Замена

14: Оборотень

— Нет, не так.

Сирил обернулся. Ему нравилось обнимать ведьму в откровенном наряде: Элли из первого класса посмеивалась в его объятиях. Это им нравилось, а читать речитатив — не особо.

— Еще раз, — объяснила я. — Отсюда: «Мы страхом наполним сердце и кровь…». И без улыбок, пожалуйста. Мэтт, верни музыку на две сорок три.

— Да, мисс Аянами!

Пульт всегда отзывался так. «Мисс Аянами… Мисс Аянами… Да, мисс Аянами». Репетиция покорно соглашалась со мной во всем — кроме порядка.

Зал шумел, и я временами почти не видела сцену — таким насыщенным был гомон. На рядах переодевались, кого-то щипали, а на галерке, не скрываясь, смотрели видеоролики: там шумели сильнее всего. Кураторы только усиливали беспорядок, гоняя самых громких из конца в конец актового зала. Мне было плохо.

Не больно — просто плохо.

— По-моему, недурно, — сказала Мисато-сан. — Да что там — недурно? Здорово. «Черная лотерея» в холле… Хм…

Она листала документ, озадаченно хмурилась, щурилась с интересом. Ее мысли были далеко от сценария: замдиректора думала о чем-то своем, пряча половину лица за свечением монитора.

Я рассматривала алые пятна, плывущие перед глазами, и ждала, когда это пройдет. Удвоенная доза обезболивающего, уколы нейростимуляторов и колкие искры в мышцах ног — так ощущалось утро. К десяти часам я стала видеть полупрозрачные красные тени. «У твоей EVA наркотрип», — без улыбки пошутила Акаги и вывернула на меня результаты анализов.

Мне хотелось спать, меня мутило от нового сочетания препаратов.

— Можно?

Я повернула голову, глядя, как рядом садится Каору. Светло-серый свитер, светлые брюки. Розовое стекло очков, насмешливый взгляд.

Набор пятен.

— Сколько здесь Ангелов? — спросил он.

Тишина, перерастающая в тонкий звон. Ровные тихие басы — тихие специально для меня — таяли в беззвучии. Свет жался к окнам, к лампам, свет рывками покидал помещение, будто отдергивая руки от чего-то холодного и склизкого.

Он раскачивал их — всех сразу. Волна одури была тяжелой, ее рыбий привкус терзал безотчетным страхом, но я успела: «Я — это я».

И меня много.

Рассыпавшись, я погрузилась в себя — в память, в далекие дни, в редкие секунды радости. Когда мой микрокосм попал под удар, его встретили уже десятки «я». Вокруг цвел чужой сад, и я — все я — сидела на лужайке, ожидая дрожи и холода, но все закончилось так же быстро, как и началось. Каору приложил указательный палец к ноздрям, посмотрел на пятна крови, расплывшиеся по фалангам.

— Ни одного, — сказал он, потянув носом. — Странно.

Репетиция приостановилась, вскрикнула Элли, а Сирил, вздрогнув, отнял руку: он слишком сильно сжал грудь своей партнерши. Своей ведьмы. В глазах детей таяла муть страха и слабости. Я смотрела на них и закрывалась от дурмана их боли.

Чужой боли.

«Зачем?» — хотелось спросить мне. Зал медленно отходил от удара — самого настоящего ненаправленного персонапрессивного удара. Свет снова вливался в мир, мысль возвращалась во взгляды людей, и на какую-то секунду мне показалось, что я слышу только звуки, вижу только глазами.

— Ты же помнишь, — легко сказал Нагиса и улыбнулся. — Все ради боли.

— Простите… У вас кровь течет.

Я подняла взгляд. Около нас, протягивая платок Каору, остановилась Элли — еще бледная, с заполошным пульсом, который мне видно даже с метрового расстояния.

— Правда? — он улыбнулся еще шире, принимая до скрежета белую ткань. — Спасибо. С таким подарком не жаль умирать.

— Вы умираете? — серьезно спросила Элли.

«Беги», — хотела сказать я, но вместо этого смотрела на его висок. Каору не брала химиотерапия: серые волосы только поредели, сделались как пух, но не выпали.

— Я? Да, — ответил Нагиса. — Как раз об этом я разговаривал с вашей Аянами-сенсей.

— Вы похожи, — вдруг сказала ученица, переводя взгляд с него на меня. — Вы…

— О, это грустная история, — отмахнулся Каору. — Она тоже умирает.

У нее карие глаза с едва заметной зеленой крапинкой. У нее короткое каре. И она не Ангел — во всех смыслах. Я встала.

— Элли, вернитесь на сцену, пожалуйста.

— И подсаживайтесь ко мне вечером в столовой, — добавил Каору. — Вам ведь нравится слушать о смерти?

Он оглушил всех, на него подадут рапорт — кто-нибудь из кураторов-медиумов — но он при мне взял всех. Я прикрыла глаза, глядя вслед уходящей Элли. Снова была прихожая, тяжелые толчки и вспышки тьмы надо мной.

Я снова чувствовала себя раздавленной.

— Будешь защищать свою игрушку?

Его голос. Воспоминание из госпиталя «NERV», те же слова — один в один, — те же мысли.

Ребенок стоял на подоконнике, думая, что перед ним — детская. Впереди у него были игрушки, друзья, нянечка этажа улыбалась ему. Я видела мысли мальчика, но Каору не позволит ему умереть счастливым: за пять этажей до земли ребенок успеет прожить ад.

— Боль должна быть избавлением.

«Не так, как нам», — закончила я за него.

Вокруг снова был зал, и Элли уже стояла на сцене, странно на меня глядя.

Каору сидел рядом, светски улыбался уголками рта. Он словно бы говорил: «И что ты стоишь?» Тот же вопрос читался в глазах многих. Длинная пауза, пустые секунды — минуты? — а я все стояла, стояла…

— Президент, — позвала я. Голос хрустнул в тишине актового зала.

— Да, учитель Аянами, — отозвался Андрей где-то позади.

Я не стала искать его взглядом.

— Заканчивайте без меня. Всего доброго.

— Твоя трость, Рей, — подсказал Каору.

Зал оживал, и голос Нагисы почти растворялся в нем — звучал только для меня.

— Они и правда так похожи, — услышала я, закрывая за собой дверь.

В зеркале отражалась я. Синеватая бледность, серо-розовые губы. Фальшивые серые глаза. Впадина под шеей была такой глубокой, что казалась дырой. Я поспешно застегнула ворот блузки и сжала его пальцами.

Мы похожи. Мы умираем.

Я тронула пальцем под правым глазом. Там был тонкий длинный шрам по всему нижнему веку, едва видный за ресницами. Каору тогда увидел картину, где девушка плакала кровавыми слезами. Так совпало, что от лекарств я в тот вечер лежала пластом.

«Это красиво», — сказал он, доставая тонкую булавку.

«Вот увидишь», — пообещал он.

И я действительно увидела.

Вода шуршала из-под крана, с сероватым плеском уходила в слив. Никто, совсем никто не заходил в туалет, никто не мешал мне и зеркалу. Отчего-то захотелось рассмотреть себя, попытаться понять, кого преследует Каору уже столько лет. Что во мне такого? Рассмотреть, из-за кого дергается Икари, почему он так смущается.

Я знала, что мой ответ не найдется в зеркале: он не в глазах, не в форме лица, не в редком сочетании черт. Он здесь — я попыталась коснуться лба своего отражения, но палец встретился с пальцем. EVA послушно отозвалась покалыванием в висках.

Шуршала вода, я смотрела на себя, все еще надеясь на другой ответ.

А вдруг?

Дверь распахнулась, и я от неожиданности крепко стиснула навершие трости. На пороге стояла Карин Яничек. Я смотрела на нее в зеркало и видела, как ужас сменяется на ее лице смятением, смятение — облегчением. «Я вас искала», — сказала я за нее.

Карин дрожала. Она стискивала кулаки, пытаясь унять дрожь, — маленькая, неловкая, неправильная. «Неправильная?» — удивилась я своим мыслям и только теперь поняла, что все еще смотрю на ее отражение.

— Аянами-сенсей…

— Да, Карин?

Она шумно вдохнула и решилась:

— Я бы хотела с вами поговорить.

«Мы уже говорим». Я почувствовала раздражение и страх, ее и мои чувства мешались как одно, и я уже знала окончание нашего разговора. Маленький туалетный диалог завершится рапортом, потому что Карин — готовый медиум, который не понимает, что чувствует. Мы — мы все — списывали ее способности на серый страх, на то неназываемое, что остается с нашими выпускниками.

Мы ошибались. Мы были правы.

— Аянами-сенсей, я ощущаю себя неправильно. Это… Это все не должно быть так!

… Она знала, кто следующий уедет из лицея, кто исчезнет, чувствовала, когда приходит беда. Ее отец рос в маленьком городке, где жило много переселенцев из Кейптауна. Много выживших в Ядерном приливе, но еще больше тех, кто ушел вглубь континента еще до Первого удара. Тех, кто почувствовал странное. Странное и страшное.

Карин любила горы и ненавидела лицей, где видела Ангелов, которые всегда исчезали.

— Почему ты пришла ко мне?

— Вы же всегда остаетесь, — сказал она. — Все, кто отмечен синей дымкой, уходят. А вы — остаетесь.

«Я остаюсь. Всегда».

— …Вы тоже чувствуете, что скоро будет что-то худшее, правда, Аянами-сенсей?

«Она зовет меня по японской традиции».

Мы сидели под умывальниками, и я рассматривала трость: зажала ее коленями. Не могла заставить себя смотреть на Карин Яничек, в глаза ей — хотя бы потому, что не могла ответить. Страх ее я разделяла, ощущения — тоже. Но ответа я не знала.

Никто не входил в туалет, пульсировала в трубах вода, и в длинное окно под потолком заглядывал вечер. Карин принимала мое молчание как ответ, ей стало легче просто оттого, что она выговорилась. И это меня устраивало: на фоне кровавых призраков в глазах, щекотной боли в мышцах ног и ощущения, что я предательница.

Когда открылась дверь, я встала.

— Карин, здравствуй, — неуверенно сказала Майя. — Здравствуйте, Аянами-сан.

Я кивнула ей, уже снова глядя в зеркало, и увидела, что за дверью в полутемном коридоре стоит инспектор Кадзи. Он держал мобильный и читал — или делал вид, что читал. Запорный механизм протянул низкую ноту, захлопывая дверь.

— Зд-дравствуйте, — ответила Карин и тоже поднялась. Она хотела остаться со мной наедине, но Майя уже справилась со смущением.

— А я за тобой. Девочки сказали, что ты здесь. Пойдем, тебя хочет видеть доктор Акаги.

— Что-то случилось?

— Говорит, это насчет последнего анализа крови, — пожала плечами Майя. — Какая-то ерунда получилась. Ты не волнуйся, там почти наверняка ошибка.

Карин снова смотрела на меня. Я увидела просьбу совета в ее взгляде, и снова стало неуютно. «Ты их убивала — своих учеников, — подумала я. — А Карин Яничек просто уедет ненадолго от своих кошмаров. Будет учиться иначе, и однажды мы снова встретимся, и тогда она меня поймет. Наверное».

Было что-то странное в этой мизансцене: в громе воды по трубам, в обмене взглядами, в ссутулившемся садовнике за дверью женского туалета. Что-то странное — и угрожающее. «Нам не дали договорить», — поняла я. СБ передали наш разговор слишком быстро по всем инстанциям, не стали ждать моего рапорта: пришла Майя — почти и не прячась. Пришел лично Кадзи-сан, и… Я прислушалась: в коридоре были еще люди, и острый запах оружия тоже был там, и непременная термохимическая смерть.

Я вглядывалась в Карин. Она боится, она видит много больше, и у нее неправильный микрокосм, но я не видела ни следов раскрытия, ни терпкой синевы. Кровавый призрак прошел сквозь поле зрения и исчез в стене.

— Аянами-сенсей? — тихо позвала ученица. — Я пойду?

Я кивнула ее отражению.

— До свидания, Аянами-сан, — сказала Майя и открыла дверь. — Пойдем, Карин?

— Да, конечно. До свидания, Аянами-сан.

— До свидания.

Снова запела пружина, где-то наверху спустили воду, и трубы загремели еще громче. Я прикрыла ладонью горящие глаза. «За Карин Яничек пришли. Она — Ангел». Я не могла понять, что происходит, почему выпускница вопреки всем тестам оказалась врагом. Почему ослепла я, ослеп Икари-кун, заменявший меня в этом классе. Почему оплошали медиумы-кураторы.

Сердцу было тесно за ребрами.

Не было никакой ошибки, поняла я, распахивая дверь. Не было — до сегодняшнего дня, и еще не поздно остановить все.

Карин уже почти дошла с Майей до лестницы, а меня взяли за локоть.

— Не спешите, Аянами-сан, — сказал Кадзи. — Вам не стоит торопиться.

Я оглянулась. Коридор был пуст, сотрудники СБ исчезли, но садовник стоял, поправляя сложное устройство связи на ухе, а другой рукой все еще придерживая меня.

— Это ошибка, Кадзи-сан. Она…

Бум. Бум. Бум. Пульс мешал говорить, и темнота коридора окрашивалась в оттенки багрянца. С каждым ударом сердца перед глазами вспыхивало облако яркого света.

— Никакой ошибки нет, Аянами-сан. Яничек опознана как Ангел. Главное, не волнуйтесь. Вам вредно, вы бледнеете от этого.

Я обернулась. Каору небрежно отшвырнул Майю в сторону и прямо у лестничной клетки набросился на Карин. Теплая волна прокатилась коридором, и я увидела бойню. Нагиса не дал ей и шанса раскрыться — «А она могла?» — он опрокинул ее, смял и рассек на куски. Фрагмент коридора вокруг них разросся огромным залом, брызнул густой дым, скрывший финал — поглощение микрокосма.

Отдача ударила мне по глазам, и это было уже слишком.

Лицей горел.

Я распахивала двери, ища выход, но его не было: из каждого проема мне в лицо бросался ослепительный жар. Кричали дети, и их крики врывались в пламя сиреневыми молниями. Я видела скрип перекрытий, в которых ворочалось пламя, я видела, как бьется пожарная сирена.

На пути к единственной лестнице стоял Каору.

За ним был холл и, возможно, — выход.

— Хватит уклоняться, Рей, — сказал он. Он улыбался, и пламя лизало потолок над его головой. От жара его волосы шевелились.

Я попыталась обойти его, но он отшвырнул меня — прямо на горячую стену. Когда рубашка прикипела к спине, я закричала.

— Давай, — потребовал он. — Ты выйдешь отсюда со мной — но не как кукла, поняла?!

Он стоял надо мной и говорил.

Специальный госпиталь NERV сгорал вокруг нас — не лицей. Водоворот ледяного пламени закружил меня, и все закончилось.

«Лицей никто не сжигал», — решила я, видя потолок палаты над собой. Не сжигал, не сжигал, не сжигал… Мысли не поспевали за пульсом, и я понимала, что с сердцем что-то не так. О, нет, подумала я.

«У тебя потрясающее сердце, дорогая моя. Даже не верится, что это моторчик раковой больной», — сказала Акаги три года назад. Я попыталась сесть в кровати, карабкаясь по неизменным ступеням: слабость, муть в глазах, иголки боли за височными костями.

— Вот умница, очнулась, — сказала доктор Акаги. — Давай, снимай датчики.

Я сунула руку в разрез больничной рубашки и отлепила от груди две присоски. Еще один провод заканчивался пластырем под ключицей.

— И его, и его, — кивнула Рицко-сан. — Я на всякий случай легкие прослушала. Ты хорошо дышала, как во сне, как ребенок.

Она положила на прикроватную тумбочку лоток и отошла к столу, так и не поставив уколы. Я следила за ней: странный голос, странные жесты. Акаги бедром зацепила раковину, и листок назначений вытащила из настольного зажима не с первой попытки. Я принюхалась, прозревая: в палате пахло спиртом — но не медицинским.

— Вы пили?

— Я? Не-ет! — отмахнулась Рицко-сан и принялась писать. В кресло она так и не села.

Я потерла пальцами ладони: потно. Липко. Призраки исчезли, при поворотах головы больше не тошнило. За окном тени ветвей обмахивали фонарь, в палате пахло ложью и неправильным спиртом.

— Из-за Карин Яничек? — спросила я.

Акаги-сан подняла взгляд и нахмурилась:

— Из-за кого? А-а, ты имеешь в виду последнего Ангела?

Она выпрямилась, отложила ручку. Потерла пальцы, точно ища воображаемую сигарету.

— Я имею в виду Карин.

— Так она же и была Ангелом, — сказала Акаги. Она не могла найти себе места: пыталась устроиться на банкетке у двери, потом — опереться на стол. Доктор много двигалась, но совсем немного — со смыслом.

— Нет. Кто идентифицировал синий код? Икари? — мне вдруг стало холодно, но я все же продолжила: — Или Нагиса?

— Нет, родная моя, — покачала головой Акаги. — Сигнал поступил от СБ. Наверное, кто-то из медиумов. Но что тебе…

— Произошло убийство. Карин не была Ангелом.

— Погоди, что ты…

— Я говорила с ней. Она — медиум. Хороший, хотя и странный.

«— Мама хотела, чтобы я стала шеф-поваром. А папа сказал, что женщины шеф-поварами не бывают.

— А ты хотела?..

— Я? Они оба не знали, чего хочется мне. Не спрашивали».

— Погоди, — снова сказала Акаги. — Не Ангел? Ты уверена?

Я промолчала: в моей уверенности теперь не было смысла.

— День, когда прибыл Икари, — сказал Рицко-сан задумчиво, — в тот день ты пропустила Ангела. Ты сама рассказывала, что еле разглядела его. Когда уже знала, кто это. Помнишь?

Она вдруг улыбнулась и продолжила:

— А какой день был, правда? Противный такой, и мальчик этот директорский — тоже гад. И что тебя потянула так на него? Хоть на второй раз он ради тебя постарался?

Виски, подумала я. Скотч. Мне было противно.

— Доктор Акаги-сан. Мне надо узнать, кто определил Карин как Ангела.

— А? Зачем?

— Я так хочу.

Рицко-сан встала, пошатнулась и пошла к дверям. Свет мигнул: Акаги пощелкала выключателем. Тьма — свет. Снова тьма. Мне стало нехорошо, ладоням — совсем потно.

— Ты дурочка, Рей. Плюнь на это все. Плюнь, ладно? У тебя метастаз в правом легком и… Плохая гистология костей.

Свет — тьма. Свет — тьма. Ритм грохотом отзывался в ушах.

Тьма — свет. «Метастаз, — подумала я отстраненно. — Сколько раз я уже умирала?»

— Со дня на день начнутся новые боли, — сказала Акаги из темноты. В ее голосе было мокро. — Я перевожу тебя на симеотонин.

— Зачем?

— Просто так. До конца.

Она вышла, оставив свет включенным.

Я оперлась на стену, обхватила колени руками. Доктор Акаги так и не свыклась с мыслью о моей смертности. «Плюнь на это все», — вспомнила я и, увидев на стуле свою сложенную одежду, потянула рубашку через голову.

«Извините, доктор, — думала я, берясь за белье. — Нет. Просто — нет».

Я открыла дверь «Финансово-экономического отдела» и посмотрела на дежурного.

— Аянами-сан? Доброй ночи.

Он часто дежурил за стеклом в приемной. Или я запоминала только его — невзрачного, обычного, серого. Или их было несколько — невзрачных, обычных… Я потерла висок.

— Доброй ночи. Я хочу поговорить с офицером, принявшим рапорт о синем коде.

Дежурный кивнул и опустил руку под стол. Зашипел привод замка, запирая входную дверь — дверь с табличкой «Финансово-экономический отдел».

— Одну минуточку, Аянами-сан, — отозвался дежурный и развернул к себе терминал. — Присядьте, будьте добры.

Я кивнула, но к креслам не пошла. В приемной всегда стоял запах лазерной печати — густой, насыщенный, как, наверное, в типографии. За внутренней дверью находился серверный зал и рабочие посты группы слежения. За серверным — кабинеты отделов. Были еще лестницы вверх, вниз, и везде стояли принтеры.

Но печатью пахло только в приёмной.

— Проходите, Аянами-сан, — сказал дежурный, не отрывая взгляда от экрана. Внутренняя дверь щелкнула и приоткрылась. — Кадзи-сан ждет вас.

Наверное, мне стоило удивиться.

Я прошла через серверную, не видя никого.

«Ты умрешь».

«Карин умерла».

Свет — тьма. Свет — тьма. Мне казалось, что я готова ко всему: я с детства слышала только сроки — год, три года, потом как-то было даже четыре месяца. Сначала я не понимала, о чем они все говорят, потом — понимала. В сущности, разницы не было никакой. До сегодня. До Акаги, напившейся настолько, что она не смогла сделать укол. До мечты — симеотониновый рай на всю оставшуюся жизнь.

И я даже не спросила, сколько ее осталось — жизни.

Я шла по помещениям службы безопасности не потому, что Карин Яничек убили, — вот что было противно. Я шла, чтобы убить свой страх.

— Садитесь, Аянами.

Кадзи смотрелся нелепо в кресле начальника СБ — в садовничьем комбинезоне, положив немытые руки поверх бумаг и целой россыпи флэшек. «Никогда не видела столько флэшек», — подумала я. На ухе инспектора все еще висела гроздь устройства связи.

— Спасибо.

Кресло посетителя было обычным: никаких неудобств — но их додумывало воображение. Как и боль в груди. В полной тишине кабинета я, казалось, ослепла. Все краски сгладились, все переходили друг в друга без резких граней. Кажется, за спиной у Кадзи-сана стоял стеллаж во всю стену. Или просто много полок.

Мерцал компьютер на столе, но я не слышала даже искристого шепота кулеров.

— Дежурный доложил о цели вашего прихода, — сказал глава СБ, и я сощурилась от воображаемой вспышки его голоса. — Могу я знать цель вашей цели?

— Карин убили, — сказала я. — Она не была Ангелом.

Кадзи кивнул и сложил руки перед собой — как ученик на парте.

— Это я уже слышал. Однако она была опознана как Ангел.

— Кем?

— Это профессиональная гордость?

Я промолчала. Я не понимала его вопроса.

Резидент концерна подобрал флэшку, посмотрел на меня сквозь ее прозрачный корпус. Его локти по-прежнему впивались в стол.

— Аянами-сан, будем откровенны. Я понимаю, что задет ваш профессионализм. Ваша честь, в конце концов. Вы ведь изучали ее два с половиной года, так?

«Я ее учила», — подумала я, но промолчала.

— Так, — подтвердил Кадзи-сан. — Даже хуже: в туалете вы провели с Яничек сорок три минуты с лишним наедине и ни в чем ее не заподозрили…

— Я определила ее как медиума, — вмешалась я. Мне не нравилось, как горели мои щеки. Мне не нравилось, что я оправдываюсь.

— Будем откровенны, это все равно что ничего, — Кадзи показал мне раскрытые ладони.

«Куда он дел флэшку?»

— Кто определил ее статус?

— Статус Ангела? А какое это имеет значение?

— Этот человек ошибся.

Я подумала о Каору, о его хищной улыбке, когда он разрывал Карин на части, и мысленно добавила: «Или сознательно солгал».

— Нет, — коротко ответил Кадзи.

— Вы не можете знать наверняка.

Он улыбнулся:

— Я сижу в этом кабинете потому, что это моя работа — знать наверняка.

Мне становилось все хуже: Кадзи паясничал и выводил меня — над пустой могилой Карин. Я поднесла руку к горлу и принялась считать: «Раз — Ангел Тысячи фонарей. Два — Ангел, бывший Юми Мичиро. Три — Ангел, бывший Куртом Мак-Венделлом. Четыре — Ангел, бывший Мартой Ковалевской…» На четырнадцати мне стало легче.

— Кадзи-сан, кто. Определил. Карин. Как Ангела?

— Вы злитесь, и именно поэтому вы ничего не узнаете, — ответил он. Инспектор пропустил лишние паузы, пропустил немой обмен взглядами. Ему все было безразлично.

Казалось, мы разговариваем в сетевом чате.

— Вы умираете, Аянами-сан. Вы ищете, на ком сорваться, — вдруг сказал Кадзи. — Мне страшно даже сидеть в одном помещении с вами, но… Мне вас жалко, Аянами-сан.

«Страшно? Жалко?» Я сглотнула.

Кадзи открыл тумбу стола и достал оттуда бутылку, потом — два больших стакана. Я не видела цвет жидкости. «Толстое дно, низкие края — для виски», — вертелось в голове. Все пьют виски, теперь и мне нальют.

— Акаги уверяла, что вы не боитесь смерти, — сказал инспектор, наливая напиток. — Что вам все равно. Я тоже знаю, что вы солдат… Нет, не поправляйте меня! Вы солдат, да, но, будем откровенны, вы боитесь.

Он говорил обо мне с Рицко-сан, я не собиралась его поправлять, я не знала, что я чувствую, и только снова был неправильный запах спирта. Не больничный — не запах из детства, не запах боли.

Запах взрослой пьяной жизни.

— Пейте, — сказал Кадзи, подвигая мне стакан. — Да пейте же!

Он почти кричал на меня с горькой улыбкой. И я взяла стакан.

— Опухоль, — сказал Кадзи-сан, поднимая стекло. В свете экрана жидкость казалась зеленой. — Химиотерапия. Опыты.

Он вбивал в меня гвозди — не в крышку гроба — в меня.

— Снова опыты. И, будто этого мало, — Каору Нагиса… Да выпейте вы!

Я вздрогнула и проглотила виски. Меня затошнило — от огня в горле, от болезненного взгляда небритого садовника.

— Вам разрешили стать учительницей — как вы и хотели, но только для того, чтобы вы убивали…

Кадзи покачал головой. Я слушала свой некролог — неофициальную его версию, и мне вдруг захотелось заплакать.

— Никто не заслуживает так жить, Аянами-сан. И тем более — так умирать… — он подался вперед: — Чего вы хотите? Хотите больше узнать о маленьком Икари? Я дам вам на него все, что попросите! Хотите, я приволоку эту тряпку к вам? Хотите?! Только прошу вас, не травите свои… Последние дни сведением счетов с коллегами!

Огненный яд расходился по телу, согревая. «Он даст мне Икари-куна».

Редзи Кадзи поморщился и отставил стакан в сторону:

— Гадость какая… Вы ошиблись, Аянами-сан. Ошиблись — и всё, никто не имеет права вас осуждать за такое. Просто доживите, сколько вам отпущено, я вас очень прошу.

Глаза были сухими. Я моргала, рискуя лишиться линз, но все впустую: слезы не шли.

— Почему вы говорите все это?

— Я глава службы безопасности, Аянами-сан… Рей? Можно?

Я кивнула. Лицевые кости налились тяжестью.

— Рей… В Америке так звучит мужское имя… А, да, вы, конечно же, знаете. Так вот, Рей. Я глава службы безопасности, и сейчас безопаснее всего — быть с вами честным. Прошу вас, забудьте свою ошибку.

…Уже в своем кабинете я опустилась на стул, вжимая ладонь в грудь: сердце рвалось выпорхнуть из грудной клетки — слишком легкое, слишком быстрое. «Зачем я пила?» — думала я и вспоминала заботливые слова начальника службы безопасности. «Никто не может меня винить».

Я ошиблась.

А он — он меня заговорил.

Я встала и прошлась, опираясь на шкаф. Спиртное раскачивало мир, придавало звукам шагов неправдоподобные цвета. Редзи Кадзи сказал, что я солдат, и я помнила устав. Ангел — это М-смесь. Это синий код. Это тревога и блокировка помещений. Это Белая группа, которая прикрывает проводника.

Это не засада у туалета, не бойня у лестницы. Не попытка скрыть все за моим состоянием.

Я повела плечами: мерзко. Противно. Хотелось вырвать, вытошнить виски и разговор с инспектором, который играл в опекуна. Я поднесла ладонь к глазам и без удивления увидела карминную дрожь — теперь главное не коснуться ничего лишнего.

«Лучше коснуться одного небритого лица». Меня трясло: дикое, кипящее ощущение, которому требовался выход. Мне нужно было поговорить с директором Икари. Нужно было понять, что произошло, нужно было принять этот день.

Мне нужно было сказать кому-то, что я умираю.

«Я умираю», — это неожиданно помогло. Я еле успела подхватить урну.

Я отдышалась и нащупала в столе упаковку влажных салфеток. Упрямые толчки в желудок все не прекращались, и так некстати зашлась в приступе EVA. «Я умираю прямо сейчас», — мелькнула испуганная мысль. Стало совсем темно, совсем тихо.

Кажется, я что-то сделала — и очнулась.

Подоконник скользил под ладонями, щипал холод, и по лицу побежали ледяные искорки. «Взмокла, пока рвала», — подумала я, подставляя лицо влажному ветру. Холод отрезвлял, и я терпела его грубую ласку, пока не перестала чувствовать пальцы. Потом поставила окно на проветривание и вернулась в пропахший кислым кабинет.

«Убрать — и убраться отсюда».

Ноги ослабели, но я их чувствовала, в голове прояснилось, и я со страхом вспоминала приступ ярости. Стопки бумаги ложились на места, корзину я вынесла в туалет, но ощущение беспомощности выбросить не получалось. Я почти сорвалась. Я мечтала об убийстве, и это оказалось неожиданно страшно.

«Убийство».

Карин убили за что-то, что она сказала мне, поняла я, уже надевая плащ. Вот почему — спешка, почему — Каору, которому нужна только боль — все равно, чья. «Что она сказала?» Я закрыла кабинет и пошла к выходу. Память…

Страшный день, подумала я, стоя среди картин.

«Они похожи».

«Бу-бу-бу-бу-бу…» звук загрузки мобильного устройства… Музыка. Костас на пульте переводит регулятор громкости.

Зеленое покрытие сцены, лужица засохшего клея у левых кулис.

«Твой выход, малая! Ну, где…»

Треск. Белоснежный платок в руке Элли.

Я, прикрыв глаза, вела ладонью вдоль стены, которая существовала только в моем воображении. Мне нужен наш диалог дословно — и пускай придется снова пережить смерть ни в чем не повинной девочки.

И пускай EVA берет свое — какая уже разница.

Я прикрыла глаза и помассировала веки. Строки и фотографии, верстка веб-страниц — все это было и здесь. «Хватит», — решила я. Часы в трее показывали глубокую ночь, а я даже не сняла плащ — только разулась. Ногам было холодно, и хотелось в душ.

За Ядерный прилив Карин бы не убили — это известная катастрофа. За «кейптаунских крыс» — тоже, но я проверила все: мифы, слухи, доступные официальные отчеты. Ничего связанного с лицеем, ничего секретного.

«Должно быть что-то. Какая-то тема, которую нельзя было развивать», — думала я, раздеваясь в ванной. Обидно, что можно упустить какую-то мелочь — даже перевернув интернет, даже умея пользоваться поисковыми системами. Я точно знала, что Карин не коснулась секретов «Специальных процедур»: я прослушала снова весь наш разговор, и не нашла ничего даже отдаленно похожего.

Возможно, все было не так.

Возможно, это я ей сказала что-то. Вода из лейки душа рвала мне плечи, спину, грудь, а я все возвращалась к памяти — сквозь пелену боли, сквозь крик совести, сквозь колючую проволоку EVA. Я хотела знать наверняка, что не подвела ее.

Из глубины запотевшего зеркала на меня смотрела незнакомка. «Карин», — успела испугаться я, а потом все прошло. Раскрасневшиеся щеки, припухшие розовые губы — нет, это не мое. Это слишком горячая вода. Хотелось рассмотреть себя — не знаю, зачем. Запомнить, наверное. Капал душ, из комнат давила на дверь тишина, а я стояла, поджимая пальцы ног, и пыталась унять странную радость.

Утром Редзи Кадзи узнает, что я проверяла в сети ключевые моменты беседы с Карин. Он поймет, что я ему не поверила, что он напрасно тратил слова и виски. Будет утро, и, сгребая палую листву, резидент «Соул» станет думать обо мне — вряд ли что-то хорошее.

А еще я знала, что не сказала ничего лишнего Карин Яничек. Я облизнула губы: мягкие, припухлые.

Странное облегчение: всего лишь узнать, что я — не причина ее смерти, что она пришла ко мне не за своей гибелью. Она пришла ко мне, вдруг вспомнила я. Стало холодно, потому что Карин ведь сказала, почему.

«Все, кто отмечен синей дымкой, уходят. А вы — остаетесь».

Синяя дымка. Синий код. Синева, в которую надо вонзить себя.

Я смотрела в зеркало, запоминая себя, пока я — это только я.