрать побольше воздуха и внимательно следить за речью. Это не так сложно, правда, Рей? Майя Ибуки должна понять весь — весь, без остатка — ужас произошедшего, потому что я хочу ее попросить…

— Нет, — сказал Майя. — Рей, пожалуйста!

Не голос — слабый писк. Прости, Майя. Я вижу, что у тебя сегодня тяжелый день и без меня, но:

— Надо.

— Рей, ты же знаешь, что мне запрещено колоть тебе…

— Ты не будешь мне ничего колоть.

Она молчала и смотрела на меня, и я видела ее эмоции лучше, чем глаза, чем лицо: их скрывало сияние монитора за спиной медсестры.

— Но…

— Я вколю сама. Мне нужны три ампулы. Три шприца.

Остальное все есть, добавила я про себя.

— Три дозы симеотонина. Шестьдесят часов без боли, — сказала Майя. Медсестра смотрела мне в глаза, но видела только ход своих мыслей. — Шестьдесят часов чистого и ясного разума.

Я молчала. А попутно — порадовалась, что Ибуки ненадолго отвлечена от монитора: удаление огромной папки закончилось успешно. По крайней мере, так считала операционная система.

— Ты понимаешь, чем рискуешь?

Почти гарантированный прогресс опухоли? Общее ухудшение состояния? Да, пожалуй, я понимаю, чем платят за полное устранение боли. А еще я знаю, чем рискуешь ты, Майя. А еще я почему-то уверена, что так нужно. Потому что — вкус железа. Потому что — трещина в стене. Потому что — скорчившийся на полу Икари-кун, который иначе никогда не сможет меня заменить. Мне нужно сделать укол, мне нужно много времени со всем разобраться.

И не забыть: Икари-кун должен наконец прочитать «Специальные процедуры содержания».

Боль — это образ жизни. Это цвет. Это звук. Это особые очки и наушники, это ватные накладки на кончиках пальцев, когда кусочек мела в руках, маркер или стило от презентационной доски кажутся чем-то — только не самими собой. Можно жить и работать с болью, но нельзя считать, что мир с нею и мир без нее — это один и тот же мир.

В ванной было парко. Я ощущала весь объем — весь и сразу, он не падал на меня окровавленным молотом, а обволакивал, он просился в глаза, а не настырно лез. Пар свербел где-то под горлом, хотелось откашляться, хотелось теплого чаю с молоком и просто ночи перед монитором.

Я повернула голову: легкое движение, уверенное движение. Мышцы отвыкли так двигаться. Перед глазами оказался согнутый локоть, в сгибе видно белизну ваты. Если я перегнусь через бортик, то увижу на полу шприц и ампулу. Впрочем, я и так помню, куда они упали, потому что мир без боли — это совсем, совсем другой мир.

В зеркале отражались потухшие глаза, отражалась я и клочок другого мира, который не похож на мир после таблеток или обычных уколов. Я смотрела, как катятся по коже крупные капли, как они затаиваются в ложбинках на ключицами, как скользят по животу.

Мне было интересно. Интересно — и жутко, потому что мое оружие и мой наездник, моя EVA словно бы исчезла из головы. Я беззащитна и слепа против Ангела, я вижу другой мир, мои глаза совсем другие, хоть и такие же красные, — и это интересно. У меня полчаса вынужденного безделья, полчаса оглушения опухоли, когда мне нельзя в лицей и в лицейское общежитие.

Поесть? Вытереться — медленно и со вкусом, изучая незнакомое тело? Вернуться в воду?

Я завернулась в полотенце и пошла в комнату, к свечению монитора. Решение было спонтанным, легким и совершенно очевидным, клавиатура — податливой, и клавиши утапливались сами собой, перенося в тестовый редактор то, что плыло у меня в голове.

<Икари-кун, боль — это твой мир, начиная с ноль-первой фазы астроцитомы. Иногда ты будешь выпадать из этого мира: таблетки, уколы, беспамятство. Не дай себя обмануть: того, что ты увидишь, потеряв связь с EVA, — не существует.

Отнесись к этому, как ко сну, после которого следует неминуемое пробуждение.

Пожалуйста, Икари-кун. Не поддавайся наваждению>.

Не поддавайся, шептала я. Не поддавайся.

Мне было легко: без боли, без мотивации, без необходимости здесь и сейчас тратить драгоценное время, и даже слезы в уголках глаз набегали как-то легко.

И почти не пекли.

Мари я нашла прямо вслед за оглушительной вспышкой.

— О, dear Lord, Рей!

Свет фонарика взорвался у меня в голове, и я открыла глаза лишь спустя пару секунд. «Боли нет, — сказала я себе, но уверенно получилось только со второго раза. — Боли нет». Илластриэс уже отвела в сторону фонарик, ее очки блестели в темноте.

— Ты же не дежуришь больше по ночам!

Я втянула носом воздух: общежитие, поздний вечер. Неудачное время, неудачное место для того, чтобы искать Ангела. К сожалению, у меня нет другого места, но, что еще хуже, у меня нет другого времени.

— Пойдем.

Стены вокруг были прозрачными. Там жила жизнь учеников старшей школы — учеников проблемных, странно похожих на взрослых, с которыми так тяжело, но в то же время уже есть о чем поговорить. Социальные сети, внутренняя лицейская сеть, книги, болезненно заостренные изоляцией хобби. Разбитые сердца. Растянутые стены комментариев — и позы, закрашенные в умные слова: эпатаж, субкультура, транскультура, эскапизм. Если тебе нужен Ангел, тебе мало EVA в голове, нужно еще уметь слушать, понимать и говорить самой. Последнее особенно сложно.

«Во всяком случае, для меня», — подумала я, слушая тихо и непрерывно шепчущую Мари.

Одно утешало: в лицее прошла мода на смартфоны. Я не знаю, как спровоцировать Ангела, поддерживая беседу о наборах английских аббревиатур.

— …Я вообще не понимаю, почему после всего этого меня отпустили дежурить alone?

У нее ненастоящий акцент, в очередной раз убедилась я. И информацию о Кэт уже довели до сведения медиумов.

— Пожалуйста, тише.

В комнате слева происходило что-то странное. Там были обе соседки, там было, как и в остальном лицее, всего одиннадцать вечера. И там было тихо.

Луч фонарика уперся в номер: 1408. Мари поднесла к глазам наладонник:

— Слава Пжемская и Стефани Клочек, 3-В. Что?..

Славяне, подумала я, делая шаг к молчащей двери. У меня с ними не то чтобы плохо. У меня с ними странно. В дальнем конце коридора распахнулся свет, кто-то загомонил, но в комнате четырнадцать ноль восемь по-прежнему темнела тишина.

— Они сегодня обе были на приеме у доктора Акаги, — вдруг сказала Мари. — Инсомния.

Вот как. Снотворное, получается — не Ангел, не вина, не прочие странности. Просто снотворное и невыученные уроки, и «F» завтра на первых двух занятиях, потому что обе девушки не из импровизаторов.

— Причины бессонницы есть в реестре?

— Не указаны.

— Время обращения?

— Сегодня, час назад.

Возможно, Акаги было не до того, но инсомния у двух учениц из одной комнаты — это странно. Еще более странно то, что две ученицы решили улечься спать около десяти вечера. Я осмотрелась.

Коридор, наполненный пустотой. Обманчиво тонкие двери не пропускают ни звука, нужные половицы готовы скрипнуть, реши кто-то затаиться в густой тени, а СБ лицея всегда уверена, что ни один любитель техники не поставит устройство слежения. Все просто.

Все как всегда просто, подумала я, глядя на успокаивающий огонек дымоуловителя под потолком. Дымоуловители всегда и везде в лицее стояли в парах, розетки были куда крупнее, чем нужно, а за стеновыми панелями прятались не только пыль и жвачки.

Все так, но кто-то умудрился надкусить Кэт. И этого кого-то видели девочки из 1408.

— Ты уверена? — нервно спросила Мари.

— Да.

Дым.

До симеотонина это стоило бы мне умопомрачительной боли сразу после того, как я пройду сквозь дверь. Отдача будет, она всегда бывает, но иногда это очень сладко: знать, что у тебя рассрочка, что ты можешь чуточку больше, а выплата по кредиту — это где-то там, за дымкой пятидесяти с лишним часов.

Когда я снова смогла видеть, звуконепроницаемый дверной пакет уже оказался позади меня, а две кровати — передо мной. Комната, простая комната девушек: в меру постеров на стенах, расписание, мягкие игрушки над кроватями.

«Новая мода».

В комнате совершенно не было книг, но это ничего не значило, потому что стояли помаргивающие ноутбуки на столах, а под подушками мерцали планшеты. Может, там были игрушки, фото парней и музыка. Может. А может, там были гигабайты книг.

Казухе Аои из 2-D курьер привозил новые издания чуть ли не каждую неделю, а о том, что молчаливый Том из того же класса что-то читает, узнали только на квалификационном экзамене. В его эссе были отсылки к Фуко, Д? Эжени и Гадамеру.

«Много думаешь», — сказал я себе, склоняясь над Стефани.

Девушка спала на боку, и маленькая ушная раковина, такая розовая при свете дня и такая серая сейчас стала уродливым колодцем, потом — пропастью, потом — Стефани не стало.

Я всегда попадаю в чужую личность через рождение.

Это отвратительно. Унизительно. Я знаю в лицо акушеров всех людей, в которых я проникала. Это размытые лица, вытянутые, у них огромные глаза, как у пришельцев на снимках уфологов. Это свет и горячая влага. Это сознание, которое скомкано, в недрах которого еще бьется материнский крик, который тянется, тянется, будто пуповина, чужое липкое сознание не хочет отпускать…

С этой секунды я начинаю искать память. Среди символов и фигур чужой личности где-то есть она, нужная мне, а где в ней — нужный мне день.

«Сте-еф!»

Ищи, Рей, ищи.

Нити разворачиваются цветками, здесь есть все цвета, кроме одного.

«Сте-еф, бросай там свои тетрадки, иди сюда!»

И слава чему-то там.

«— Стеф, это пан Джонс. Он представляет концерн „Соул“.

Свет. Я вхожу в гостиную. Мы недавно поменяли окно, и все вокруг него заклеено газетами. „Война окончена. Мы потеряли Прагу“, — кричит главная страница.

— Здравствуйте, пане.

Пан улыбается. Солдаты стабилизационного батальона бундесвера у двери — и те ведут себя прилично.

— Здравствуйте, юная мисс…»

Точка отсчета. Я чувствую удовлетворение. Спасибо, пан Никто. Клочеки вряд ли запомнили ваше лицо, но Стефани хорошо помнит само событие. Миг, который перенес ее из чадящей Европы в мир дорогих вещей — ее вещей. Из мира «туалет во дворе» — в мир «удобства в блоке». Из замарашек с очевидной карьерой вокзальной проститутки…

В ад.

«Я люблю книги. Но мне тяжело здесь, даже не знаю, почему. Вчера от нас перевелся Акихито из соседнего класса. Я спросила куратора, почему он уехал и могу ли я тоже уехать, но она сказала, что не стоит думать о таком. Мисс Квентин сказала по секрету, что Акихито оказался не слишком способным, и экзаменаторы из концерна ошиблись, пригласив его в лицей.

Мам, я тоже не хочу быть способной».

Это письмо пересоберут, и к далекому предместью Градеца Кралёвого уйдет совсем другой смысл, облеченный в очень точно скопированный почерк Стефани Клочек.

«Я скучаю».

По рентгенам, когда ветер дает со стороны Праги? По стабилизационным карточкам на продовольствие? Я оглядывалась на дни Стеф Клочек и видела только одно.

Письма. Письма. Письма. Письма.

«Я читала, что у вас все хорошо, мама».

Нет. Ты читала не то, Стефани.

Память спокойной девочки кровоточила: перед уроком естествознания, после обеда, во время занятий физкультуры. Боже, нескончаемые месячные памяти. Письма из дома приходили регулярно, они были правильными, над ними работали лучшие психологи. Психологи честно отрабатывали свой хлеб, отогревая застывшую в крови девочку. Они честно старались. Очень.

«— Стеф, ты прекратишь плакать во сне?

— Прости, я больше не буду.

— По-моему, тебе стоит сходить к психологу.

Она может написать это плакате и поднимать его над головой. Как на чертовой голодной демонстрации.

— Я хочу домой, Слава. Просто домой.

— Стеф, не тупи.

Ей сегодня привезли новую электронную книгу — пятая часть стипендии, которую больше не на что тратить. Она всем довольна. Слава. Если бы не ее жизнелюбие, мне бы здесь не выжить.

— Стеф, ты уже готова на завтра?

— Что?.. А, нет…

— Ну и дура. Я обещала парням из 1304, что мы к ним зайдем. Одна я не пойду!..»

Поддельные письма, поддельная радость, поддельная жизнь лицеистки.

То, что память пропускала, — это были коридоры лицея, старые стрельчатые окна в никуда. Я брела по ним — я, Стефани Клочек, и отовсюду сочилась медленная густая кровь. Кажется, венозная.

Передо мной из мглы сгущался коридор, поблескивал из-за очков взгляд Мари, а мне хотелось под душ.

Головная боль мстительно молчала. Боль была непозволительной роскошью.

Я безнаказанно искупалась в чужой тоске, безнаказанно прошлась чужими коридорами. Я читала поддельные письма, искренне им радовалась. Потом снова была комната — и еще одни коридоры еще одного здания. Я целовалась в туалете. По-моему, в первый раз в жизни, и это было так отвратительно: скользкий чужой язык, щекотное тепло от объятий, разочарование, когда ожидание наслаждения расплющилось между моими и его губами.

Как же мне плохо. Мне — Славе, Стеф. Рей.

— Рей? Ты в порядке?

Я — Рей, Рей Аянами. Я — это я, и никто больше.

Кивок. Кивок легкой и приятно пустой головы.

Илластриэс всплеснула руками, да так и оставила ладони сложенными перед грудью. Даже облизнулась, кажется.

— Ну что там, Рей?

— Пусто. Девочки просто устали.

— Никакой голубизны?

Она разочарована. Заинтригована, возбуждена и разочарована.

Это краткое описание обычного настроения Мари Илластриэс.

«Молодые люди, ваша контрольная меня разочаровала. Особо я хотела бы отметить работу Дингане. Это восхитительное употребление инфинитива to be везде, где только можно…»

«Хи-хик, просто чудненькое disappointment, Майя. Она отпрашивалась с урока под предлогом ну-у, ЭТИХ дней, и тут вдруг я вижу ее на физкультуре!»

Я не увлекаюсь. Просто слегка расслабилась.

— А без тебя было страшно, — сказала Мари, когда я кивком предложила ей идти дальше. — Все казалось, что я вот-вот очнусь в коме. Это было бы так, так!.. Dramatic!

Она понизила голос до шепота. Это звучало так фальшиво, и, темнее менее, было абсолютной искренней правдой. Мари действительно так думала.

Я снова кивнула. Большего, полагаю, не требовалось.

— Я даже удивилась, когда ты пошла. Тебе не опасно вот так запросто проводить по две персонаинтрузии?

Опасно? Пока нет. Вот неприятно — да. Я уже почти забыла, каково это, я так привыкла к раскрытым микрокосмам Ангелов, что люди… В людях мне тесно и гадко, как в старой кладовке, над которой прорвало канализацию.

— Почему ты так спешно вернулась? Я справилась, и вот, май диэ, ты представляешь?..

— Представляю. Меня никто не отряжал на дежурство.

Приглушенные шаги. Прибитый тенью коридор — и пятно света впереди.

— Так почему же? Рей, ты можешь мне довериться, я знаю, что все не просто так!..

У нее горячая рука. И эта рука на моем плече, дыхание — на моей щеке. Оказывается, меня слегка морозит. А она пила капуччино после ужина.

— Это опасный Ангел, и он должен быть найден.

Мари отодвинулась и фыркнула:

— Ты очень недоверчивая, но все равно ты мне нравишься!

Ей так нравится работать на камеру — пускай это всего лишь камеры СБ. Порой мне кажется, Мари попала в свою мечту: вечное реалити-шоу с гарантированной аудиторией и стабильным рейтингом.

Низким, зато стабильным.

— Сюда.

За углом был заблокированный выход на внешнюю незадымляемую лестницу, и здесь курили. Всегда, невзирая на запреты и дымовую сигнализацию. Вот и сейчас на детекторе оказался натянут презерватив.

— So nice, — промурлыкала Мари, воткнув луч фонаря в потолок. — Бедняжка Майя будет недовольна ммм… Нецелевым использованием ее материалов.

Она чаще дышит. Возбуждение?

Нет, стоп. Никотин. Остатки яда, разлитого в воздухе — слабые, безопасные для меня, всего лишь запах, от которого все равно хочется бежать. А Мари он нравится. «Кажется, она курила. А потом бросала. А потом снова курила». Судя по поведению Илластриэс, она сейчас пребывала в стадии «бросаю, все, в последний раз».

СБ передаст, конечно, в медицинскую часть данные о том, кто и во сколько курил здесь, что именно курил, с кем разговаривал. У доктора Акаги наверняка образовалось солидное досье на вредные привычки лицеистов. Досье, которое кураторы пускают в ход только в крайних случаях.

— Есть какие-то подозреваемые, Мари?

— Оу, да, есть, — улыбнулась англичанка, опуская голову. — Я прямо-таки чувствую подозрительность некоторых учеников.

Я ждала. Мы обе понимали, что речь сейчас не о презервативе, не о неготовых уроках, не о глупых курильщиках. С другой стороны, Мари просто жизненно необходимы подмостки.

— Как ты думаешь, как бы поступил наш новенький cutie boy? — хитро улыбаясь полюбопытствовала Мари.

Пожать плечами. Илластриэс думала о чем угодно, только не о работе. Вернее, думать она могла обо всем и сразу, а вот в разговор мешала быт, длинный нос, театральное искусство и еще много чего.

Ее очки так похожи на зеркала, в которых отражается фальшивка этого мира…

«Меня развозит, — поняла я. — Проклятый симеотонин».

— Идем.

— Это ведь ты из-за него, да? Чтобы снять подозрения с Икари?

— Идем.

Мари слегка отстала. Я ее удивила.

Фонарь Илластриэс вырывал из меня длинную тень и клал ее на пол передо мной.

Лекарство лекарством, но я и сама себя удивила. Уже хотя бы тем, что приняла это лекарство.