Замена

2: Лихорадка

Каждый вход в класс — это маленькая смерть. Я всегда оставляю что-то на пороге, перед гомоном голосов, на фоне которого обязательно выделяется один. Всегда — один. Там какой-то совсем другой мир, и туда надо попасть. К сожалению, надо. Хуже всего, когда кто-то заходит в класс по соседству, кто-то из коллег, и тогда ты умираешь у него на виду.

Наверное, для кого-то это рутина — вот так умирать. Умер — и не заметил.

— Добрый день. Садитесь.

Я всегда поворачиваюсь к классу на третьем шаге, за два шага до учительского стола, но только сегодня обратила на это внимание. Выглядело это открытие примерно так: «Оказывается, я дышу».

Класс — это пространство, и половину своей работы ты выполняешь, грамотно занимая его. Умение ходить между рядами на контрольной — всего лишь ничтожная часть настоящего умения. Важно уметь смотреть, уметь стоять, чувствовать освещение. Свет крадет часть стереометрии, свет меняет ее, и все выглядит иначе. Учитель, который не реагирует на игру светотени, — это как плохой фотограф. Результат есть, но лучше бы его не было.

Если бы я стала учить кого-то педмастерству, я бы начала со слов: «Класс — это пространство». Эти слова, наверное, ничуть не хуже других, ведь я помню свои учебники по педагогике. Их писали люди, ни разу не видевшие школы.

— Осень любили многие поэты, но не все умели видеть в ней руку высшего существа.

И — взять первую нить тени. Никакой переклички — я знаю их всех в лицо, и, в конце концов, первые минуты — всего лишь вступление. Или я погружу их сейчас в свое пространство, в свою тему, в свой урок, или они погрузят меня в свое пространство.

«Погружение…»

Очень иронично. Наверное, доктор Акаги именно сейчас рассказывает Икари-младшему о микрокосме, захвате и столкновении. Доктор вряд ли озаботилась аккордами и вступлениями, потому что ее сегодняшняя тема будет для слушателя апокалипсисом.

В любом случае. Но я сейчас не о том.

«Много лишних мыслей. Хватит, Рей».

— Осень — это то, что вы видите за окном.

Ни единого жеста: они все равно невольно повернут головы. Ни грамма внимания кому-то конкретному — это все потом, потом, когда настанет время обсудить, поделиться, проанализировать.

— Вы видите погоду, а поэт увидел там метафору вечности. Увидел возможность соединить невозможное. Рильке — это поэт почти неощутимого парадокса.

И пока они еще воспринимают последние слова, пока соединяют значения непростых — да, даже для них — слов, нужно идти дальше.

— Файл «Осень». Откройте его.

Мне легко. Экраны лэптопов сейчас подсвечивают почти потерявшиеся во вступлении лица. Значит, правильным было все: тон, настрой, перемещение.

«Вы мало жестикулируете, Аянами-сан».

Возможно, замдиректора. Я непременно учту ваше замечание. Как только моя техника перестанет работать.

— Первые три строки. Как вы понимаете эти образы? Какую картину видел поэт?

Тишина, шепоток. Мне интересно, что сейчас произойдет, кто откликнется первым, как дальше пойдет мой урок. Это самый непредсказуемый момент, потому что одна неудачная шутка, одна глупость — и всю атмосферу, всю игру света и тени придется строить заново. Или превращать урок по лирике в хороший урок по учебнику.

— Ну, он не видел, наверное, откуда падают листья, Аянами-сенсей.

Умная и тонкая девочка, прячущая себя за бойкостью. Обычное, в сущности, дело.

— Хорошо, Виктория. Прочитайте эти строки вслух.

Можно сделать замечание за вызывающее «ну». Можно, но не на первом ответе. Потому что это значит порвать рисунок. Грубо, наотмашь. Иногда нужно рвать, когда картина ведет сама себя, когда ход урока определяют ученики. Или когда именно твой урок выявляет одного из Ангелов.

«Интересно, как повел себя Икари, когда почувствовал его?»

Виктория посредственно читает стихи. А значит, сейчас кто-то станет ждать шанса отличиться. И я, если не забуду за своими странными мыслями, поймаю нужный взгляд ревнивой конкурентки. Главное, взять светотень.

Осень за окном добавляла болезненного вдохновения.

Это так легко: вести урок в классе, который уже давно твой, очень давно. В обычной школе выпускной класс — центр внимания. В лицее — пустая порода. Каждый ученик уже давно проверен, все они пристально изучены в огне сотен педагогических коллизий, и Ангелов среди них нет. Отработанный материал.

Счастливчики. Те, которые получат самый престижный в мире диплом, самые лучшие рекомендации. А в придачу — пробуждение среди смятых простыней, в холодном поту, без дыхания. Ровно в два тридцать ночи, всегда в два тридцать. Может, кто-то вспомнит неожиданно выехавших и отчисленных одноклассников, болеющих учителей, постоянные медосмотры.

А еще каждое пробуждение оставляет запах пыли. Старой пыли из влажной непроветренной комнаты. Как будто тебе набивали ею нос.

«Ты себя накручиваешь, Рей. Это все кеторолак».

Меня раскачивало. Мне нужно было держать весь холст урока, следить за развертыванием темы занятия — и думать о странных утренних событиях, о том, что как раз сейчас добрый и отзывчивый Икари-младший узнает, где он остался.

«Наверное, я должна чувствовать вину перед ним».

С этой неуместной мыслью я полностью сосредоточилась на уроке.

В методическом кабинете был самый настоящий камин. Его никогда на моей памяти не топили, но настроение этому помещению он создавал. Мне очень нравится сидеть так, чтобы видеть черную пасть и кованую решетку. За нее в шутку складывают ставшие ненужными распечатки, и от этого камин выглядит двусмысленно.

Работать в методкабинете было совершенно невозможно, поэтому приходила я сюда только по кураторским делам. Еще здесь лежал журнал взаимопосещений уроков. А еще здесь сохранили при ремонтах якобы дух старины. Угол у шкафа с архивом журналов не стали штукатурить, чтобы оставалась видна кладка. В сочетании с камином, сплит-модулем кондиционера и вечными сплетнями получилось претенциозно и глупо.

Мне не нравилось здесь. Камин нравился, остальное — нет. Особенно то, что за общим столом сидели Хикари и Джулия. Я устроилась в углу и заполняла ведомость, по ходу придумывая виды внеклассной работы. Но на самом деле следила за тем, чтобы написать все в положенные клетки и невольно проникалась жизнью заведения.

Айда Кенске не болен. Он переиграл в платную онлайн-игру и, потеряв кучу денег, ушел в запой. В медпункте уже знают и готовятся проведать его с капельницей.

Маша из 2-В снова ходила во сне.

В общежитии вчера кто-то забыл рыбу на плите. Сковорода кухонная, поэтому неудачливого гурмана не нашли. Хозяева задымленных комнат клянут уличную сырость, косятся друг на друга и обильно облились духами.

— Аянами, а ты уже видела новенького?

Я подняла голову. Мне осталось ровно три клетки, и уже можно было идти. Все-таки три — это магическое число.

— Да, — ответила я и снова склонилась над ведомостью. Еще одна клетка. Надежды на прекращение разговора нет. Хотя вру, есть, но очень слабая: Хикари и Джулия уже устали друг от друга.

— И как он тебе?

Не люблю общие вопросы. На них надо отвечать странные вещи: «Ой, так нра!», «Ну, ничего так», «Не знаю, не знаю…» Порой мне интересно, что сказали бы коллеги, ответь я когда-нибудь именно таким образом.

И я опять отвлекаюсь. Снова думаю о посторонних вещах.

— Он хорошо говорит.

— А о чем вы разговаривали?

Джулия — самая невредная из всех лицейских сплетниц. Невредная потому, что от души.

— О будущем уроке.

«А потом об Ангеле. И он остался из-за меня». И мне бы еще определиться со своим к этому отношением, а заодно узнать, есть ли у меня к этому какое-то отношение.

— Хайцы всем, девочки, — сказала дверь еще до того, как распахнулась.

Судзухара спас все. Я быстро заполнила оставшиеся клетки и начала собираться. Осталось вытерпеть одно маленькое издевательство — и можно уходить.

— О, ледяная королева! — взвыл Тодзи, едва не разбивая себе лоб о мою столешницу. — Почти смиренного крошечной улыбкой!..

Сплетницы вежливо хихикнули. Шутка была так себе и старая, она уже не веселила никого, кроме самого физрука, и не доставала даже меня.

— А Рей уже разговаривала с нашим новеньким! — кокетливо улыбаясь, сказала Хикари.

— Новеньким? — удивился Тодзи, подходя к общему столу. — Каким еще новеньким?

— У нас новый преподаватель!

— Раз не проставился еще, значит — нет новенького! — отрезал Тодзи. — А вообще, девчушки, расскажу я вам по этому поводу славную историю. Вот когда меня послали в лагерь в префектуру Тиба…

Слушать историю я не стала. Ничего общего с предыдущим разговором истории Судзухары обычно не имели. То есть, никогда. Закрывая дверь, я спиной чувствовала картинку: Тодзи сидит уже на столе, помахивая свистком на веревочке. Хикари преданно смотрит на него, Джулия бросает украдкой взгляд мне вслед. Все хорошо, потому что физрук Судзухара — твердая гарантия: «девчонки» меня точно не будут обсуждать после ухода.

На вечер было назначено еще методсовещание, но мне туда идти не обязательно. На улицу, с другой стороны, не слишком хотелось: там уныло накрапывал противный дождь, там висели низкие облака, почти как у Рильке. А еще мне не хотелось домой.

Я открыла зонт и переступила через лужицу. Капли пальцами постукивали в ткань над головой, им было интересно. Уже шел урок, и внутренний двор лицея пустовал, только дождь шумел сильнее в просторном колодце. Мутно блестели окна, крыша упиралась прямо в небо. Наверное, упиралась, потому что я не хочу подставлять лицо дождю, чтобы проверить это. Меня вполне устраивает именно такое представление о дне. Это был противный день, просто омерзительный. Вся беда в том, что именно в этот безликий день мне протянули руку. И весь остаток сегодняшней осенней серости будет лишен боли.

Дождь все шел и шел, я все шла и шла, думая о том, что, наверное, надо бы как-то отпраздновать это все. А потом увидела бредущего по соседней аллее Икари, Икари Синдзи.

«Икари-кун. Я буду называть его так».

Его джинсовый костюм промок насквозь, а он брел, будто на прогулке, и дождь заливал ему лицо, и капли, свисающие с носа, обновлялись очень-очень быстро. Конечно, я не видела таких подробностей, но иногда и не надо видеть.

Нет, лучше так: иногда и не стоит видеть.

Три часа назад он был уверен, что человек — это единственный разумный вид на планете Земля. Что Второй сдвиг тридцатилетней давности остался в тридцатилетней давности и на страницах диссертаций. Что лицей в глуши среди леса — это просто лицей в глуши среди леса… То есть, не то чтобы «просто». Это изначально был неприятный ему лицей с нелюбимым отцом.

И снова — это все неважно. Три часа назад Икари-кун твердо знал, куда он приехал, как устроен этот мир, — и мне его жаль. Наверное, стоило подойти к нему, потому что в какой-то мере он пережил эти три часа из-за меня. И впереди его ждет еще много интересных часов.

«Во-первых, Рей, тебе не о чем с ним говорить. Во-вторых, ты — повод, чтобы принять вызов отца и дело матери. Чтобы сохранить лицо».

— Аянами!

Я повернула голову. Икари-кун шел ко мне — напрямик, прямо по ржавому болоту из земли и палой листвы. Он оскальзывался, спотыкался, но все равно шел, убирая с лица раскисшие волосы.

Мысль: «Он меня убьет», — была глупая. Но она была.

— Аянами, подождите!

Жду, стою. Он остановился в метре от меня, старательно облизывая губы. У него странный взгляд, показалось мне. Рассказ доктора Акаги его основательно потрепал — успешного аспиранта, получившего гранты и выучившего немецкий за полгода. По аудиокнигам.

— Эм, Аянами, вы как?

Я моргнула. Вопрос был потрясающим: я стояла под зонтом, вся в сухом. Я шла домой. У меня ничего не болело — чего он, конечно, не мог знать точно, вот только в сравнении с его собственным видом вопрос «как я» выглядел нечеловеческим позерством.

«Или проявлением шока», — с опозданием поняла я.

— Хорошо. Спасибо.

Он кивнул, рассматривая мое лицо. Это был очень неприятный блуждающий взгляд, о котором говорят еще «горячечный». Зонтик предлагать было уже поздно, он промок до нитки, и я только по взгляду поняла, что именно сообщила ему доктор Акаги Рицко.

Икари-кун ведь навоображал себе, что после его открытия будут изучать и убьют ребенка. Вернее, про «изучать и убьют» он, конечно, прав, а вот смириться с тем, что ребенок — это не представитель homo sapiens, просто не успел. Не смог. Не поверил.

— Вы ведь все знали? — спросил Икари-кун. — Потому предлагали уезжать?

Я молчала. Говорить было не нужно, сказать что-то хотелось, и я молчала.

— Скажите, как это, жить с таким? — спросил он совершенно ровно. — С вот этим всем? Да еще когда такая херовая погода?

— Погода не всегда такая.

Икари-кун замолчал, и взгляд начал серьезно жечь мне лицо. Он был куда горячее, чем дождь, этот взгляд. Я смотрела в ответ: а что мне еще было делать?

— Я вижу нелюдей, — вдруг сказал Икари. Потом хлопнул себя по бедрам, согнулся и крикнул громче: — И я буду по контракту учить нелюдей! Не-лю-дей!

Истерика. Ему не могли так сказать, значит, это истерика. Это пройдет, надо только выслушать и стоять спокойно, пока пальцы дождя нервно барабанят в зонт. Он всего лишь медиум, и это странно, что сын директора — вдруг медиум. Ему придется привыкнуть, и он привыкнет. В конце концов, мы обнаруживаем Ангела раз в месяц — и это всем коллективом.

Тебе просто не повезло, Икари-кун. Твой первый день — и такой оглушительно провальный успех.

— Боже, я болен, — выдохнул Икари-кун. — Я всего лишь болен, но даже этого, оказывается, мало. Да, Аянами?

Болен. Он сейчас сказал «болен». Он сказал и продолжает говорить.

— «Э»… «э»-какая-то там атропатома, — проскрипел он, и пальцы дождя забрались мне в голову. Туда, где и находилась наша общая с ним болезнь.

— Экструзивная V-астроцитома, — поправила я машинально.

— Да какая, к черту, разница! — простонал Икари-кун. — Эта «EVA» — это рак, рак мозга, как ни назови его! И мне, чтобы об этом узнать, надо подписать…

Его голос уплывал куда-то вдаль, в дождь, а на смену ему приходили странные слова другого Икари — директора Икари.

«— Тебе становится хуже, Рей.

— Я все еще могу работать, директор.

Громко тикали часы, в полированной поверхности стола отражался потолок. Директор сидел в тени, и говорила его голосом какая-то глыба тьмы. Я дышала сочащимся чернилом и ждала ответа на тот вопрос, который — не совсем вопрос.

— Можешь.

— Я могу идти?

— Да».

А вскоре после этого он упомянул о «замене». О помощи второго учителя, думала я. А директор Икари думал о полной замене. О том, что мое место займет другой. О том, что терпеть головные боли станет бессмысленно.

— Аянами, вы вообще где?!

Он прищелкнул пальцами почти у моего носа — обидный, наверное, жест.

Я отвернулась и пошла прочь. Ему нужно поговорить с кем-то из наших штатных психиатров, выпить за приезд с нашими штатными алкоголикам. А мне — мне нужно побыть одной. Привыкнуть к… Очень многим мыслям.

Они начали рождаться после Второго сдвига.

Люди пережили первый временной сдвиг, пожертвовав семью процентами населения планеты. Вот просто так. Земля потеряла семнадцать минут времени, и за эти семнадцать минут произошло очень многое. Очень.

Я листала результаты поисковой системы и без труда дополняла прорехи, вырезанные цензурой. Ключевые слова — «Ангелы, сдвиг, время, дети» — это целый ворох прорех и гарантированный вызов к нашему офицеру безопасности.

«Аянами, какие веб-страницы вы вчера просматривали?»

Это будет завтра. Сегодня есть еще один человек, который приобщился к этой истории.

Второй сдвиг был совсем иным. После него никто не пропал, но зато после него стали рождаться необычные дети. Позднее их назовут Ангелами.

Я сидела с ногами на стуле. Монитор тлел потихоньку, свет вокруг не горел, за окном шелестела осень. С экрана на меня смотрели мифы, легенды, желтая пресса и баннеры порносайтов. Какие еще баннеры могут быть на страничках разных «очевидное — невероятное», «мистика. ком» и «городские-легенды. джп»?

Размытые фотографии Ангелов в терминальной фазе — как ни странно, самые настоящие фотографии. Целое море лживых воспоминаний «выживших» в зоне питания пробуждающегося сверхчеловека. Не бывает там выживших.

Дождь барабанил, спина болела от неудобной позы, а я листала сайты, находя все больше выдумки. Правду старательно вычеркивали и вымарывали из сети. Во всяком случае, ее там стало явно меньше за последние два года.

И очень хорошо.

Еще ключевые слова никаким боком не выводили на образовательный концерн «Соул» и его сеть учебных заведений. И это тоже хорошо. Не знаю, какая мне разница, но хорошо.

Я потянулась, подтащила ближе к стулу обогреватель. Руке стало приятно.

«Замерзла».

У меня быстро мерзнут руки, и это плохо, особенно в свете того, что моя замена уже здесь. Я вспомнила о замене и встала: хочу чаю, не хочу больше читать сказки. Хочу умную книгу, проверить форум и спать.

Большое кухонное окно смотрело в непроглядный октябрьский вечер. Когда-то давно я так и хотела: стоишь у плиты или разделочного стола, а перед тобой окно. Окно должно было выходить на что-то светлое, а за спиной кто-то весело смеялся.

Смех.

Смех похож на тонкие ножи, на шила, которые входят в сердце. Я их больше додумываю, чем чувствую, но понимаю, что сердце останавливается. Смех пахнет паникой. Там, в моих мечтах, за спиной всегда звучал детский смех. Здесь… Здесь он тоже звучит. И иногда — прямо за спиной.

И это совершенно не радостно.

Диск плиты раскалился так, что уже светился. Багровое кольцо электроконфорки, которое можно накрыть чайником — здесь, на кухне моей искривленной мечты. Кольцо, навсегда выжженное в моей голове, прикрыть нечем. К сожалению.

Я поставила чайник, вспомнила, что он пустой, и торопливо открыла кран.

«Остановимся на этом. Просто остановимся».

В конце концов, или все плохо, или очень плохо. Главное, помнить, что пока я могу быть проводником, меня не уволят. С другой стороны, появление еще одного проводника означает, что я скоро умру.

«Может означать», — поправила я себя, устраиваясь на стуле. Я гладила обогреватель, как кошку, открывала новую вкладку, и мыслям в голове было неудобно. Скорее бы головная боль вернулась: с ней проще. С ней не нужно плодить сомнений, предположений. Не нужно думать — достаточно знать и действовать.

Сын директора болен EV’ой, подумала я, вводя логин и пароль. Это ужасное совпадение: ужасно символичное, ужасно интересное, ужасно… Ужасно ужасное. Оказывается, и так бывает. Потом я обнаружила две жалобы и на пару минут забыла об Икари-куне и тоскливой замене.

Увы, это были всего лишь некорректное обсуждение и фотография с высокой зернистостью. Именно что пара минут. Опять +heGiF+Ed0nE со своим хамством и опять какой-то новичок, который думает, что этот форум — свалка брака. Я выставила пользователям предупреждения и бегло просмотрела EXIF злополучного фото. Камера у новичка была посредственная, чувство кадра отсутствовало напрочь, а ручные настройки… Они были, к сожалению. Удалить, «новое личное сообщение», тема «Общие рекомендации», копировать — вставить. Отправить сообщение.

Копировать — вставить.

Я пошла на кухню за чаем, думая о том, что было бы здорово не учить предполагаемых Ангелов, а испытывать их непрестанным copy — past. Просто чтобы не привыкать. Не думать о них как о людях. Если бы можно было сделать этот лицей сетевым, отправлять сообщения аватарам и никнеймам.

«Я буду учить нелюдей!» — вспомнилось мне.

К сожалению, нет, Икари-кун. Не так. Если бы был точный критерий отбора Ангелов, не было бы нужды в этой агонии. В этой болезненной школе, которую рекламируют как элитарную, передовую, экспериментальную. Лицей программы «Образование нового поколения» гордится своими результатами: успешные поэты, музыканты, программисты. В другом отчете идут иные данные, тоже образцовые: мимо нашей системы не прошел ни один Ангел.

Мы получаем подозреваемых, учим детей и останавливаем Ангелов. И еще: если никто не забудет об отработанной пустой породе, мы выпустим тех самых успешных творцов. Только в поэзиях выпускников шуршит пыль, в музыке дрожит холодный пот ночного кошмара, а программисты создают то, чего и сами не понимают.

Иногда мне кажется, что лицей напрасно кого-то выпускает. В такие моменты у меня, как правило, не болит голова — вот как сейчас. Потому и ненавижу чувствовать себя здоровой. Это так обманывает, это возвращает привычку думать не по-больному. Ущербная, наивная привычка.

Наверное, Икари-куна сегодня изолируют, чтобы не было неудобных пьяных разговоров.

(Я почему-то решила, что он пьет).

Монитор светился сквозь душистый чайный пар. Где-то очень далеко друг от друга десятка полтора человек писали обидные сообщения, обсуждая гибридные фотоаппараты. Зрела очередная священная война, но это был не мой раздел форума.

Я выключила компьютер, вспомнила, что снова не разобралась с шумящим и подтекающим бачком. Вспомнила, что не поставила стирку, и что материалы прошлого методсовещания еще предстоит проработать. На часах уже почти восемь вечера, и чтение откладывается, поняла я. Ведь потом вспомнится подготовка на завтра, потом — достирает машинка, и всю синтетику можно — а значит, надо — будет прогладить.

За окном шумел дождь, мой настоящий вечер только-только начинался, а до головной боли оставалось около шести часов.

Я открыла глаза и сняла с груди электронную книгу. Прибор разрядился, а значит, я снова заснула за чтением. «Плохо. Интересно, сохранил ли он на этот раз закладку?» В голове пока что было ясно — так, покалывало немного, но в сторону таблеток смотреть еще не хотелось.

Повернув голову, я увидела, что проснулась за несколько минут до сигнала будильника. Что в комнате чисто, что я даже помыла чашку, а не оставила ее у компьютера, как обычно. В расписании над столом значился только один урок, и он был не первый и даже не второй. Щель между шторами подсвечивал солнечный блик.

«Все хорошо, Рей. Доброе утро».

И только когда я подняла голову над подушкой, в голове будто бы с шумом разорвался тетрадный лист — медленно, оглушительно, бесконечно.

Все хорошо — и все как всегда.

Закрывая за собой домик, я увидела, что к двери приклеена табличка из картона с единственным словом: «Старуха». Простой кусок картона на уровне глаз. Я потрогала его ключом. Картон разбух от прохладной влаги и клея и легко отделялся от двери. Приклеен он был, скорее всего, рано поутру, и сделано это было единственно для меня.

И еще для скрытой камеры наблюдения, о которой лицеист не знал. Я оторвала табличку, смяла ее и представила, как прихожу в диспетчерский пункт и прошу проверить, кто был у моей двери этим утром.

«Весело», — подумала я и пошла в лицей.

Солнце пробивалось сквозь почти облезшие кроны парка, блестело в каждой капле воды. У меня болела голова, в карман все сильнее оттягивала баночка с таблетками, которые, увы, не в силах вернуть настроение.

«Старуха».

Стая курильщиков у входа, приветствия, отзывающиеся в голове надрывами оглушительной бумаги. И я точно знаю, что ученик, приклеивший к двери табличку, точно здесь, иначе нет никакого смысла. Просто испортить мне настроение — это слишком по-взрослому. Ученику еще нужно насладиться полученным результатом, даже если он знает, что результата не увидит.

Но кое в чем он прав. Табличка меня задела.

Обида вертлявым комком кружила в горле, как начинающийся кашель. Будто мало мне головной боли. Я шла к входу, и ученики затихали. «Это просто твой взгляд, — пришло в голову мне. — Перестань так пристально на них смотреть». Я перестала и пошла подниматься по ступенькам.

Слишком быстро.

Уже у самых дверей в кармане ожил мобильный телефон.

— Рей.

— Да, директор.

— Зайди.

В коридорах было людно. Лицеисты висели на подоконниках, жмурясь и улыбаясь. Солнечный осенний пейзаж за окнами, волглая тень самого учебного корпуса — и лес, лес и горы до самого горизонта. Психологи утверждают, что это очень полезный пейзаж. Он умиротворяет, мотивирует и настраивает на действие. Солнечным днем — одним из последних таких дней этого года — вид за окном настраивает только на побег с занятий.

— Доброе утро, Аянами-сенсей!

— Мисс Аянами! Здравствуйте!

Они почти искренни, тем более, что ни у кого из них нет сейчас моего урока.

Я кивала и шла в административное крыло. Радость, свет, погожий день. Это раздражало. У двери приемной директора Икари я позволила себе вдох чуть глубже, чем обычно, а пальцами стиснула в кармане капсулу с таблетками.

Бумага в голове рвалась и рвалась.

Ручка: повернуть, потянуть.

— Доброе утро, меня вызвал директор.

Ая уже на месте, и она окружена облаком своих духов. Наверное, так выглядит ее личная зона комфорта — пугающе объемная с утра.

— Да, Аянами-сан, заходите.

Она со мной не поздоровалась, подумала я и открыла дверь в кабинет.

— Доброе утро, директор.

— Садись.

Я села у двери. В кабинете были закрыты все жалюзи, приспущены шторы. Директор Икари еще не включал свет. Или уже погасил его.

— Как ты уже знаешь, мой сын подписал все документы и теперь работает с нами.

Он потянул со стола очки и надел их. Затемненные очки в затемненном кабинете.

— Да, директор.

— Он сейчас временно под наблюдением врачей. Мы начинаем готовить его как проводника.

— Зачем?

Я прикрыла глаза и с силой сжала капсулу. Что я делаю?

Директор молчал, видимо, тоже понимая, что что-то не так. Что-то совсем не так, и если Икари только удивлен, то я…

— Твоя EVA перешла в нулевую стадию месяц назад.

Икари-сан взял со стола какие-то бумаги и поправил очки, а мне понадобилось около двадцати секунд, чтобы додумать все остальное и понять, что аудиенция окончена. Я уходила из кабинета директора Икари с единственной положительной информацией: пока я жива, я буду работать. За пределами лицея, в огромном мире многие почли бы за счастье такие условия.

Меня это не утешало. Духи Аи на прощанье хлестнули по ноздрям.

— Аянами-сан, зайдите, пожалуйста.

Я оглянулась. Среди торопящихся и громких — о, каких громких! — учеников маячила Мана. Перехватив выскальзывающие из-под руки тетради, я пошла к ней.

— Заскочи в кабинет, ага?

Сплетни? Нет, серьезное лицо.

Кабинет куратора — это клетушка с полками, заставленными разнообразными данными на самых разных носителях. Киришима упала на свой стул и указала на другой. Она поерзала, протянула руку и не глядя вытащила из стеллажа папку.

— Мне тут отчет один вернули. Ведомство Акаги. Ну, ты понимаешь.

Что же здесь не понять? Если ведомство доктора Акаги, то это психолого-педагогическая характеристика класса. Стандартная выборка из учительских данных, ужас каждого куратора. Я села. В кабинете Маны пахло кофе и слежавшимся пластиком. Двери, ведущие в класс, она закрывать не стала: 2-С сейчас бегал на физподготовке.

— Во, вот, смотри.

Я послушно протянула руку и взяла подшитые листы. Свою часть этого отчета я заполнила с утра на пустом уроке, сразу после встречи с директором.

«Она его успела сдать, и ей его вернули. Оперативно». А потом я увидела то, о чем говорила куратор.

— Ты, конечно, не подумай, — самокритично сообщила Киришима. Тон был искренним и покаянным. — Это не единственная причина, почему вернули отчет, но…

В колонке «валидность» стояли ошибочные данные. По сути, я просто перепутала столбцы в таблице, когда переписывала из своей ведомости.

— Ерунда, Рей! Пять минут позора — и все будет как надо, — рассмеялась Киришима. — Ты тут сиди, заполняй, а я это, ага?

Я видела только клетки, только белое и черное. Боль в голове закончила рвать бумагу. Теперь там кто-то натужно раздирал листовой металл.

«Я ошиблась. Я ошиблась. Я ошиблась…»

Зеркало в туалете отражало маску. У маски были серые глаза и не было мимики, маска стояла ровно, смотрела на себя и прижимала к краю раковины капсулу с таблетками. Мне надо было выпить лекарство от головной боли еще с утра.

«Твоя EVA перешла в нулевую стадию месяц назад».

Эти слова директора словно запустили окончательный распад. Рак не перестал быть моим оружием, но стал настоящей болезнью. Со всеми сопутствующими проявлениями. Я не могу понять, как такое лицо может быть у умирающего: неподвижное, равнодушное, пустое. Меня раздражает это лицо, раздражает режущий свет. Я просто хочу, чтобы все было как раньше, чтобы никто не приехал на замену, чтобы у меня просто болела голова.

Я мысленно обрила себе голову. Седые волосы — невелика потеря, пускай и бессмысленная. Можно попытаться оттянуть агонию, постараться убить то, что делало меня полезной и убивало меня саму. Можно, можно, можно.

Звук рвущейся жести. Мне плохо.

В зеркале начинает меняться картинка: его гладь плывет, как ртуть, тяжелыми волнами, что-то треплет за края ставшее жидким отражение.

Меня сейчас стошнит. Вот прямо сейчас.

Ну вот.

Я открыла дверь (никаких новых табличек), зажгла свет и села на пол. Таблетка работала полчаса, почти как в прошлый раз. Я старательно убеждала себя, что вот эта слабость в коленях — это усталость. Незапланированный отчет на собрании секции гуманитариев пополам с рвущимся в голове металлом. День, ставший одной сплошной ошибкой.

Яркий, хороший солнечный день, день, когда жалко оставлять фотоаппарат в кофре.

В кухонном окне день уже угасал, но небо по-прежнему было ослепительно-глубоким, похожим на запах свежей воды. «Я окончательно путаюсь в восприятии».

Довершением всех бед была случайная встреча с Петером Малкуши. Второклассник, опознанный вчера как Ангел, шел куда-то по своим делам, торопился, размахивая портфелем. Я смотрела на него и не могла понять, что не так.

«Микрокосм». Он вчера открылся, осознал — пусть и частично — свою сущность. Долговязый подросток уже повернул за угол, а я не могла опомниться: я не видела ничего, даже тем особым зрением, которое отличает медиума и проводника. Ничего. «Ты накручиваешь себя, Рей». Хорошо. Разумеется, я видела. Видела, как колеблется пространство вокруг лицеиста, но если бы я не знала, что он Ангел, я бы никогда не определила его сама.

Коробочка с комплексным обедом осталась стоять в микроволновке. Наверное. Я разогрела, но так и не вернула ее в холодильник.

Бездумное листание страниц в интернете — это лучший убийца времени, которого осталось и так немного. Просто поразительно, сколько бессодержательных, но магнитных страниц в сети. К семи вечера я случайно открыла форум цифровой фотографии.

Логин, пароль. «Получено новое личное сообщение».

Я смутно вспомнила вчерашнее зернистое фото и невыразительный никнейм.

<Ты тупая сука! Я срал на ваши дибильные советы по ностройке! 1 Я диржу камеру уже почти год, и вылаживаю то, что хочу, ясно? Нахера ты мне вобще писала?!>

Он даже не понял, что я модератор, подумала я отстраненно. Что-то мешало дочитать до конца поток ошибок. Почему-то больно было сглотнуть и застило глаза. Линза сдвинулась? Я моргнула, и по щеке потекло что-то теплое.

Опомнилась я только от тянущей боли внизу живота. Я смотрела в отключившийся экран, по которому плавали часы с календарем. Боль пульсировала, и первой мыслью было: «Мало того, что в голове…» Потом я словно впервые рассмотрела дату, потом вспомнила весь сегодняшний день.

День, ужасы которого укладываются в три буквы. ПМС.

Я поводила мышкой, забанила хама по ай-пи адресу и пошла греть обед.

«В конце концов, надо нормально поесть».