Замена

18: Цветок ненастья

Я остановилась только у лестницы.

«Плохо как. Совсем плохо».

Плохо было то, что я ушла — нет, сбежала, — оставив там Элли. Плохо было сердцу, и совсем уж плохо — ногам. Я провела перед лицом рукой. За ладонью оставался призрачный след, колени отказывались служить, и кто-то очень умный шептал:

«Ты сама позвала его. И он ведь придет».

— Давай, давай, — сказала Аска. — Вот сюда.

Меня подтолкнули, почти пронесли немного, а потом я присела, ощущая спиной ровную поверхность.

— Молодец, молодец, — приговаривала Ленгли. — Умница.

Она уминала мне плечи, усаживала, подпирала. «Это общежитие, — думала я. — Сейчас коллеги пойдут на первый урок. Нет, нет, не надо мне сидеть».

— Руку дай… — вспыхивали слова. — Нет, черт, шею… Ага, вот так!

Укол. Шепот о том, что Акаги дала ей этот шприц, что все ненадолго станет хорошо, какие-то химические термины… Аска держала руку — ту самую, перебинтованную, и я чувствовала жар. И чувствовала: мне лучше настолько, что я готова спрашивать.

— Он придет?

— Нет.

— Нет?

— Нет, я сказала.

«Нет». Аска смотрела мне в глаза, я видела ее одобрение.

— Он стал таким, чтобы растормошить меня, — сказала я.

«Я знаю», — кивнула Аска.

…А потом ему понравилось. Так иногда бывает, когда сводит с ума боль, а потом — близкий человек, который не становится ближе. Будить можно поцелуем, можно — ударом по голове. В конце концов, заставлять кого-то жить — это уже насилие.

Новая порция наркотика ускоряла меня, свет стал просто светом, звук — звуком.

— Это прошлое, которое над тобой не властно, — сказала Аска и уселась рядом. — Делай, наконец, выводы.

— Почему… Почему тогда я его боюсь?

Она поджала губы и кивнула:

— Глупо не бояться Нагису. Другое дело — смывать мозги в унитаз при одном его виде.

Аска повернулась ко мне:

— Кукла Каору Нагисы существует только вот здесь, — она ткнула пальцем мне в лоб. — В твоей памяти.

«Нет-нет, с Каору нельзя как с тростью! — говорил ее взгляд. — Но и ты не…»

Не — кто? Я не знала, как это назвать. Думать вдруг стало так сонно, стена стала такой удобной, и слабость понимания охватила меня всю. Я поскребла горло, нащупывая пуговицы.

— Ох ты ж боже мой, — вздохнула Аска и ослабила мне ворот блузки. Ее лицо застыло, а потом расплылось в улыбке.

— Боже мой, — зачем-то повторила она, все еще улыбаясь, и встала.

— Куда ты?

— СБ забрала Элли. Надо изловить их до того, как они захотят тебя.

Аска постучала в дверь рядом со мной, показала язык и скрылась на лестнице.

Я попыталась подняться, но не успела. Дверь распахнулась, и мне только и осталось, что смотреть снизу вверх, как в коридор выглядывает Синдзи.

— А… — сказал он, поднимая на лоб очки. — Аянами? Вы?

Я сидела на полу, сминая полы пальто, сжимая кулаком расстегнутый ворот блузки.

— Доброе утро, — сказала я. Мне было легко и немного совестно.

— Что вы… Давайте, вставайте, я вам помогу! В медчасть? Вызвать Акаги?

Он помогал мне держаться на ногах, и это было тоже легко и тоже — совестно. Потому что я уже могла стоять сама.

— Если можно — чаю.

Когда он моргнул и несмело улыбнулся, я добавила:

— С сахаром.

— …Мы вчетвером там лежали в темноте, и знаете, было весело. Горный кемпинг, вокруг — никого, а я рассказываю страшные истории. Эжен потребовал, чтобы я потом водил его в туалет. Девочки были против, но и сами боялись. Наутро я узнал, что Эжен все-таки переспал с Рин.

Синдзи потер подбородок и рассмеялся.

— Знаете, смешно так. Я заснул, и не помню, какую страшилку рассказал последней. Может, даже что-то про Ангела.

«Смешно», — соглашалась я. Чай был самый обыкновенный: из пакетика, квартира у Икари-куна — в меру замусоренной, но здесь было хорошо. Он открыл окно, чтобы я не слышала запахов, дышал в сторону — по той же причине.

И Синдзи действительно хорошо рассказывал. Смешно.

Наши кресла стояли рядом, и мы смотрели, как за окном — огромным окном — облака превратились в бледную сеть, поймавшую небо. Солнце пока не попадалось: он прожигало невод насквозь и обрушивалось на предгорье.

Под ногами сейчас и мокро и противно, и можно даже напрячься и представить себе весну, — но это все там, внизу. А здесь есть чай и тишина.

— У вас какой урок?

— Э-э… Третий, кажется.

— Третий. Мы можем пойти вместе.

«Скажет о том, что подумают другие, — я обижусь», — загадала я.

Мне думалось легко, не хотелось умирать в боли и одиночестве, и я все еще не отмыла ладонь, в которой обуглилась трость. Я ее прятала.

— Можем, — согласился Икари, ставя чашку на подлокотник. — А можем и прогулять — тоже вместе.

Я кивнула, потому что сначала услышала только слово «вместе», и Синдзи рассмеялся:

— Знали бы вы, что о вас говорят здесь… Многие бы решили, что Аянами Рей подменили.

— Я знаю, что обо мне говорят, Икари.

— Серьезно?

— Да.

Солнечные лучи ложились на кожу мягко, без жара. Я раскрыла ладонь под поющее золото, смотрела, как оно играет по линиям, словно пальцы гадалки. «Где это было? В каком произведении?»

— Говорят, у вас очень красивые глаза, — сказал Синдзи.

Я повернулась к нему. Он был серьезен — и улыбался, и от этой улыбки стало еще теплее, почти жарко. Потом я вспомнила слова и отвернулась.

«Так не честно».

— Икари. Одолжите, пожалуйста, контейнер для линз. И раствор.

— Раствор?

— Да.

— Что-то попало вам под линзу? — обеспокоено спросил Синдзи. Я смотрела только себе в ладонь. Хотелось получить раствор, снять линзы и покончить с этим приступом честности.

«Ну почему не какой-то другой комплимент? Почему глаза, почему так банально?»

— М-м, хорошо, идемте в ванную, — сказал он, а потом сморщил нос и досадливо пощелкал пальцами. — Нет, я сейчас, я вас позову, хорошо?

Я кивнула. Так глупо.

Луч принялся жечь ладонь, и я спрятала руку в тень. Синдзи чем-то гремел в ванной, что-то складывал или прятал. Я могла бы посмотреть сама — не сходя с места, и это было странное желание: подсматривать, изучать. Это был странный страх: вдруг там чужие вещи? Вещи другой женщины?

— Аянами, можете входить!

Только вставая с кресла, я пожалела о том, что сожгла трость.

В ванной гудел вентилятор, немного пахло сыростью и очень остро — гелем для душа. Синдзи вытирал руки большой влажной салфеткой. «Кто так отмывает руки, находясь в ванной?»

На раковине остались стоять флакон и маленький коробок: он спрятал даже зубную щетку.

— Я ужасный грязнуля, — вяло улыбаясь, сказал Икари, катая смятую салфетку между ладонями. Казалось, у его зябнут руки, и в глаза он мне не смотрел. — Извините.

— Ничего. Извините меня вы.

— Ну, я, наверное, выйду…

— Подождите.

«Просто скажи это». Всего-то и надо — пережить несколько секунд отвращения.

— Аянами?

— Мне нужно, чтобы вы посмотрели. Пожалуйста.

«Это всего лишь линзы. Всего лишь глаза».

Он смотрел на меня — и перехватил руку. Флакон с раствором был так близко.

— Подождите, Аянами. Вы… Вы что, так и не поняли? Я видел ваши глаза.

Я смотрела на его руку на своем запястье, пыталась понять, о чем он говорит.

— …Да поймите же, на вас нет линз там! — сказал Синдзи, и все стало легко — даже сумасшедший пульс.

«Там».

Я дура. Я десятки раз смотрела на свои копии, смотрела сама на себя, видела кровавую радужку — и так ничего и не поняла.

— Но… — неуверенно начал он. — Если вы все еще хотите, то…

«Ему интересно», — поняла я. «Ему не противно», — ликовала я.

А еще я могла посчитать количество перегородок, отделяющих меня от Каору, но это было безразлично. Между мной и Синдзи исчезала последняя стена, я чувствовала это так же ясно как… Как запах геля для душа.

— Подождите! Куда вы гряз… Господи, Рей, что у вас с рукой?

— Это… копоть. Я отмою.

Он смотрел с испугом на мою ладонь, а я думала о другом. Опять о другом.

«Рей. Он сказал „Рей“».

— Фу, вы меня напугали, это прямо корка какая-то. Что вы делали?

— Я делала… выводы.

Копоть была такой густой, что я сперва даже не ощутила воды. Сажа витками ложилась в слив, а ладонь все не проступала, и на какое-то мгновение показалось, что я могу тереть час, два, три — и все равно не увижу кожи. Мысль была настолько ясной и убедительной, что я испугалась.

Я прикусила щеку изнутри. «Аска. Что ты мне вколола?»

— Так не пойдет, — сказал Синдзи. В его голосе был азарт. — Надо растворителем.

— Не стоит.

— А как же линзы?

Я промолчала. Я уже почти видела «линию жизни».

— Эм, Рей… Можно я вам помогу?

Мы смотрели в зеркало — друг на друга.

— Поможете?

— Я умею. И я помыл руки, — он показал скомканную салфетку.

Я кивнула, пытаясь понять, что я делаю и что делает он.

— Понимаете, когда мне было девять, однажды вернулась мама…

Синдзи смочил руки раствором и положил пальцы левой руки мне под веко. Он смотрел на меня очень серьезно, как на журнал, который надо заполнить чисто и без ошибок. Он смотрел на мои глаза, на кожу вокруг них, и мне дышалось… Через раз.

— … у нее очень дрожали руки. Она говорила, что от нервов, это теперь я знаю: из-за таких, как мы с вами…

Прикосновения к глазу я не ощутила, просто все вдруг потемнело — и сразу же поплыло.

— Я каждое утро надевал ей линзы, каждый вечер — снимал…

Я видела мутно одним глазом, и через секунду — влажное прикосновение придержало мне другое веко. Он был очень аккуратен.

— Поначалу это очень страшно было — девять лет, вы только представьте, но, знаете, я помню это как сейчас…

За стенкой зашумела вода, мои колени растворялись.

— Вот так, — сказал Синдзи.

Я моргала, прогоняя пелену.

— Это было так давно, что я уже почти и забыл, и вы, наверное, похожи на нее, ну, мне так кажется… Вы очень красивы, ну, то есть я понимаю, что вы синестетик, у вас красные глаза… Я сейчас чушь несу, да?

— У вас язык заплетается.

— А у вас руки грязные!

— Вы не смотрите мне в глаза. Вы же хотели?

— А вы… А я вас люблю.

— А я — вас.

Степь дрожала под полуденным солнцем, степь пахла — одуряюще, пряно, по-настоящему. Она упиралась в слепящий осколок где-то на западе, а мы спорили.

— Река.

— Залив.

— Рей, не спорь. Это река.

Он улыбался. Улыбалась я.

Мы сбежали из ванной — от его неловких движений, от моей боли, от запаха душевого геля и семи стенок до Нагисы Каору. Мы сидели в растрепанной одежде на берегу степи и спорили о блестящем пятне.

«Если хочешь, это будет море», — на самом деле говорил Синдзи.

«Если хочешь, пусть будет река», — предлагала я.

— Наверное, это широченная речка, — улыбнулся Синдзи. — С горько-сладкой водой.

— Горько-соленой.

Он поднял брови, и я напомнила:

— Моря стали горько-сладкими после Первого удара.

— А, ну да, — Синдзи пощелкал пальцами. — Как там? «Вся и земля улыбалась, и горько-соленое море».

— Да. А еще — «есть на равнине соленого моря утесистый остров».

— Или: «Стоишь на берегу, и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с моря, — он пожевал губу и еще немного продолжил: — И веришь, что свободен ты…»

Икари-кун умолк, досадливо пощипал переносицу.

— Откуда это, Синдзи?

— Да так, — ответил он, снимая халат. — Пойдем, Рей.

Ветер трепал его простую серую футболку. Я встала. Тот же самый порыв ветра залез под блузку.

— Куда мы идем?

— Туда, Рей. Давай посмотрим, что там.

Я приложила ладонь ко лбу. Солнце припекало, и теплый демисезонный костюм казался все тяжелее.

— Мы не дойдем.

— Не дойдем, — кивнул он. — Добежим.

Запах степи бросился в лицо, стал тугим — и вбился в горло. Я не горела — сгорала от этого бега.

От радости. От глупости. Синдзи бежал рядом, в какой-то момент подал мне руку, и стало легче, стало быстрее.

«Рак», — вспомнила я, когда солнце будто бы взорвалось, а воздух в легких остекленел. Больше ни о чем я подумать не успела, потому что воздух все бил в лицо, а земля не спешила навстречу. Она становилась все дальше — земля, ее травы, ее мягкий и резкий запах.

Мы летели.

— Это река, Рей! — кричал Синдзи. — Огромная река!

«Или узкое море. Пожалуйста, пусть там будет горькая вода. Горько-горько-соленая».

Все вокруг становилось невыносимо ярким, но почему-то не получалось зажмуриться. Я видела, как раздавалась под нами степь, будто кто-то раскатывал ее, разворачивал спрятанное. Леса, пряди гор — я знала, где и что будет, где и что должно быть.

И я слышала, как это все появляется вокруг. Хотелось плакать, потому что чем красивее становилась песня степи, тем больше пустело внутри, тем больнее бил по глазам свет. Я уже не видела, где солнце, не знала, сколько их — солнц, и, будто обменявшись со светом, уходила боль.

«Не хочу. Пожалуйста, я не хочу умирать. Не сейчас».

— Так красиво, — прошептал голос. — Ты видишь все это, Рей?

«Синдзи тоже видит это. Он тоже уходит».

— И… Мне не больно, Рей. Понимаешь? Не больно!

Шепот Синдзи, мысли Синдзи, его восторг. Я слышала все это сквозь слезы: «я — это я» больше не работало. Я была собой, им, всем этим миром, чем-то большим…

Удар. И почти сразу же — еще один.

«Вот и хорошо», — подумала я. Вернулась боль — очень знакомая, близкая, моя. «Вот и славно».

А потом земля бросилась мне навстречу, и я потеряла руку Синдзи.

— К чему?

— Не знаю, найди! Нужно запустить ее сердце!

— Да вы посмотрите! У меня руки проваливаются сквозь нее!

— Майя, дай сюда!..

Удар.

— Это самый нижний этаж, минус шестой. Или пятый. Смотря откуда мерять.

Я открыла глаза. Все плыло, что-то слепило меня, и голос был неправильный: не голос Синдзи.

— Вы в медикаментозном параличе… Аянами, вы меня слышите?

Я хотела кивнуть, потом поняла, что значит слово «паралич», и даже не попыталась разжать губ. Свет пропал, а после — явился снова — как очень быстрый маятник.

— А, вижу. Зрачковый рефлекс есть.

Голос почему-то ассоциировался с переломами, со складным метром.

— Давайте проясним. Здесь все вокруг опутано взрывчаткой. Именно поэтому я вам и сообщаю все подробности — чтобы вы не дергались.

Переломанный. Заместитель Велкснис.

— Опустите голову.

Что-то надавило мне на затылок, и, наконец, пришло ощущение пространства: «Я сижу». Мелкий пепел сеялся сквозь поле зрения, и я увидела отглаженные лацканы, вырез, свежую блузку и — раз, две, три, четыре — целую россыпь алых точек.

— Это лазерные детонаторы. Если вы попробуете, м-м, дематериализоваться, произойдет взрыв. Теперь позвольте…

Шершавые пальцы взяли меня за подбородок, встряхнули, и сыплющийся пепел пропал, обнажая класс. Парты стояли у стен, и на каждую положили устройство с алым зрачком.

Взгляды давили мне на грудь — точно над последней пуговицей пиджака. Алые взгляды принадлежали взрывчатке. Остановившиеся, напуганные — детям.

«Они уже все мертвы».

— Под вами термохимический боеприпас — на случай, если вы — это уже не совсем вы. И последнее: ваша работа — просто посидеть здесь. Побудьте хорошей учительницей. До свидания.

Перед глазами сеялась пепельная метель, «до свидания» болью застряло под лопаткой. Потом коротким фиолетовым ударом закрылась дверь — и все. Я осталась наедине с 1-A.

«Я должна что-то сказать. Хоть что-нибудь».

Дэйв, Марта, Андрей, Роман, Микаэлла, Стефани… Они все — гарантия того, что я не сдвинусь с места. Нет, не так. Гарантия того, что я останусь человеком. И я люблю их всех, а они меня ненавидят. Они умные, взрослые — и они все слышали.

Время текло размеренными толчками, я почти ничего не чувствовала, кроме ноющей потребности в словах.

— Не… — я закашлялась. Горло сводило от боли. — Не молчите.

— Не двигайтесь, мисс Аянами, — сказал Роман, и их прорвало — всех и сразу.

Они кричали, что не хотят умирать, они требовали, чтобы им все объяснили, рыдали, и яркие копья безошибочно метили мне в голову. Боль была сумасшедшая: болело почти все, что я ощущала.

Они меня обвиняли.

Я видела свой короткий полет, я снова чувствовала руку Синдзи в своей руке. Я закрывалась, потому что это был мой последний урок, здесь не было окон, матовый свет ламп не давал теней, и это был мой эшафот.

Последний урок. Почти как первый.

— «Тише! — сказал извозчик. И все они стали прислушиваться.

Что-то наконец начало происходить в темноте».

Профессор посмотрел на часы и закрыл книгу. Он оставил палец на той странице, заметила девочка. «…происходить в темноте», — повторила она про себя, чтобы запомнить и представить: не видно что, но что-то происходило. Она даже кивнула себе.

— Мне пора. Мы продолжим завтра.

Девочка прикрыла глаза: завтра — значит завтра.

Вокруг шумели другие дети: старше ее, младше ее. Они не понимали, что сказал профессор, иначе почему просили его продолжить? Девочка оглядывалась, рассматривая их крики. Ей было слишком ярко и хотелось выйти, но профессор еще никого не отпускал.

— Рей умеет хорошо читать, — сказал профессор. — Рей?

Девочка не сразу поняла, что это о ней. Она внимательно смотрела, как плачет маленький мальчик на задней парте. Он почти не умел разговаривать, и ему скоро понадобится обезболивающее. Его плач был с серым блеском, как кожа на его макушке. Он хотел слушать дальше. «Он не хочет лекарств, он хочет слушать», — поняла девочка.

— Рей, иди сюда, — терпеливо позвал профессор.

— Да.

Кто-то сказал «фу», кто-то — «бе». Кто-то спросил: «Разве Аянами не немая?» Она встала, парта-ящик оцарапала ей коленки: скоро станет совсем тесно.

Почему-то дети не скандировали «Ты-умрешь», и девочка окончательно уверилась, что при профессоре никто не упоминает ее кличку. Профессор открыл перед ней книгу, и девочка села на его место. Книга была большая, она еще не видела таких — даже среди тех, что нянечки читали сами.

Матовый свет падал сверху, теней не было. На столе лежал игрушечный зверек. Кто-то нарисовал ему шрамы на животе.

— Она скучная, — сказал кто-то. — И глупая.

В комнате загудели.

— А книга скучная? — спросил профессор, и гудение стихло. — Или кто-то еще умеет читать?

Она, хмурясь, смотрела на буквы. Ей казалось странным читать вот так — для всех.

Щелкнула дверь.

— Эй, «Ты-умрешь», а где твой белый?

— Да, «Ты-умрешь», ты сыграла на его писюне сегодня?

— «Они пели в тон ему, только гораздо выше, в прохладных, звонких, серебристых тонах», — прочитала девочка и остановилась.

Она знала — каково это, когда звуки светятся и выглядят.

Она повысила голос. Интонации — вот что важно, думала девочка. Они все еще гудели, но уже что-то изменилось. Девочка чувствовала на себе их взгляды, чувствовала, что им становится любопытно. Кто-то зашикал на соседа.

«У меня получается», — удивилась девочка.

Слова скользили — сочные и добрые, они подсказывали интонацию и темп, и ей казалось, что нужно еще немного подержать паузу — чтобы выделить слова с большой буквы. И еще точнее расставить ударения — вот, между кавычек: это же такие важные мысли.

Дети гудели о своем. А после всех позвали на ужин.

Они шли мимо девочки, мимо ее взгляда, вперенного в книгу. Мимо всех ее интонаций и ударений. За Юмико пришла сестра с капельницей.

— …А Дигори совсем дурак. Зачем он так сделал? Нужно было, как Полли сказала.

Девочка не сразу поняла, что это говорят ей.

— Эй, «Ты-умрешь», ты чего это?

Мальчик был новенький. Он знал ее кличку, но не знал ничего о ней. И у него был рак костей.

«Ты умрешь», — хотела сказать она, как велел ей Каору.

— Он еще маленький. Он попал в волшебную страну, потерялся.

«Как странно шелестит мой голос», — подумала девочка.

— Ну и что? — заупрямился новенький. — Я тоже маленький, и мне очень больно. Но я же знаю, как надо!

Девочка не знала, что ответить, но новенький не сдавался. Мальчика очень тошнило от химиотерапии, ему не хотелось есть, и он забивал в себя комок рвоты разговором.

— А Джадис убьют? Или нет? Лучше бы убили!

— Я не знаю.

— Ты еще не дочитала ее? Или не поняла? Мама читала мне книгу, но я не понял, что случилось с девочкой. А потом еще одну книгу. Там мальчики пошли куда-то, и в общем, глупая книга.

У новенького на голове остались три хохолка волос, и девочка заглядывала под клочки волос, видела там названия странных книг. Ему осталось мучиться недолго — неделю, не больше.

— А кто дочитает нам книгу? Ты или профессор?

— Я не знаю.

— Ты ничего не знаешь, «Ты-умрешь», — насупился мальчик. — Ты скучная. Меня зовут…

Он икнул, и его губы побелели. Сейчас, решила девочка.

— Я прочитаю книги, которые тебе читала мама. И объясню.

Новенький поморгал: у него слезились глаза.

— Когда? — выдавил он.

— Послезавтра.

Он помотал головой и зажал рот ладонью. «Такие большие книги, ты не успеешь», — прочитала девочка под его хохолками.

«Хотел бы я дожить до послезавтра».

«Я сейчас блевану прямо перед ней. Фигово».

«Она страшненькая».

Девочка чувствовала его рвоту у себя в горле, ей было плохо, и она перестала заглядывать в голову новенькому.

— Приходи завтра. Я прочитаю «Пеппи Длинный чулок».

Он кивнул и убежал. Девочка знала, у кого она попросит книгу.

Задняя стена класса была стеной только с одной стороны, и она знала, что профессор Икари никуда на самом деле не спешил. Ни он, ни десятки странных устройств, которые всегда там работали.

— Он пришел? — спросила Элли.

«Нет. Его убил Каору».

Я покачала головой.

Они все молчали. Сначала я долго описывала классную комнату, парты-ящики, вспоминала, как лился сверху свет, не дающий теней. Я говорила, ожидая, пока они не замолчат. Говорила, пока звучали требования объяснить. Я описывала в пустоту.

Дети всегда пропускают описание в экспозиции.

Сейчас они спросят, кто этот профессор. Они спросят еще что-то и тотчас же вернутся к своему положению, снова заметят красные точки на мне, взрывные устройства перед собой и несколько этажей подвала над нами.

Но я смогла.

Откровенность. Личное. И никакой светотени.

«Интересно, что бы сказали об этом учебники». Я видела глаза своих учеников, видела в них вопросы и решила, что правда — это до конца.

— Вы знаете, кто такие Ангелы?

Растерянные взгляды детей, бесстрастные взгляды детонаторов — так начался мой настоящий урок, последний урок правды. Он начался, и я поняла, что это на самом деле легко, легче легкого, потому что мягкий свет без теней не оглушает, потому что они все просто хотят слышать учителя, потому что иначе нечестно.

— Можно войти? Я опоздала.

В открытых дверях стояла Аска.

Я кивнула, и Ленгли сделал шаг в класс. За ее спиной был темный коридор, освещенный оранжевыми лампами, сырой и неуютный — и устремленный в свободу.

— Нам надо поговорить, — сказала Ленгли. — Сейчас.

Она ни разу не оглянулась на детей, их словно не существовало в мире Аски.

«Она переоделась. В чем она была утром? И… сколько времени прошло?»

Понимание было горячим и острым: Синдзи, другие учителя, время — я не знала ничего, а передо мной стоял ответ на десятки вопросов.

— Где Икари?

— В таком же классе, только под другим крылом.

Аска легко взобралась на стол, за которым я сидела. Она вертела в руках свой телефон-планшет, и запонки ее рубашки звучали насыщенной синевой.

— Мисс Ленгли, что происходит?

— Мисс Ленгли!

— Мисс Ленгли!

Она не обернулась, и только я увидела досадливую гримасу на лице Аски.

— Я разговариваю с вашей учительницей, — сварливо сказала она. — Помолчите.

— Мисс Ленгли, пожалуйста!

— Мисс Ленгли!

Они кричали, и я задыхалась от отчаяния в их голосах. Боль в груди стала почти невыносимой, когда из багровой пелены вынырнула рука и ухватила меня за щеку.

— Нам надо поговорить, — сказал звенящий голос, и в багрянце мелькнула сталь.

— Мисс Ленгли…

— Заткнитесь, — негромко сказала Ленгли. — Вас притащили сюда, нацепили вам подгузники поверх одежды и приковали к партам. Вам, мать вашу, поставили бомбы перед носом. Вы всего лишь предохранители, а предохранители должны молчать и работать.

Аска смотрела только на меня, но ее услышали все.

— Аска, что…

— Не здесь.

Она напряжена, вдруг поняла я. И ее паясничанье в дверях, и злой тон в ответ детям, и аккуратно расчесанная челка, и даже свежая помада на тонких губах — это все якоря, за которые она держится.

— Не здесь, — повторила Ленгли.

И я увидела, как в ее синих глазах тает серость.

И увидела, что Аска Ленгли сидит на столе между мной и лазерными детонаторами.

— Не здесь, — в третий раз сказала она. — И поживее.

И я нырнула.

Коридоры смещались в стороны, как стрелки, ныряли и возносились прочь с моего пути. Стоял гул, стоял скрежет — я словно двигалась внутри механизма. Кафельная плитка дождем текла вниз, таяла со звенящим скрежетом, и в этом месиве я впервые подумала о том, что могу увидеть впереди знакомые синие нити.

Гул и грохот коридоров стихли: передо мной лежала первая ветвь памяти.

«Что это?»

Она была ровная, прямая и непрерывная. Из серой пустоты ткались новые ветви — гладкие, чистые, без лакун.

Идеальные.

И слишком плотные, чтобы просто пройти насквозь.

Раскаленное небо. Зеленые блики над горизонтом, чьи-то крики, чаще всего повторяется слово «Ангел» — примерно семнадцать процентов. Остальное трудно оценить: я плохо знаю болгарский.

— Вы Ленгли?

Погоны поверх скафандра. Он не спал трое суток, не соображает. Сорок пять лет, опыт бронетанковых боев. Шрамы, темперамент холерический. Слишком много смертей.

— Так точно, сэр.

— Я не знаю, что они там себе думают, лейтенант, но у меня полтора миллиона беженцев, из которых тридцать процентов — херовы повстанцы.

Взрыв. Он не реагирует. Профессионализм? Нет. Зрачки не среагировали — просто усталость. Наркотики? Нет. Потливость повышена — сбои в системе кондиционирования его скафандра.

— Я знакома с диспозицией, сэр.

— Да вы нихера не знакомы! У нас гуманитарный кризис, а штаб присылает мне рыжего лейтенанта? Каждый третий прячет самопал под своими лохмотьями!

Много говорит. Небрит. Звук рации убран.

Вестовые вокруг укреппункта курят, снабжение организовано слабо.

Вывод: некомпетентен.

— Расстреляйте каждого третьего, сэр.

— Ч… Что?!

— Виновата, сэр. Я пошутила. Дайте мне пять «страйкеров» и пятьдесят человек.

Огромная котловина, ставшая лагерем. Тринадцать условных ядер, не горят костры у северной окраины — первая вероятная цель. Горизонт полыхает. Полковник смотрит на мою задницу.

— Здесь кризис, лейтенант. Я звоню в штаб, они ошиблись.

Он хрипит. Поражение голосовых связок. Курит? Нет. Сорвал? Возможно. Среднее звуковое давление в лагере беженцев… Восемьдесят децибел. Сорвал.

Здание на западе должно быть занято, но там почти никто не шевелится — вторая цель. Это «Скарабеи»: не умеют не прятаться, не умеют рассредоточиваться. Идиоты. Пока модель оправдывается.

— Именно кризис, полковник. Именно поэтому я здесь.

— Второй тест — второй результат. Кадет Ленгли, вы издеваетесь?

— Никак нет, сэр!

— Держите третий бланк. И будь те добры сделать так, чтобы я получил релевантные показатели.

— Сэр, да, сэр!

— Есть вопросы, кадет?

— Так точно! Если и третий тест получится иным, сэр?

— Вы шизоид, кадет Ленгли?

— Никак нет, сэр!

— Тогда напишите этот тест. Нельзя менять темперамент, как перчатки, кадет.

— Понимаю, сэр.

«Можно!»

— Слушай, Ленгли, это все странно.

— М?

— Я проиграл тебе спарринг, а на тактическом планировании ты…

— Положи руку вот сюда.

— Э-э…

— Ты неудачник. И ты сейчас держишь меня за грудь. Нравится?

— Э, д-да.

«Идиот».

— Мам, ты не умеешь смотреть. Он просто хочет твои деньги, понимаешь?

— Послушай, Аска, я понимаю, что ты скучаешь по папе, но Майкл…

— Папа ушел сам. К другой. И при этом он отсудил у нас…

— Замолчи, Аска! Ты меня пугаешь!

Я сама. Я сама себя пугаю.

— Аска… Мы с отцом хотели, чтобы ты выросла самой умной, самой способной, но… Ты точно не хочешь пойти поиграть?

— С кем?

Штора похожа… Не знаю, на что она похожа. А мама похожа на испуганную женщину. В этом свете у нее два подбородка, но ей не нужно это знать.

Мне и самой не нужно это знать. Во всяком случае, так говорят.

Ну же… Давай.

Нагиса на прицеле — моя мечта. Он подаст жалобу, и, если успеет, я получу взыскание.

Значит, он не успеет.

Я тебя ненавижу. Ты боишься, сволочь, боишься, понял?

И соображай уже быстрее, Рей.

Я ошиблась.

Ее память оказалась не идеальна: я видела стыки и швы, видела, где гнулись целые ветви воспоминаний. Закрашенные по-разному, иначе звучащие, странные и неправильные, но неправильные по-особому.

Не по-человечески.

Ветви сошлись в ствол, и я увидела ее.

Из кресла мне навстречу выбиралась девочка-подросток: нескладная, лобастая, в очках. Футболка с вязью какой-то рок-группы, чистые выглаженные брюки и пляжные тапки на босу ногу. Ее окружали экраны, книги, во все стороны тянулись выправленные ветви, звенящие от знаний, напряженные. Я осматривала комнатку и видела их всех сразу. Кадета и офицера, шлюху и магистра физики.

Я видела подростка — и женщину в песочной двойке, которая чуть не столкнула меня с лестницы.

— Привет, — сказала Аска. — Будем знакомы. Я — гений.

— Гений?

— Ага. Куда интереснее, правда, кто такая ты.