Замена

16: Две судьбы

Класс таял.

Окна выпадали вниз, но не успевали долететь до земли: тоже таяли. И дымной взвесью уходила в небо доска, и дверь сперва стала стеной, а потом, как и все стены — пылью. Дети пока еще существовали, они висели в серости — плотные, вязкие, целые — и они до сих пор сохраняли личности.

Икари-куну не было дела до лицеистов: он целил в меня.

Больше не было травы и городской окраины — не было хрупкого мира, мира нашего прикосновения. Было поле боя. Был вопрос «почему?»

И я очень хотела ответить и — что удивительно — выжить.

«Я — это я». И мне нужно выиграть время. Пусть немного: ровно столько, сколько нужно, чтобы ответить на проклятое «почему». Я открыла глаза — десятки пар глаз. Я сделала шаг в сторону — каждая я. Я закружилась, и закружился фиолетовый вихрь.

Не умею. Не знаю, как надо, значит, буду как всегда. Как с Ангелом.

Я подставлялась, отдавала одну себя за другой в надежде зацепиться за Икари-куна — и не чувствовала отклика: вихрь глотал меня, причиняя новую и новую боль, новую и новую, все более сильную. «Он убивает и себя», — поняла я.

«Это бессмысленно», — решила я и опустилась на колено.

Даже если я его удержу, даже если смогу ответить так, чтобы Икари-кун понял. Даже если все получится, я его потеряю, потому что Синдзи убивал не только меня — он и сам отправлялся вслед за мной.

Поэтому я опустилась на колено и подставила вихрю лицо.

«Я впервые сдалась Ангелу», — подумала я.

И, кажется, умерла.

Он стоял над горизонтом, как гора — белый, не похожий ни на что. Одинокий.

— Он одинокий, — сказала девочка.

Икари Гендо кивнул. Они сидели на склоне холма, склон убегал вниз, склон убегал вверх, перерезанный оставленными траншеями. А к ногам Ангела — или вернее сказать «к подножию»? — жался город. Там улицами кипел молочный туман, а дома стояли как попало. Девочка присмотрелась: дома тоже кипели и даже двигались.

Девочка наблюдала, потому что ее так учили.

Шипела трава, в небе стоял гул, а сзади на девочку и Икари Гендо накатывалась заунывная нота — накатывалась и смолкала, а потом снова оживала, пытаясь до них достать. Нота была настырной, небо — безумно-синим, а Ангел просто стоял, словно не зная, что ему делать.

— Доедай, — сказал Икари Гендо. Девочка кивнула и взяла надкушенный бутерброд. Бутерброд нагрелся и пропах травой.

Заунывная нота, шипение травы — и шелест оберточной бумаги. Ее край Икари Гендо придавил биноклем.

— Где-то там Юй, — сказал он.

Девочка промолчала. Хотя и не знала, кто такая Юй и что она делает «там».

От скрежета рации у девочки в глазах зарябило, и что-то скользко шевельнулась в голове.

— Профессор Икари, — заскрипел динамик. — Профессор Икари, ответьте! Это полковник…

Икари Гендо протянул руку и выключил рацию, потом повернулся к девочке и пояснил:

— Я и так знаю.

Девочка не поняла его, но снова промолчала. Снова приходила боль, она была уже громче шипения травы, но еще пока тише настырной ноты. Девочка жевала и терпела, Икари Гендо молчал, а город у ангельских ног — или все же подножия — кипел туманом.

И все изменилось.

Над ними вдруг стало дымно, громко, и девочка вскрикнула от боли в глазах, от боли в ушах, просто от боли. Город вскипел с новой силой — огнем, а потом и дымом. Ангел начал меняться, но как — она рассмотреть не успела. Толчок швырнул ее лицом в землю. «Бутерброд», — подумала девочка и увидела вспышку. Даже сквозь землю и уж тем более — сквозь веки. В глубине холма как будто бы ударил колокол, потом все задрожало, и девочка уже не слышала своего крика. Больно было ей, земле — и Ангелу.

Ангелу — недолго.

Девочка привстала, опираясь на ломкие руки. В голове было даже не больно — пусто, и она смогла сесть на колени. Коленки выпачкались в соке травы.

Ни города, ни Ангела не было: на их месте возвышался другой гигант — уродливый, огненно-черный и яркий. Его подножие раздувалось куполом, а вершина пачкала безумно-синее небо, которое вдруг выгорело до белизны.

В ушах у девочки звенело, она оглянулась. Икари Гендо стоял, стиснув кулаки, испачканный землей и травой. «Гори», — прочитала девочка по его губам. И снова: «Гори». И еще раз. И еще.

Гори, гори, гори, гори…

Ей стало больно: Икари Гендо схватил ее за плечи и подтащил к себе:

— Обещай мне! Обещай, слышишь?!

Она не мигая смотрела ему в лицо. Она обещала — что бы от нее ни требовалось, потому что Икари Гендо плакал.

— Обещай, что ты вырастешь человеком! Обещай!

И только сейчас до холма докатился крик.

В нем утонуло все: и трава, и слезы профессора Икари, и слабый скрип рации — и тихий шепот первой и последней клятвы Аянами Рей.

Звонок был настырным и злым, он трепал меня, как забытую под ветром стирку.

Я сидела в том же классе, держала ладонями лоб, а локтями — парту. Парта расплывалась, танцевала. Я прокусила язык, и во рту было кислое железо. Виделись тени учеников, слышались тени их голосов: дети собирались. Они выходили из класса, который мы разрушили вдвоем.

Я подняла голову. Последние лицеисты покидали кабинет: все меньше чудом уцелевших «я» оставалось между мной и Икари-куном. Стукнула дверь, и гомон перемены стал тише.

— Я дал им эссе, — сказал Синдзи и расцепил пальцы. Посмотрел на них и снова сложил ладони перед лицом. — Какой идиот ввел в программу «Лесного царя»?

Он боялся и говорил: ради службы безопасности, ради страха передо мной, ради страха перед самим собой. Икари-кун получил свое откровение, поняла я. Он дрожал на грани истерики, но не спешил за грань.

Я решила не вставать. Разговор через пустой класс получался странным, но альтернативой было падение, так что я осталась сидеть за партой.

«Сидеть — не падать. Сидеть — не падать…»

— Видимо, все дело в антифашистском пафосе, — сказала я.

Говорить: не больше, но и не меньше, чем обычно. Говорить, общаться, разбирать урок. Он смотрит на меня и видит — не пойму как. Я вижу его как человека, как Ангела, который меня пожалел. И мы оба заложники ситуации, мы оба понимаем, что нельзя молчать.

«Ну же», — поторопила его я. Синдзи молчал, вытирая край планшета, и его пальцы дрожали.

— Это понятно, но у Турнье много замусоренных тем, — вздохнул Икари-кун и пошевелил пальцами в воздухе: — Педофилия, знаете ли, природа сверхчеловека… Текст явно для читателя, который будет такие вещи рассматривать без привкуса медиа-клише…

Дверь открылась, и я почувствовала лед на горле.

— Прошу прощения, что вмешиваюсь, — сказала Мари Илластриэс. — Are you alright? Мне послышалось что-то странное на уроке, и я решила к вам заглянуть.

«Что-то настолько странное, — подумала я, — что ты решила заглянуть сюда. Не в СБ. Странное, но не опасное?» Мари щурилась, блестела очками, она переводила взгляд с Синдзи на меня, с меня на Синдзи — быстро-быстро. Ее что-то заинтересовало: я видела, как дрожат крылья тонкого носа, видела дымку румянца на щеках.

— Смеялись много? — предположил Икари и встал. Он не отнимал рук от крышки стола, но встал.

— Maybe, — вежливо улыбнулась Илластриэс. — Но раз все в порядке — все в порядке.

Она сейчас видит два «ложноположительных» сияния — каково это? И почему она не уходит, почему так внимательна? Что-то привлекло ее к нам. Я собирала записи, перечеркнутые тенью рамы, я думала о том, что мнительность — это хорошо, а паранойя — плохо.

Я не должна была искать причины, почему медиум зашел к нам — в класс, где только что взорвались два Ангела, взорвались — и погасли. Я не должна была думать об этом. А должна была — следить за предательскими пальцами, за губами, схваченными судорогой, за надтреснутой речью.

И за Синдзи.

— Что ж, — сказала Мари. — Я к своим. У вас мел на волосах, Икари. При-по-ро-шило. Here.

Она потрепала свою челку и, улыбаясь, помахала ладошкой: «Bye!» — а потом снова закрылась дверь. Я вздрогнула: показалось, что Мари мне подмигнула напоследок. Синдзи, сложив планшет и конспекты в портфель, пошел ко мне. Он двигался, пересекая тени рам и блеклые области света. Икари-кун касался спинок стульев — походя, небрежно. Крепко хватая их пальцами.

— Нам надо поговорить, Аянами.

Я кивнула. Я молчала: страшная усталость шла из меня горлом.

— Поделитесь, пожалуйста, своими мыслями… Об уроке.

Пауза. Крошечная, страшная. И только секунду спустя я увидела, что он предлагает мне руку. Я смотрела на него и понимала, что это навсегда — хоть и недолгое «всегда», — что у него стиснуты губы, что я совсем не знаю, о чем с ним говорить, а мел на его волосах — это совсем не мел.

— Да. У меня есть несколько предложений, — ответила я, протягивая ему ладонь.

Мы вышли в коридор рука об руку. К счастью, у меня была трость. Синдзи прижимался ко мне сильнее, чем нужно было, — почти валился — и я отвечала тем же, и ученики, спешившие в класс, посторонились. Страшная, ломающая слабость выбеливала мир, заставляла щуриться, чтобы удержать все в фокусе. Мы подпирали друг друга, и, наверное, это смотрелось комично. Посторонние взгляды липли к нам, повисали на плечах.

— Мой кабинет ближе, — сказала я.

«Мы сядем быстрее», — подумала я.

Икари-кун кивнул, его ладонь была горячей и влажной, а потом как-то сразу мы оказались в моем кабинете. Он сидел в ученическом кресле, я — в своем, но это уже ничего не значило.

Мир нашего прикосновения изменился, стал будто бы плотнее и логичнее. Исчезли грубые стыки, наметились горизонты — настоящие, а не нарисованные. Мы лежали в траве рядом. Небо голубело, но, кажется, собиралась гроза, и облака тянулись, хрупкие от ветра.

— Мама работала учительницей. Я думал, что в интернате для умственно неполноценных. А она, оказывается, учила Ангелов.

Икари-кун заложил одну руку за голову, другой гладил траву у моей руки. Я почти слышала его касания, их передавали мне стебли, земля, изменения в воздухе. Это была приятная невесомая ласка.

— Был такой проект — «Майнд». Попытка заставить Ангелов выбрать нашу сторону. Им раскрывали всю правду еще до становления, учили разным духовным практикам, — Синдзи рассмеялся. — Ангел-даосист, представляете?

«Нет, — ответила я. — Не представляю».

— Как-то раз дядя при мне упомянул, кого нянчит мама. Ну, разумеется, он упомянул прикрытие, но мне хватило и такого. Я оставался дома — здоровый, нормальный ребенок, а она на месяцы уезжали к своим дебилам. Я скучал, Аянами, ужас как скучал, и иногда хотел тоже пускать слюну, как соседский Тозо, которого в восемь сдали в приют…

В девять лет Икари-кун собирался разбить себе голову, чтобы поглупеть. Он сбегал из дому в поисках того самого странного интерната, пока ему не исполнилось двенадцать лет, четыре месяца и три дня. В тот день отец взял его за руку и отвел к могиле, на которой не было фото, но была надпись.

Пока я умирала от боли и лекарств, Синдзи умирал от горя.

«Ты дитя человечества и Второго удара», — вспомнила я. У меня было больничное детство и два симулякра: слова «мама» и «папа».

Щелчок:

«— Ты хотела бы найти своих маму и папу?

— Нет, мистер Монтегю.

— Возможно, ты еще подумаешь? Ведь социальная служба… Почему ты так на меня смотришь, Рей?

— Простите, мистер Монтегю, вам лучше уйти».

Еще щелчок:

«— Почему тебя никто не навещает? Эй, Рей! Я тебя спрашиваю!»

И еще один:

«— Ты ненавидишь своих родителей?

— Нет.

— Молодец. Мы просто убьем их, если получится. Но зачем их ненавидеть, если из-за них мы познакомились?»

Это все — мое, моя память: щелчки диафрагмы, щелчки картотеки. Это все, что я помню о них.

Икари-кун слушал меня внимательно, не перебивая. Он молчал, гладил траву, и руке становилось тепло. Мне не стало легче от этого рассказа, не стало и тяжелее. Осталось странное ощущение, которому я не могла подобрать названия.

Впрочем, я не очень старалась.

— Вы их совсем не помните?

— Нет.

Небо двигалось, набирало красок, оно уже звучало по-новому — совсем как настоящее небо. Мы молчали, но неназванное ощущение росло, и мне больше не хотелось тишины.

— Икари?

Он повернулся ко мне, лег на бок. «Как ребенок, маленький ребенок».

— Вы сейчас спросите что-то очень правильное, — сказал Синдзи с улыбкой.

— Правильное?

— Ну, да, — он пощипал кончик носа и сморщился. — Не берите в голову, простите: я вас перебил.

Я помолчала. Мир прикосновения ждал, ждал Синдзи. Я села в траве и потянула носом воздух, пробуя его на вкус. Степь, ветер, немного йода — как от близкого моря, только воды не видно было.

— Икари, вы знаете, где мы?

— Э, в раю, куда уходят все Ангелы?

Я оглянулась: он тоже сел, сильно сутулясь. Икари-кун оглядывался, словно попал сюда впервые — с любопытством и непониманием. Шутка получилась смазанной: он боялся.

— Это должен быть чей-то мир. Или ваш, или мой.

Синдзи зажмурился, ущипнул себя и снова открыл глаза, невесело рассмеялся:

— Не получилось. Ладно, значит, или вы у меня в гостях, или я?

— Да.

— А уточнить никак нельзя? Очень хочется подробностей, — сказал Икари-кун.

Я присмотрелась к нему: Синдзи прятал свое откровение за улыбками и шутками. Он по-прежнему шел по грани, он все так же не спешил на ту сторону.

— Можно.

— Как?

— Нужно постараться убить друг друга.

Синдзи сжал губы и сощурился:

— Спасибо, я уже пробовал вас убить. Вместо этого узнал, что мою мать сожгли ядерным взрывом. Вы так защищаетесь, да?

Я нахмурилась: он все видел, но ничего не понял.

«А что он мог понять?» — подумала я. Я ведь сама рассказала ему, как убиваю Ангелов: их же воспоминаниями, замешанными на моей отраве. В небе стало темно. Я сидела под беременным небом, стискивая колени, смотрела в глаза Икари-куну и знала, что ничего не смогу объяснить.

Просто слов не хватит. Всех слов мира.

— Знаете, здорово — так уметь, — зло сказал Синдзи. — Чтобы человек сам себя сожрал от одного твоего прикосновения. Это экономит ядерные бомбы. Вы всех так ненавидите?

Я? Ненавижу?

— Или только меня — вашу замену? Думаете, я напрашивался на ваше теплое место? На вашу гребаную очередь в могилу?! Да я бы хоть умер от рака — как тридцать процентов людей, а не… Не…

Он запнулся. Подбирая слова, а я чувствовала на щеках воду. Пошел мелкий дождь. Он был сразу повсюду — мелкая осенняя взвесь, — и в степи стало прохладнее. Синдзи мазнул по лицу и посмотрел на ладонь.

— Теперь еще и дождь, — обиженно сказал он. — И сны эти о вас дурацкие.

Дождь, сны — и мне казалось, я знаю, в чьем микрокосме мы сейчас.

— Сны?

— Сны. Всегда вы, и всегда отвратительно. Больница, грязь, кровь, — он помотал головой, разбрызгивая крупные капли. — Боже, что за дерьмо у меня в голове!

«Каору, — подумала я. — Каору, я тебя ненавижу».

В небе что-то вздрогнуло, и я увидела гром.

— «Дерьмо в голове», — повторил Синдзи и рассмеялася, сжимая виски. — Не дерьмо — обычная опухоль, а я сам — обычный Ангел. Может, эти сны — они из вашей памяти, Рей? Может, это все было и в самом деле? Вас возили по полу, вытирая вашу же рвоту — было? Ноги раздвигали за таблетку — было? Вы вдвоем с каким-то говнюком мучали других больных — а это было?! Может…

Он задохнулся и опустил взгляд. В его груди зарастала сквозная рана — нет, просто дыра: без крови, без обломков костей. Меня колотило, но я смотрела, как затягивается эта дыра. Смотрела поверх ствола пистолета.

— Это… Это что? — спросил он.

Я едва слышала Синдзи сквозь дождь. Я едва слышала все за ударами своего сердца.

— Это значит, что я в вашем мире, — сказала я.

Свой голос я тоже едва слышала. «Я стреляла в него». Я словно бы видела, как между нами — образы его снов, подарков Нагисы Каору. Я видела бледное спокойное лицо — всегда спокойное, какой бы ад ни творился вокруг. Свое лицо.

Каору сводил с ума Синдзи, но достал меня. Капли дождя висели в воздухе, как подвешенные на лучах света, и вдруг стало ослепительно светло. День вернулся сразу весь, без перехода, без разбегающихся туч.

День вернулся. Капли — остались.

— Вы… Вы в меня выстрелили!

— Да.

— Если бы я… — Синдзи сглотнул. — Если бы мы наоборот?.. В вас? Внутри вас?

— Нас вернуло бы в реальность, — сказала я, глядя ему в глаза. — Вам было бы очень больно.

Я держалась за эту мысль — только она и была настоящей, только она и была надежной. Икари-кун не мог придти в себя, он смотрел, как я опускаю оружие, вел взглядом зрачок ствола, и я поторопилась развеять пистолет. Только тогда он выдохнул и сел — почти упал на землю.

— Я… Вы… — он потер грудь, поморщился. — Я наговорил лишнего, да?

«Немного. Совсем».

— Просто, знаете, Аянами, нас тогда сняли с уроков и повели в бомбоубежище — за два дня до того, как приехал отец. Сказали, большая авария, но все уже тогда шептались, понимаете? Ядерный гриб, понимаете? Я сидел в бомбоубежище, слушал, как Китаро и этот, как его? Кейма, что ли? Я слушал, как они сговариваются сбежать, а сам думал, а вы в это время все видели…

Он наконец поплыл — плакал по-настоящему. От жалости к себе, по матери, по непрожитым годам с нею и с отцом. Я все ждала, когда он обвинит меня в этом, когда вспомнит, на кого тратил время Икари Гендо, пока его сын собирал рюкзак и искал на карте интернат «для дебилов». Я смотрела на него сверху вниз, и снова шел дождь, он плакал со своим хозяином. Я ждала — непрошенная гостья в его жизни.

То есть, прошенная, но не им.

Он иссяк, он молчал и смотрел на меня, а я совершенно не знала, как поступить в этой ситуации. «Сядь рядом, Рей, — подумала я. — Сядь и обними его. Все ты знаешь». Мой внутренний голос напомнил мне Аску и Кадзи разом — а еще я подумала, что Икари-куну может быть гадко.

Он видел то, что показал ему Каору.

— Икари, — позвала я. — Те сны, о которых вы говорили…

Синдзи помотал головой:

— Я болен, Аянами. Я больной извращенец, простите меня, пожалуйста. Я, наверное, не так понял что-то из вашей памяти. Помните, у нас разные метафорические коды?

Я кивнула. И я сама не верила, что собираюсь возражать.

— Помню. Это не сны. Точнее, не ваши сны.

Ты не поверишь, Икари. А если поверишь, то я или стану прошенной гостьей, или уйду.

Все просто.

— Аянами…

— Помолчите. Каору появился в моей жизни…

Мы сидели в моем кабинете и смотрели друг на друга. В глазах Икари еще отражалась степь, а свет из окна казался тусклым, ненастоящим — как и весь мир по эту сторону.

— Спасибо за анализ урока, — сказал Синдзи. — И вообще, за все.

— За все?

— За то, что вы пришли.

«Мне нужно много обдумать, — говорил его взгляд. — Мне тяжело с вами».

Но я услышала главное — вернее, не услышала то, чего боялась: он не попрощался сразу, не сбежал, не ушел.

«Если ты будешь хорошей девочкой, Рей, он тебя пожалеет».

На этот раз я будто услышала Каору.

Хватит. Я — это я, и только. Позже я пойму, что мы обменялись ужасными вещами: он показал мне обиженного и несчастного ребенка, я ему — безразличную игрушку, куклу. Позже я пойму, что мы, наверное, поторопились.

Позже, пожалуйста. Пускай это будет позже.

Он отпустил мою руку только у входа в медицинский кабинет.

— Вы уверены, что дальше сами?

— Да. До завтра.

Икари-кун удивленно заглянул мне в глаза:

— До завтра?

— Я думаю, вам нужно время, Икари.

— Нужно, — согласился он и кивнул. — Очень нужно, Аянами. И мне, и вам. Только есть ли оно у нас?

— Есть, — сказала я.

Я верила в слова его отца, Икари Гендо, как верила всему, что он делал. Верила — но имела в виду не это. Синдзи и я, я и Синдзи провели годы в его микрокосме, мы вылили друг на друга ведра воспоминаний, мы резали друг друга своим прошлым. Я даже выстрелила в него.

В реальном мире прошло около полутора минут.

— Есть, — повторила я и пожала ему руку. — До завтра, Икари.

Он без слов поцеловал меня в щеку, мир взорвался — и высвободил степь.

— Простите меня, я на секунду, — быстро сказал Синдзи. — Вы правы, я должен многое обдумать, но вы только не сомневайтесь: я не убегу.

— Не убежите?

Щека горела, и я едва стояла на ногах.

— Нет. Вы прожили ужасную жизнь, да, мне страшно, но с вами что-то не так. Вы выросли слишком хорошей, Рей.

«Слишком хорошей, — подумала я, стоя у двери кабинета Акаги — Я — хорошая». И, уже открывая эту дверь, я поняла, что Икари-кун сразу же нарушил свое обещание: он убежал, боясь того, что я скажу что-то в ответ на его теплое признание.

Что-нибудь… Правильное.

В кабинет Рицко Акаги я вошла с улыбкой.

— Мари совсем рехнулась на половой почве, — сказала Акаги.

Сегодня она выбрала шреддер. Аппарат полосовал чистую бумагу. Доктор Рицко смотрела на тонкие ленты, терла висок и закладывала новый лист. Я не видела ее трезвой с того момента, как она прописала мне симеотонин.

— Майя совсем рехнулась на почве педагогики, — добавила Акаги, вытаскивая новый лист из пачки. Ноющий звук из шреддера делал свет в комнате желтым. Я застегнула блузку.

— А ты умираешь с улыбкой. Рада за тебя, родная моя.

Пуговицы казались теплыми — теплее, чем должны были быть. «Я умираю», — повторила я про себя. Ничего: теплая пуговица, запах неправильного спирта и тоскливый взгляд — ничего не изменилось.

Я слушала Акаги и представляла себе настоящий мир — тот самый, единственный, который продлевал мое время. Наше время. Микрокосм Икари-куна становился все ярче, все естественнее — или таким его видела я…

«Аска приходила. Справлялась о моем здоровье. Акаги с удовольствием отказала ей в информации. Наверное, на самом деле Аска приходила за чем-то другим».

…Я смотрела в окно, где все не кончался осенний день, где ветки облеплял снег, уже не желающий таять. Я ничего не могла с этим поделать, не могла изменить зимы, не могла выбросить чувство, что это последняя зима. Где-то за этой осенью был закрыт другой лицей, где-то там и те, кто начал это все — «Майнд», NERV, проекты Аски и Белую группу.

Я ничего не могла с этим поделать — здесь.

«Майя сидит взаперти и над чем-то опять работает, а на работе невнимательна. Лоботрясу из 2-А поставила кодеин вместо токоферола».

— Слушай, Рей, — Акаги подняла голову из-за шреддера и щёлкнула кнопкой. Желтый звук прекратился. — Сходи к ней, а?

— Хорошо.

— Хорошо?

Я поправила манжеты и посмотрела в глаза Акаги:

— Да, доктор.

— Ты слышала, о чем речь?

— Да, вы предложили мне сходить к Майе.

— И ты ответила «хорошо».

— Да.

Она склонила голову и будто бы ждала чего-то еще. Я смотрела в ответ и пыталась представить, сколько она выпила.

— Я вот все не пойму, Рей, — протянула доктор. — Тебе действительно все равно? Нет, конечно, я тебя знаю так долго, я помню твои тесты, когда я тебя принимала на учет…

Ее слова уходили в звон. Я понимала, что Акаги Рицко себя накручивает. Что она почему-то поверила в мою уникальность, в то, что я не умру, что за одной моей картой видений будет следующая, а за ней — еще одна. Что Ангелы придут и уйдут, а я буду вписывать их данные в новые бланки.

За окном снова шел снег, и я ничего не могла с этим поделать, но я могла сходить к Майе.

— Простите, — сказала я и указала в потолок. — Майя у себя?

Наверное, я прервала Акаги: мне действительно было все равно.

— Да, — ответила доктор и опустила взгляд. Снова заныла желтая нота. — Скажи ей, что она должна мне за отчет по кодеину.

— Хорошо.

— «Хорошо». Следующий осмотр будет с гинекологией. Ты слишком безразличная для умирающей.

«Она делает больно не мне», — напомнила себе я и пошла в глубину медицинского блока. Если я останусь, она доведет разговор до моих отношений с Икари.

Не хочу, и мне не все равно.

— Еще чаю? — спросила Майя.

Я посмотрела на часы. Время вело себя непослушно: я будто бы привыкла к размеренному времени микрокосма, и теперь не понимала, как движутся стрелки здесь. До семи еще оставалось сорок минут. Чашку чая назад — полтора часа. Ощущение получалось неуютным.

— Нет, спасибо.

Экран ее компьютера был выключен, сам компьютер шумел, а Майя все время улыбалась. Мне казалось, что я вижу за ее спиной крылья, но она ни словом не обмолвилась о работе.

— Спасибо, что зашла, — сказала Майя. — Правда, здорово, что ты вот так запросто находишь время заскочить ко мне.

— В каком смысле?

Она перестала улыбаться, и я все поняла.

— Я хотела сказать, что ты с Синдзи, и ты тратишь время не на него… — начала оправдываться Ибуки, но осеклась и вздохнула.

— Я с Синдзи, — сказала я.

Я видела румянец, прикушенную губу и понимала, о чем речь, но я не хотела заканчивать наш чай на теме моего времени. Пускай и скомканной.

— И как он? — оживилась Майя. — Я в смысле — как человек?

Я молчала. Икари-кун не убежит. Он построил себя на обломках детства, и он сын своих родителей — матери, пытавшейся вырастить сверхчеловека, и отца, которому почти это удалось. И я ему дорога.

— А ты улыбаешься, — сказала Майя. — Все здорово?

Я кивнула, а она вдруг отвернулась, и стало ясно, что ничего не получится.

— Мне пора, Майя. Спасибо за чай.

Ибуки кивнула. Она терла нос, пытаясь спрятать от меня взгляд.

— Ой, знаешь, так смешно получилось, — со всхлипом сказала Ибуки, — днем приходила Мари и составила отчет…

Она говорит, чтобы говорить, думала я. Чтобы не видеть и не чувствовать своих слез, думает, что так все изменится. Время, которое пообещал мне директор, оборачивалось вот этим.

…- Она сравнила ощущение с сексуальным возбуждением, представляешь, ой, — Ибуки снова потянула носом. — И вот она это все выкладывает доктору, ты можешь себе представить?

«Это она о Мари», — поняла я.

— Что она сравнила с возбуждением?

— Ощущение от вашего открытого урока, — прыснула Ибуки и, уже не скрываясь, стерла слезу. — Вот дура, да?

Я невольно притронулась к щеке, на которой еще горел поцелуй Синдзи, вспомнила тот урок. Я снова пережила тепло, воздушную ласку, умиротворенность — но возбуждение? Возбуждение, которое почувствовал медиум в соседнем классе?

Нет.

Все неправильно — и наши прикосновения, которые не приносят желания, и наша борьба, которая так повлияла на Мари. Я встала и поставила чашку ближе к стопке книг на столике.

— Я пойду. Спасибо, Майя.

— Это тебе спасибо.

— Мне?

Она кивнула, а потом все же разжала губы.

— Мне начало казаться, что я где-то ошиблась. Что я рвусь учить других, но при этом сама уже забыла… Многое.

«Ты боялась, что уже забыла, каково это — сочувствовать, — поняла я. — Ты почти привыкла к мысли, что можешь работать медсестрой в лицее, где учителя убивают детей». Я пошла к люку, включила тростью гидравлику.

Я умираю, а все вокруг прозревают.

Это начинало бесить. Я почти хотела встретиться с Аской — человеком, который не должен мне ни грамма откровений.

<Двоеточие между часами и минутами как программный оператор. Ты задумывалась когда-нибудь над этим? Не, вряд ли, ты же филолог. Ты вот-вот откроешь двери, и будет какая-то ерунда на столе, ты что-то скажешь, а на часах все будет идти бесконечная операция, и в какой-то ее отрезок тебя не станет.

Вот здесь-то и начинается загвоздка: для тебя эти часы всегда идут не так, как для других. Все смертны, но не каждому дано видеть это двоеточие как непреложность.

Ты хорошая модель, Аянами Рей. Хорошая и неправильная модель не совсем человека.

19:00. Ты опаздываешь. Приковыляй уже скорее, однокрылый Ангел с ошибочными функциями. Скорее.

Кажется, мне страшно.

22 окт>.