Замена

15: В развороченном раю

Все не так. Все неправильно.

Я читала и думала — во всяком случае, пыталась, но слишком много сил уходило на страх. Слишком много сомнений: мои ли это мысли, не изменилось ли что-то внутри. Я слышала биение второго сердца — или мне так казалось.

Наверное, я наконец сходила с ума.

Был вопрос, была одна цепочка, за которую я держалась, и пускай это всего лишь логическая цепочка — все равно ничего прочнее у меня нет. Мое спасение звучало так: «Почему убили Карин?» Я жила этим абсурдом, заставляла себя думать. Да, Карин Яничек открыла правду обо мне. Да, ее убили именно за этот разговор — слишком грубо, слишком поспешно, ужасно очевидно.

Да, ее убили. Но зачем? Если я — Ангел, убить нужно было меня.

Мне было горько и противно, но смерть Карин оставалась моей единственной надеждой на агонию. «Обыкновенную человеческую агонию». Я закрыла книгу. Спать не хотелось совершенно, точно пришло освобождение, включился обратный отсчет, и мне расхотелось в сны — в пустые сновидения, где я никогда не ошибаюсь, где я всегда только отбываю положенное. Рассвет не спешил, боль устала от меня, я мечтала о симеотонине — все шло своим чередом. Стены комнаты покрывала вязь полупрозрачных теней, будто слова на непонятном языке.

«Нельзя было читать Борхеса в таком состоянии».

Все не так, повторяла я. Все неправильно.

В руку толкнул телефон — раз и два. Я открыла новое сообщение и прочитала: «Рей, зайди». Я встала и начала одеваться. В груди сипело при очень глубоких вдохах, и каждое движение EVA я принимала за всплеск чужой воли.

«Рей, зайди», — это были два слова надежды: меня снова спасал директор Икари.

Я торопилась и едва не забыла линзы. Я не обратила внимания на погоду и вышла под мокрый снег. В дверях учебного корпуса стоял директор, но мне пришлось убрать с глаз промокшую челку, чтобы узнать его.

— Ты простудишься, — сказал он, пропуская меня.

«Простужусь, — подумала я. — И заболею».

— Извините, директор. Я торопилась.

Мы шли сквозь корпус: холл, лестница, коридор, — и я дополняла пустоту дневными звуками и картинками. Вечером лицей пугал — безжизненностью, умирающими запахами школы, алыми глазами Каору, — но в полчетвертого утра он был невыносим: окна-призраки, галереи, вынырнувшие из снов.

И мой страх.

Мы шли молча.

— Рей.

Я подняла голову. В кабинете директора осталось открытое окно, ветер ворошил бумаги, небрежно придавленные ручками и пресс-папье. Я сидела за столом над чашкой чая. Я снова потерялась в наблюдении за собой, в поисках ангельского зародыша.

Икари Гендо стоял у окна, сцепив руки за спиной. Свет он зажигать не стал, только вскипятил для меня чайник.

— Да, Икари-сан.

— Я должен уехать.

— Я… Понимаю.

— Нет. Не понимаешь. Я уезжаю за временем для тебя.

Он замолчал, я ждала. Мне было страшно. Хрустнула молния, и стало видно черноту директорского силуэта и каждую снежинку из мириады подобных. Пока шел просто снег. Грозовая метель разгоралась над горами, но в полной мощи она придет сюда лишь к началу занятий.

— Для тебя и для Синдзи, — добавил директор и сел за стол. — Ты Ангел.

«Рей, зайди», — вспомнила я. «Будь я Ангелом, убили бы меня, а не Карин», — вспомнила я. И кивнула.

Я — Ангел.

— Я поняла, директор.

— Хорошо. Мой сын — тоже Ангел. И Каору Нагиса — тоже.

Я молчала и слушала второе откровение в своей жизни. Так получилось, что оно частично зачеркивало первое.

— EVA — это не божественная болезнь, Рей. Она не создает проводника. Это опухоль, которая кастрирует Ангела.

…Икари-сан появился в NERV из ниоткуда, вспоминала я. Он не учил меня — не мог он учить, сам не понимая, чему, — но он слушал. Он садился у кровати и слушал, даже когда я молчала, когда комната чернела, когда я забывала свое имя. Иногда он подсказывал, как называются цвета или как меня зовут. Иногда — приносил персики. Порой — что-то писал.

А Каору тем временем мучил и убивал других детей, потому что его не пускали ко мне. Иногда он убивал санитаров и охранников.

Мне было все равно. Оказывается, потому что я — Ангел. Просто плохой, неполный.

— Почему вы не сказали мне тогда?

— Это имеет значение, Рей?

— Да.

— Ты в любом случае умираешь, — сказал директор. — Ты в любом случае можешь останавливать Ангелов. Но ты никогда не станешь им вполне.

«Никогда», — повторила я про себя, пробуя это слово на вкус: оно пахло сомнением. Иначе почему разрешение на применение гамма-ножа получали не у врачей, а у совета директоров концерна? Почему, если они не боялись моего… Становления?

Почему? Почему?

— Почему вы скрывали это от меня?

«От нас», — хотелось сказать мне. Икари-сан отдалялся от меня. Что-то обрывалось, но что-то другое, куда более сильное, — срасталось. Я вспомнила свою встречу с Синдзи — ту, за гранью вечера, за гранью нашего мира.

Отец, который лгал мне. Сын, который боится меня.

— Ты — дитя человека и Второго удара. Мы хотели, чтобы ты знала только одну сторону своего происхождения.

Наверное, EVA — это обычная астроцитома. Наверное, сотни и тысячи больных раком детей были полигоном, контрольным фоном, и на нем изучали меня. Меня — и редкое сочетание: человек, которого от Ангела отделяет комок собственной неправильной плоти.

Наверное, я не хотела ничего этого знать в точности.

Молнии ворошили вьюгу за окном — все более плотную. Гром пока еще терялся в горах — только не для меня. Я всегда слышала гром одновременно с молнией.

«Почему? Почему? Ну почему же?!»

— Почему?

— Потому что мы все боялись. Кто-то — тебя. Кто-то — за тебя. Ты, Каору, Синдзи и все подобные вам… Люди посмотрели в глаза химере, и это сразу после встречи с Ангелами.

«Химера — это я».

Кто-то все-таки боялся за меня, вспомнила я, глядя на директора. Кто-то видел больного человека со способностями Ангела, а не Ангела, на котором слишком долго болтается маскарадный костюм. Я сидела, дышала растворимым чаем, и откровение болело.

Человек как костюм — о, я знала, что это.

— Почему умерла Карин?

Икари-сан встал и потянулся к полке. «Малый атлас Маньчжурии», «Педагогическая поэма», «Воспоминания учителя» — и «Специальные процедуры содержания», простой серый корешок. Директор положил книгу на стол, открыл ее с хрустом — «Он не читал этот экземпляр ни разу» — и полистал. Лицо Икари-сана, подсвеченное молнией, казалось синим.

«Рассвета сегодня не будет», — подумала я. В груди было тесно.

— Читай.

«Параграф 26, пункт шестой, — прочитала я. — Взаимодействие проводников и медиумов».

Остальное я вспомнила. И о погрешностях совместного применения, и об обязательных поправках, и о «мнимом эффекте лазури». Там упоминались цветовые искажения в других областях спектра, среди которых, конечно, был и синий. Но теперь я уверена, что ни один медиум не видел зеленого, пурпурного или желтого проводника.

(Ты думаешь, Рей? Ты еще способна думать?)

Медиумы видят нас как врагов, но их учат, что это «интерференция». Что это «ложноположительный синий код». Их учат, что синий — это не всегда тот синий.

Карин Яничек видела меня в синем и даже не подозревала, сколь ошибочна ее правота.

— Кадзи поторопился. Они все помешаны на своих инструкциях, — сказал директор. — Они боятся. А когда боятся — они ошибаются.

Я слушала его. Директор говорил очень много, так не похоже на него — и он тоже боялся. Икари-сан всегда знал, кто я, и все равно боялся того, что я получила откровение.

— Вы меня позвали, потому что Кадзи-сан ошибся?

— Да.

— Он не должен был убивать Карин.

Икари встал и положил «Процедуры…» на место, поправил соседние книги. Я смотрела ему в спину и без слов понимала, что нет — должен был. Просто Кадзи Редзи сработал грубо.

— Пойми, Рей, — сказал Икари, не оборачиваясь, — ее смерть была неминуема. Но просчитавшийся резидент даст тебе время. Пока я буду требовать разбирательств, пока дисциплинарный комитет изучит материалы, ты получишь недели. Может быть, месяц.

Был вопрос — главный и важный. Нет, их было много — тысячи вопросов, и все что-то значили, все были дорожками к неимоверно нужным ответам. Были обидные вопросы, злые и испуганные, я хотела огрызаться, и у меня дрожали руки от бессилия.

Но Икари-сан когда-то привел меня в класс с маленькими партами, где мне стало не все равно.

Поэтому я не посмела и спросила умом. Снова.

— Что мешает им убить меня? У меня есть две замены.

— Мой сын не готов.

«Ваш сын умирает», — хотела сказать я, и вдруг услышала отражение:

— Мой сын умирает, Рей. Умирает намного быстрее, чем должно. Он сжигает себя в каждом противостоянии. В последнем обследовании…

Я перестала слышать. Икари-кун убивает не только Ангелов — он убивает и себя. Почему так? Не умеет иначе? Или это подсознательное — как плата за то, что он убивает детей? Или подсознание не может убивать? Я вспоминала наш чай в начале третьего ночи. Я думала о ледяном вихре, сминающем Ангела, вспоминала силу, которая — слабость, которая — смерть.

Что будет с Икари-куном, когда он узнает, что и сам — Ангел?

— Ваш сын нуждается в опекуне, — услышала я свой голос. — Есть Нагиса Каору.

Икари-сан сложил руки перед лицом, и я услышала скрипящий шорох хирургических перчаток.

— Нагиса не способен быть опекуном, это известно в «Соул». Я удивлен, что ты о нем заговорила.

…Прихожая, вспышки боли. Хриплое дыхание в такт толчкам.

— Совет директоров может счесть, что я расскажу Икари-куну о нашей природе, и тогда…

— Рей. Оставь это мне. Поверь, у тебя будет время, просто позаботься о Синдзи.

Я опустила взгляд. Директор протянул руку через стол, положил перчатку поверх моей ладони.

«У него плохая память», — подумала я, вздрогнув. Хирургический латекс был шершавый и горячий.

«У него крепкие нервы», — предположила я, вспомнив кровавую пыль, которая когда-то брызнула мне в глаза, отрезвляя.

«Или он добр к тебе».

В последний раз, когда Икари Гендо взял меня за руки, я навсегда лишила его кожи на обеих кистях. Я тогда очень хотела умереть, но жива до сих пор и смотрю, как мелкие капли крови собираются под хирургическими перчатками — моя совесть и мое лекарство от неповиновения.

— Я поняла, Икари-сан.

Я видела себя в его очках, ставших почти черными. Директор мог сказать, что я справлюсь, но это был бы совсем другой человек — человек, не способный вырастить меня.

— Хорошо, Рей.

— Мы… увидимся?

Голос не мог не дрогнуть. Не мог.

— Не знаю, Рей. Но я постараюсь.

— Спасибо.

Он посмотрел на часы и надел пиджак.

— Кадзи скоро обратит внимание на отключенные средства слежения в кабинете, поэтому уеду я, скорее всего, не сам.

«Его возьмут под стражу за откровенный разговор со мной».

— Ты знаешь, как говорить с СБ? Теперь они будут умнее.

«Да. Они больше не станут давить на долг. Они станут просто давить».

Я кивнула.

— Хорошо.

Вместе с ударом грома облако снега ворвалось в окно. Директор встал и закрыл его.

— До Второго удара Ангелы были не сами по себе, — сказал он. — Они были чьи-то. Побудьте Ангелами друг для друга.

— До Второго удара Ангелов не было, — ответила я спине Икари Гендо.

Он стал поэтом — над моей могилой, над могилой Синдзи. Мне было горько от того, что он сказал все правильно и красиво, и что ему легко говорить…

«Легко ли?»

… И что он назначил меня Ангелом-хранителем сына. Я готова была спросить, помнит ли он, кто назначает Ангелов, но развить аллегорию мне не дали. В кабинет без стука вошли люди, я узнала Велксниса, узнала громоздкие костюмы Белой группы.

— Господин директор, — поклонился Велкснис. — Совет директоров…

— На столе материалы моей жалобы на резидента «Соул» Кадзи, — прервал его Икари, не оборачиваясь. — Благодаря грубым действиям инспектора Аянами Рей раскрыла свою природу.

Велкснис не смотрел на меня, но я слышала его страх, слышала страх всех, кто вошел с ним. Страх, не способный скрыться даже за вонью термохимического оружия. Они пришли не за Икари-саном, нет — поняла я. Они пришли, чтобы узнать, на чьей стороне я.

Они говорили что-то о протоколах, я слышала голос высокого и худого оперативника, как из-под густого снега. Мне было… Странно.

Они всегда боялись меня — своего непонятного оружия, — но теперь они как школьники, не выучившие уроки. Они ждут, не зная, кого я вызову первого, и повезет ли второму, и уцелеет ли третий.

Я испытывала злую радость, как в классе, который меня достал.

«Они — это люди», — поняла я, вслушавшись в ход своих мыслей. Я — не они.

«Что ж ты так быстро, Рей?»

Радость пропала, но вернулись звуки.

— Всего доброго, Аянами-сан, — сказал Велкснис, уже стоя в дверях. — Утром за вами зайдут. Во сколько вам будет удобно?

Икари-сан уже ушел. Я встала.

— Утром мне будет неудобно.

Он смотрел, как я иду к нему, а я впитывала его страх. Мелочное, гадкое чувство — я им наслаждалась.

— Простите?

— У меня назначены процедуры. Потом — занятия. Я зайду к вам во второй половине дня.

Велкснис кивнул и вышел. Я вернулась к столу и вытерла свою чашку мокрой салфеткой. Сложила упаковку салфеток в ящик стола и поправила ручку, которую задела. «Вот так, — приговаривала я про себя. — Вот так».

В приемной было тихо. Я прикрыла дверь в кабинет, подержалась немного за наличник и только потом повернулась.

— Ты не спросила, зачем тебе время.

В кресле Аи сидела Ленгли. Он водила пальцами по экрану своего то ли планшета, то ли телефона, и выглядела встрепано. Жалюзи за ее спиной вспыхивали: фуга грозовой метели всК близилась.

— Ты все слышала? — спросила я.

— Ммм… Да, — она погасила экран и скрылась в полумраке. — В том числе, и часть того, что не предназначалось для СБ. Так зачем тебе время?

Я молчала. Оказывается, я забыла дома еще и трость, и стоять было тяжело.

«Ты бы еще голову забыла», — вспомнила я.

Колетт, нянечка из пятого блока никогда не злилась и будто бы все время забывала, что работает с больными. По-моему, ее за это и любили. Колетт помнила нас всех — и долгожителей, и однодневок, и «бессмертных».

— Вот и его время прошло.

Мимо нас катили кого-то под полиэтиленовым покрывалом. Я остановилась, потому что остановилась станина с моей капельницей. Колетт пропустила санитаров и проводила взглядом каталку. От шелеста колес зарябило в глазах.

Мы идем на процедуры, вспомнила я. Очень важно было помнить.

— Колетт, Аянами, вот вы где.

«Мы идем на процедуры…»

— Кто это там? — спросил тот же голос. Голос звучал вслед каталке.

— Мата. Прошло его время.

— «Пришло», Колетт, «пришло». Рей, ты можешь идти быстрее?

Рей — это мне. Это я.

— Да.

Доктор ушел, а Колетт смотрела ему вслед.

— Такой умный, а не может понимать. Пойдем, mon petit. Бабушке тяжело учить ваш язык, но бабушка понимает, что «прошло», а что «пришло». Как время может куда-то «приходить»?..

Шорох колес каталки. Шорох колес станины.

— Время — это просто время.

— Время жизни, что ли? — спросила Аска.

— Для смертельно больных это много значит.

— А, да. Твое время — это боль, Рей. А теперь еще и пристальное внимание СБ. Ну и результаты торгов директора Икари. Что это за время такое? Зачем оно?

Вопрос был семантическим монстром — «зачем время?» Он не укладывался у меня в голове.

— Это жизнь. Антоним смерти.

— Твое дело, — легко согласилась Аска. — Только смотри какая фигня: ты больна, а вот директор, который поднял тему времени, — нет.

Я хотела возразить: Икари-сан долго работал со мной, с такими как я — или не совсем такими. Я знала точно: во многом он думает как мы — или хотя бы пытается…

— Что ты имеешь в виду? — спросил мой голос.

— Не знаю. Но этот разговор вне рамок модели директора. Погрешность невелика, и все же.

Аска встала, и когда прямоугольник окна снова вспыхнул, я не увидела ее силуэта в кресле.

— …Нужен точный анализ семантем, — Ленгли стояла где-то справа. «Она видит в темноте?» — Но разговор у вас получился странный. Ты уверена, что он ни на что не намекал тебе?

— На что, например?

— Не знаю, — Аска засмеялась. — Знала бы ты, сколько проектов присосалось к лицею. Социологи, психологи, конфликтологи, медики… Одно радует: большинство научных тем закрытые, так диссертацию по ним не защитишь.

«Почему — радует?» — хотела спросить я, но Аска заговорила какой-то устной скорописью:

— Проект — участвуешь, но не знаешь? Может быть? Легко. Какое-то нейрокодирующее слово? Маловероятно. С другой стороны, программы NERV — мало информации.

У нее изменился голос: стал надтреснутым, воздушным. Аска почти шептала — звонко, ярко, быстро. Я едва улавливала паузы между словами и сощурилась, ища ее. Казалось, что Ленгли должна метаться по приемной в ритме своего непонятного анализа.

Казалось. Аска стояла, упершись лбом в стену, переплетя пальцы за спиной. Она словно держала свою поясницу — и говорила, говорила, говорила.

— Программа «Темпора» — нет. «Статик» — нет. Колпинская группа — возможно. Совпадение интересов — ноль-три, методики — ноль-два. «Кадикс»? — Аска рассмеялась. — Нет-нет-нет. Ноль-ноль.

Она замолчала и повернулась ко мне.

— Забавно, правда? Семантический анализ при тебе проводить не буду, пожалуй. Ладно, хватит. Давай о тебе лучше.

Я села. В коленях было совсем колко, а когда схлынуло колдовство скороговорки Ленгли, я ощутила, что падаю.

— Давай.

— Меняемся?

Я молчала: закусила зубами боль и ждала продолжения.

— Окей. Смотри, я обеспечу тебе твое время — с комфортом и минимумом внимания СБ. В обмен на девичник. Как ты на это смотришь?

— Девичник?

— Девичник, девичник, — кивнула Аска и снова упала в кресло Аи. — Я так понимаю, комфорт тебя мало волнует.

— Ты можешь повлиять на решение совета «Соул»?

— Нет, — удивленно ответила Аска. — А причем здесь директора концерна? Решение по твоему вопросу будут выполнять совсем другие люди. Третьи будут устанавливать слежку, четвертые — втыкать в тебя новые иголки… Улавливаешь?

— Нет.

— Ну и не надо. Просто запомни: может быть «поднадзорная до смерти», а может быть «подопытная до контрольного в голову».

В груди пекло и кололось: пришли обещанные Акаги боли, но я все еще понимала, о чем речь.

— В чем смысл девичника?

— Ну, как? Посидим, попьем, посмотрим фильмы о нежной мужской любви. Поговорим о тайнах госпиталя NERV.

Я сидела, приложив руку к груди. Больно. Неожиданная боль, страшная. «Рак легких — это быстро», — вспомнила я кого-то из прошлого, кого-то из детей с глазами стариков.

— Не хочешь фильмы о голубеньких, можем и не смотреть, — сказала Ленгли. — Или, например, аниме…

Я прервала ее:

— Нагиса?

— Что — Нагиса? — переспросила Аска.

— Ты хочешь поговорить о нем?

— Я хочу поговорить. И вроде даже сказала, о чем.

Поздно. Я уже увидела достаточно на ее лице — или случайно посмотрела немного глубже: вряд ли в рассветной серости можно просто разглядеть что-то настолько потаенное, столь ревностно скрываемое.

— Ты уже не можешь не думать о нем?

Ленгли рассмеялась:

— Не проецируй, Аянами — фигня получается.

… Тебе ведь не нужен NERV, доктор, думала я. Твой смех был сух и мог сработать только в темноте, твое положение в лицее — всего лишь ширма для одержимости. И, наверное, я хочу верить в это, но ты никогда не позволяла Нагисе войти в мой дом и брать меня силой.

Аска Ленгли зевнула.

— Ты слишком веришь в людей, Аянами-сенсей. Мне что, сбить тебя сейчас на пол, чтобы доказать это? Я тебе не подружка. Мне нужно, чтобы ты почаще открывала ротик на интересные темы — и не более.

— «Иногда мне выгодно быть доброй, — сказала я. — Так что не обольщайся».

— Ну, вот, — кивнула она. — Ты все сказала за меня.

— А ты сама понимаешь, где границы? Выгода, польза, дружба, интерес — искренний и по делу?

Аска вдруг перестала улыбаться.

— Девичник послезавтра в семь, — сказала она. — Я сгоняю в лавку, а ты не вздумай загреметь к Акаги.

В приемной светлело так быстро, что казалось, будто облака срывали с неба. Ленгли побросала вещи в сумочку и пошла к дверям, а я поражалась себе: что я такого здесь наговорила? Сердце провалилось в очередной приступ боли.

— Аска.

— А?

— Что делать до того?

— До девичника? — она обернулась. — В каком смысле?

Я молчала — собиралась с силами для ответа, но Ленгли поняла мое молчание по-своему.

— А. В философском, значит. Будь собой — просто учительницей. И расскажи секретарше господина Икари, чтобы она вылила куда-нибудь свои духи. Желательно не на себя.

Я осталась в приемной, только перебралась в кресло Аи. У меня еще получилось развернуть его к окну, протянуть руку к жалюзи — а потом остался только рассвет, наковальня бури за южным крылом учебного корпуса и боль.

Пожалуй, боли осталось больше всего.

— Во-от… Вот так.

Майя прижала место инъекции ватой и подтащила к ней мой палец:

— Все, держи.

Я кивнула: я верила в симеотонин — в начало своего конца. Ая жалась у шкафов: день секретарши начался ужасно. Уехал директор, оставив детальные распоряжения на неделю, а в ее кресле с утра нашлась умирающая. Духи пахли особенно резко, и я едва сдерживалась, чтобы не пересказать Ае слова Аски.

Майя вопросительно смотрела на меня. Я подумала и ответила на взгляд:

— Помоги встать, пожалуйста.

— Давай руку.

Я ненавидела взгляд Аи. Она видела знак биологической опасности на упаковки инъектора, она видела, как я не могла даже прикрыть рот, она видела все. Ая уже хоронила меня, и к обеду на поминках будет весь лицей.

«Рано», — думала я.

«Только бы не дошло до детей», — думала я.

Глупо ведь получится. Через пятнадцать-двадцать минут все будет хорошо, но нет хуже урока, когда ученики уже настроились на отмену занятия. Или хотя бы на замену.

За день я успела много. И даже дошла до открытого занятия Икари.

— Можно? — спросила я и поняла, что Икари-кун знает о сегодняшнем утре. Но был почти полный класс, в крови искрами вился симеотонин, и день, начавшийся с бури, звучал ослепительно.

И он не сказал ничего — только кивнул.

Я села у окна, положила перед собой блокнот и вслушалась в класс: я только что оказала услугу Икари-куну: 3-D любит показать себя — перед Кацураги, перед куратором, передо мной. Кто бы ни пришел на урок, этот класс будет работать лучше. Наверное, им просто мало одного учителя.

Я видела и слышала все. Рисунок урока был напряженным, потому что Синдзи — намеренно или нет — задал острый ритм проводника. Он задавал личные вопросы:

— Вы бы смогли находиться рядом с таким, как Тиффож?

Он провоцировал:

— Что такое норма? Где грань между «монстром» и «де-монстрацией»?

Он легко уклонялся от пикировок:

— Икари-сенсей, а у вас тоже есть тайные извращения?

— Да, Абель, я люблю мучить вопросами подростков.

Смех.

Он вел их, не заботясь о тактике — снисходительный и даже злой. Я уловила подводки к постановке проблем, выделила эвристический подход, но, кажется, Икари-кун ничего такого не задумывал.

За окном облака мчались по синему небу, под деревьями таял снег. Красиво отсюда, а там, внизу, — слякоть и сырой ветер.

И снова затягивало горизонт, и так тепло думалось у батареи.

Я — Ангел.

И еще один Ангел ведет урок, но появись в классе третий — где-нибудь между мной и Икари — и мы его убьем. По форме, с лицензией и документами.

— Аянами… Как вы?

Я кивнула и посмотрела на Синдзи. Он, не глядя на меня, опрашивал Сьюзи Марш, но что-то в классе изменилось: какой-то муар, туман плыл между рядами, и в нем угадывались движения травы под ветром. Сквозь стены я видела городскую окраину и ряды частных усадеб.

Мне было тепло, легко и уютно. Он коснулся меня, я — его, и нам не понадобилось стоять рядом.

Икари-кун опрашивал Сьюзи Марш, одновременно следил за мной и светился синим. Это выглядело как аура из нитей, которые таяли на концах.

Это выглядело красиво. Это выглядело невозможно, потому что был параграф двадцать седьмой СПС — правдивый параграф, — и я не должна видеть Икари. Но класс гудел, класс переливался цветами, а у доски стояла синева.

И она была красива.

Икари Синдзи красив и испуган. Наверное, все дело в том, как сейчас выгляжу я. И в том, что у него не было ночи откровений.

— Почему, Аянами?

Он менялся. В синеве проявлялось все больше горького фиолета, я чувствовала его боль и страх. Он закрывался, от него веяло ледяным вихрем. Глупо даже пытаться его удержать — под симеотониом, после бессонной ночи.

— Аянами, почему вы так… прекрасны?!

Не успею ничего сказать, подумала я.

Жаль.