Замена

3: Смутные дни

Мне не спалось. Я засыпала и просыпалась три раза, и на четвертый уже казалось, что мне снилось, будто я хочу спать. За окном бормотала о своем ночь: с гор, шелестя, спускалась осень.

Она уже больше месяца все спускалась, спускалась…

Незаметно начавшийся учебный год воровал дни, больше посетителей становилось на форуме. Я смотрела в потолок, слушала неизменное повизгивание боли и думала о том, что хорошо бы укрыться еще одним одеялом, что осень удалась, а снотворное поверх обезболивающего — это было бы уже слишком.

Я прочно застряла между вчера и завтра, а осень все шла, а нормальный сон — нет.

Ночной октябрь шумел, в этом шуме был лес и немного — дождь, а потом вмешался еще один звук. Пульсирующий стрекот возник из емкой пустоты. Звук разрастался, полнел, ему в тон отозвалась боль в моей голове. Я повернулась на бок и отодвинулась подальше от края кровати. Я укуталась в одеяло, как в кокон.

Звук все шел и шел. Он, как и осень, никуда не торопился.

«По крайней мере, я высплюсь», — подумала я. Вертолетные лопасти лопотали все ближе, и на какую-то секунду мне даже показалось, что я слышу запах газа, сочащегося из вентиляции. Впрочем, мне не впервые так кажется, и всякий раз усыпляющая смесь пахнет иначе.

Сегодня она пахла пылью.

Утро наступило в семь двадцать. Оно было похоже на мое обычное утро: и по времени, и по распорядку действий. Даже боль была как всегда — все было как всегда. Я совершала десяток привычных дел и думала. О шумной ночи, дурманящем запахе пыли и октябрьских вертолетах.

Пожалуй, я даже привыкла (…намазать тост джемом…) к тому, что слышу шум лопастей и засыпаю. Засыпаю, как и весь лицей. Привыкла к тому, что на утро (…вытряхнуть остатки сока в стакан…) обязательно пропадает один из моих учеников.

Правда, я привыкла еще и к тому, что это я причина всего. Что это из-за меня: газ, который пахнет по-разному (…поставить стакан в раковину…), стрекот ночных гостей, утреннее объявление куратора.

Я привыкла. И вот теперь придется отвыкать, придется делить ответственность. Ответственность — это когда ты отвечаешь, а отвечать, не зная, нельзя.

«Интересно, слышал ли Икари-кун вертолеты?», — подумала я, застегивая рукава блузы. Чем стал бы для него этот звук, если бы он знал, что это такое?

«А чем этот звук стал для тебя?» Взглядами детей, которые вновь только подозреваемые? Надеждой, что еще в одном классе можно быть просто учительницей? Я поправила плащ и вышла наружу — в сырое пасмурное утро, в один из десятков схожих начал схожих дней, между которыми, по сути, нет никакой разницы.

Я шла к корпусу, осторожно прислушиваясь к себе: между раскаленными обрывками боли в голове плавали необычные желания анализировать, размышлять, сопоставлять. Мне очень хотелось знать, чем станет первый раз для Икари-куна. Мне было интересно, что случится дальше. Обвисшие ветви аллеи раскрывались, уплывали назад, и все ближе становился лицей, и все отчетливее — понимание: что-то не так.

У крыльца было почти пусто: курил Аоба, и под окнами корпуса жались двое подростков из второго класса.

«Это неправильно. Совсем не правильно».

— Рей, привет, — издалека помахал рукой Сигеру. Сигарета тускло подмигнула. Математик зевал и вел себя вполне обыденно.

— Здравствуйте, Аоба.

Он был по-хорошему странным: например, всегда обижался, когда я обращалась к нему в вежливой форме. А сегодня проглотил.

— Тишина, как видишь, Рей, — невпопад улыбнулся математик. — У всех срочно закончились сигареты. А у кого не закончились, тот курит в туалете. В форточку. Или не курит.

Я молчала. Газ на всех действовал по-разному, на кого-то — именно так.

Обычно первые уроки после вертолетов срывались по причине массовой тошноты. Были случаи буйства. Было разное, но медчасти лицея доставалось всегда.

— Представляешь, мы сами им заказываем сигареты. Им, Рей! Им! Вот ладно бы нам… Нельзя, дескать, нарушать привычки одаренных детей. А если эта деточка у себя в Загребе привыкла малолетнюю соседку пользовать?

Присказкой у Аобы был почему-то именно Загреб. Вечный пример далекой, непонятной и дикой провинции. Городок словно бы выстраивался из неясных ассоциаций японского математика: маленький, непременно трех — пятиэтажный, невозможно грязный и наполненный всевозможными гадостями. Населяли его умные и развратные дети.

Дети в Загребе курили с утра до ночи.

— Простите, мне пора.

Он замолчал, будто я его заткнула. Это все газ, думала я, глядя на жмущихся к стене детей.

— Рей, иди за мной.

В холле было темно. Потушенные лампы в тихом и словно бы загустевшем помещении — почти жутком. Медсестра Ибуки смотрелась здесь неуместно и бледно: в длинном, застегнутом под горлом халате, белая, как мел. В ее лице был след минувшей ночи, чего-то явно большего, чем простые утренние жалобы лицеистов, учителей и вспомогательного персонала.

— Да, Ибуки-сан.

Говорить было тяжело: разошлась головная боль, и я катала в кармане плаща потрескивающий пузырек с таблетками. Коридоры притихшего лицея наполняла вата: глухая и вязкая. Я не знаю, как человек без EVA ощущает тишину. Надеюсь, что по-другому, потому что мне даже дышалось тяжело.

В такие минуты я ненавижу мягкие ковровые покрытия.

Нервы, Рей. Это все газ и нервы. Я знала — ценой подписки и своего статуса — почему используется именно эта усыпляющая смесь со всеми ее пост-эффектами. Да, нужная скорость воздействия, мягкость, нужное отсутствие запаха и быстрое бесследное исчезновение всех признаков отравления. Все это очень нужно…

Противоречивый вывод сделать я не успела.

В приемной медкабинета расположились директор Икари, Икари-кун, доктор Акаги и незнакомый мужчина. Сильно пахло лекарствами — в смысле, сильнее, чем всегда. После коридоров здесь было ярко. Свет танцевал на стеклянных стеллажах, полках и контейнерах с инструментами и лекарствами. Свет удивительно колко отражался даже от матовых поверхностей.

— Добрый день.

— Аянами-сан.

Это директор. Он холоден и официален — единственный человек, который вел себя обычно. Доктор Акаги внешне тоже была спокойна, но она накрошила сигаретного пепла на свой халат, и это куда красноречивее, чем выражение лица и жестикуляция.

Икари-кун кивнул мне. Он в прострации, словно бы не вполне здесь.

— Присаживайтесь.

Я села у двери и посмотрела на незнакомца. Мужчина был одет не по размеру, бледен и небрит. А, да. Еще у него был хвостик: лохматый, черный и небрежный.

— Аянами Рей, проводник, — представил директор. — Инспектор Кадзи Редзи.

«Высокий статус в концерне „Соул“», — легко дополнила я, кивая мужчине. Настолько высокий, что я для него именно проводник, а не учитель. Это, в принципе, даже почти странно. Если бы не ночь вертолетов, я бы и в самом деле удивилась.

— Вкратце для Аянами-сан, — приглашающим тоном обратился к остальным Икари.

Я опустила глаза и приготовилась слушать. Боль толклась в виске, разминаясь.

— Специальная процедура содержания была нарушена, — тихо сказал незнакомый голос. — Ангел оказался частично невосприимчив к М-смеси. Или подготовился к ее действию.

Инспектор Кадзи говорил плавно, но с надтрещинкой в голосе. Голос был колючий.

— Ему бы понадобился противогаз, чтобы «подготовиться», — холодно сообщила из своего угла доктор Акаги. — М-смесь, если изволите, мокрой тряпкой не остановить.

— Тем хуже, — отозвался инспектор. Иглы в его голосе стали куда длиннее, трещина — шире. — Первый этап СПС не сработал, поэтому чуть не провалился второй.

— Единичная реакция, — парировала Акаги.

— Ваша единичная реакция дорого нам обходится.

«Если это „вкратце“, — подумалось мне, — то какой же полный диалог»?

— Вы настаиваете на официальной версии? — вмешался директор.

— Да, — устало ответил Кадзи. — Беглый заключенный. Рассчитывал взять заложников среди учеников. Преследующий его спецназ…

— Достаточно.

Я достраивала те руины разговора, что выгрызались из атмосферы ослепительно тоскливого совещания в медкабинете. Захват Ангела вышел из-под контроля оперативников «Соул». Жертвы? Вероятно, да. Среди лицеистов?.. Судя по тому, что мы разговариваем здесь, минимум одна жертва есть. То есть, сам нейтрализованный Ангел.

— Куратор Киришима предупреждена о необходимых пояснениях для класса, — сказал директор, ставя локти на стол. — Доктор Акаги подготовит нужных свидетелей инцидента. Мне нужна ваша виза на счете за ремонт.

Инспектор кивнул, но взгляда не отвел. Директор Икари замолчал.

Я вслушивалась в пахнущую лекарствами тишину и ждала: руины цельной картины пока оставались руинами. Все мы здесь чего-то ждали, даже прижавшаяся к шкафу медсестра Ибуки. Она держала ладонь под горлом и как всегда хотела, чтобы все закончилось. Просто закончилось.

— Директор, я настаиваю, чтобы впредь с Белой группой действовал один из ваших проводников.

Инспектор приложил руку к груди. Костяшки пальцев у него были белыми, он словно заталкивал что-то, рвущееся из грудной клетки наружу. В образовавшейся тишине стало слышно, как выдохнула доктор Акаги.

— СПС требует полного усыпления персонала во время действий группы, — сказал Икари.

Кадзи пожал плечами и отнял руку от груди:

— Сегодня вы получите изменение предписаний. По факсу, — уточнил инспектор.

Изменение предписаний — это первая поправка за все время существования специальной процедуры содержания. И я даже не знаю, как к этому относиться. Пока — за неимением лучшего — буду относиться как к новой обязанности.

— Проводникам не платят за это, — неожиданно сказала Акаги.

Я покосилась на нее. Женщина массировала висок и недовольно смотрела в глаза инспектору.

— Поправимо, — пожал плечами инспектор.

— Проводник убивает Ангела окончательно, — сказал директор. — Концерн даже образцов не получит.

— Все будет указано в предписании.

Кадзи был все так же терпелив, колюч и холоден. От его слов хотелось отодвинуться и отгородиться.

Я заметила краем глаза движение и посмотрела на сына директора. Икари-кун вздрогнул, обвел всех взглядом и будто бы собрался что-то сказать. Собрался — и не сказал. Он встал и вышел, одним ударом распахнув дверь.

Громкий звук впился в меня болью, и я словно увидела медкабинет со стороны — всех и в деталях. Директор остался неподвижен, он едва даже проводил взглядом быстро вышедшего сына. Майя замерла в движении — то ли хотела остановить Икари-куна, то ли выскочить вслед за ним. От ее обреченного ожидания конца не осталось и ноты. Доктор Акаги накрепко стиснула кулак и теперь изумленно изучала его: мол, что это я?

В глазах инспектора Кадзи бился какой-то вопрос, но он его так и не задал. Еще одни слова, которые не прозвучали.

Я сама… Я сама сидела и смотрела на свои колени. Как я успевала при этом видеть всех и каждого в таких подробностях — я не знаю. Лампы приемной притрусили всю композицию болезненной серебристой пылью, и в моем странном восприятии отсутствовала одна деталь: Икари-кун.

Он выскользнул из моего разума будто бы еще до того, как покинул кабинет.

В конце концов, ничего странного: он ведь проводник. Странно то, что я до сих пор не приняла эту мысль.

Дверь кабинета открылась, и внутрь просунулось бледное лицо второклассника:

— Простите, мо…?

Парень наткнулся на собрание, поймал влет взгляд директора и неслышно исчез в коридоре. Дверь закрылась тихо-тихо.

— Майя, открой процедурную и прими его, — распорядилась доктор Акаги.

Ибуки суматошным движением поймала брошенные ключи и почти выбежала из медкабинета. Из серебристой пыли, из яркого света — в спасительный полумрак. К сожалению, ей приходится знать много, и именно отчаянное сожаление было написано на лице сбежавшей медсестры.

— В обед приедут полицейские дознаватели, — сказал Кадзи. — Дадите мне список, кого можно опросить.

Вот так: ничего не произошло. То есть, произошло ночью, а только что — ничего.

— Он уже готов.

Инспектор кивнул и встал. Только сейчас я поняла, что не так с одеждой Кадзи: брюки и свитер ему подобрали из первого попавшегося под руку. Джинсы оказались в обтяжку и коротковаты, а вязаная куртка чуть ли не болталась.

— Я пойду в палату.

Прихрамывая, Кадзи пошел к двери. Остановившись около меня, он обернулся:

— Да, и передайте мои благодарности вашему сыну. Надеюсь, с ним все будет в порядке.

Директор не ответил. Снова открылась дверь в полумрак, и в кабинете стало еще тише и просторнее. Доктор Акаги пощелкала зажигалкой, но сигарету не зажгла.

— Он останется?

— Вероятно, да.

— Постоянная резидентура концерна? Здесь, в лицее?

— Возможно.

Я давно не чувствовала себя лишней при таких разговорах. К сожалению, давно.

— Там что-то поменялось, Гендо, — тревожно сказала Акаги, ткнув зажигалкой куда-то в потолок.

— Это неважно. Главное, что все идет согласно плану.

Директор встал и тоже пошел к дверям. В этом учреждении все шло согласно планам: учебным, воспитательным, индивидуальным. И я всегда знала, что есть master plan. Его просто не могло не быть.

— Рей.

— Да, директор.

Я встала. Я отражалась в очках Икари Гендо — головастая, с большим плоским носом и почти отсутствующим телом. Странно, я где-то читала о похожем описании, подумала я. Вроде, так описывают душу: посмертный опыт и прочие мистические переживания.

Душа — это отражение человека в очках бога.

Гениально. Газ на меня все еще действует.

— Рей, присмотри за Синдзи.

— Хорошо.

И снова в серебристом свете образовался прямоугольный провал. Директор ушел, а я поняла, что замена еще на самом деле не готова. Я должна подготовить ее своими руками. Да, Икари-куна разбудили сегодня ночью — в разгар противостояния. Да, судя по словам Кадзи, именно Икари-кун нейтрализовал Ангела.

Все — да. Но он не готов. Будь он готов, не выскочил бы из кабинета с лицом кающегося убийцы. Убийцы, за которым надо присмотреть. Подготовить. Провести. Убийца должен смотреть в очки своего отца и спокойно отчитываться о выполненной работе, как если бы это был отчет о годовом плане или открытом уроке.

— Убийцы, притворяющиеся учеными. Ученые, притворяющиеся учителями.

Я оглянулась: доктор Акаги пальцем крутила на столе пузырек с таблетками. Пузырек шуршал и потрескивал.

— Потрясающий театр для нескольких восторженных критиков, — продолжила женщина. — Ну что, Рей, на сцену?

Глава научного и медицинского отдела лицея грустно улыбалась. Газ действовал и на нее.

— Мне надо в класс, Акаги-сан.

Доктор потянула носом воздух, кивнула:

— Сдай таблетки и возьми новые. Майя сказала, что твои перестали действовать.

Я подошла к столу, достала из кармана полупустую упаковку. В протянутой ладони доктора лежала точно такая же — серая, безликая, никакая. Просто пузырек, голая идея лекарства. Сквозь дымчатый пластик видно было таблетки — таблетки, у которых вкус такой же, как и цвет: серость пыли, которая собирается на кулерах. Слишком знакомо.

— Простите, доктор. Это действительно другие таблетки?

Из взгляда Акаги словно бы выдуло задумчивость.

— Ты взглядом химанализ делать научилась? — резко спросила она и осеклась.

— Простите.

Мне просто надо привыкнуть к мысли, что безликое здесь все — все и всегда, и даже если запах, вкус, цвет меня обманывают, то это означает только одно: меня обманывают запах, вкус и цвет.

— Да это ты прости. Сорвалась, — сказала Акаги, отводя глаза. — Нервы, газ…

Я кивнула и взяла лекарство. Ладонь доктора горела, как если бы женщину терзала лихорадка. Кивнув еще раз на прощание, я вышла и постаралась запомнить странный момент.

«Доктор Акаги только что извинилась».

Это все газ. Не иначе.

В коридорах было уже много опомнившихся учеников, и я от души надеялась, что хотя бы ко второму уроку удастся собрать их на занятия. В холле фотографировались. Детей разгоняли, но они все равно там фотографировались — у стены, искусанной пулями. Охранники поставили ограждение, и снимки на мобильные вряд ли позволяли что-то там рассмотреть. Но фото у места перестрелки — это так же важно, как поесть, посплетничать в твиттере и… Я плохо понимаю, что у них еще важное есть в свободное время. Точно не учеба.

Сегодня днем это будет в сети. Сегодня днем это уже будет работать на ложь.

«Здесь пристрелили этого зэка. Надеюсь, он горит в аду».

«Поправляйся, Петер!»

«Малк, мы с тобой».

Ученика 2-С Петера Малкуши увезли: тяжелое ранение. Наверное, ему прострелили легкое. Или пуля осталась в брюшине. Его будут оперировать, потом — долго лечить, потом будет курс реабилитации. А потом… Ну, потом они станут выпускниками и все забудут. Потому что до их выпуска в лицее произойдет что-то еще.

Например, кто-то влюбится в звезду телеэкрана и сбежит покорять ее сердце. Кого-то заберут родители. Кто-то тяжело заболеет и уедет в родную Сибирь. О нем будут особенно горевать.

История таких, как Петер, превращается ночью в две истории — иногда это происходит проще, иногда — сложнее. Ангел исчезает навсегда в архивах «Соула», а вот ученик остается жить, утекает в мишуру знаковых систем. У каждого из них будет своя биография: электронная почта, смс-сообщения, даже письма — обычные бумажные письма, потому что не везде есть интернет. Например, его вполне может не оказаться в Загребе.

Да, кому-то из ближайших друзей еще, быть может, позвонят — сквозь помехи, шорох и сообщения сети «сигнал потерян».

Не будет видеочата, не будет новых фото. Должно быть, специальному отделу концерна «Соул» попросту не выделяют средств на такие дорогие фальсификации.

Я сидела в последнем ряду пустого концертного зала и думала о том, как странно все получается: мне приказали присмотреть за Икари-куном. Я сижу, выполняю приказ и думаю о том, чему даже внимания уделять не стоит. Слушаю, как он играет, и размышляю об информационном шуме.

Меня не трогает музыка — отчаянная импровизация, в которой так много личного и лишнего. Я едва понимаю, что выталкивает из него эту музыку наружу, что ломает ему пальцы о клавиши рояля. Но мне хорошо думается под эти звуки.

«Хорошо думается о ерунде. Ты сегодня в ударе, Рей».

Музыка оборвалась. Я подняла глаза: Икари-кун сидел по-прежнему за роялем, поставив локти на клавиши. Он сплел пальцы и опустил на них лицо, и почему-то мне хотелось добавить эпитет «горящее». Да, горящее лицо — от переживаний, от музыки, от боли. К Икари-куну нужно подойти, с ним нужно поговорить — все это удивительно вкладывается в распоряжение директора.

Зал оказался большим, чего я никогда не замечала. Я спускалась по центральному проходу, и здесь не было мягкого покрытия на полу. Зал оказался очень музыкальным: каждый шаг отдавался звонким ударом под потолком. Ряды пустых кресел напоминали плотно забитое солдатское кладбище — темно-серое, ухоженное и бесконечное.

«Ты сегодня в ударе, Рей. Ты сегодня в ударе».

Я остановилась у сцены, глядя снизу вверх на замершего у рояля Икари. Он слышал мои шаги, и теперь либо смущался, либо позировал… Либо все очень плохо, и мой присмотр — это мало, преступно мало в его случае.

— Аянами? Простите…

Снизу — вверх. А кажется, что наоборот.

— Вы в порядке?

Если он засмеется, я его пойму.

— Да… Наверное, да.

Он встал и спрыгнул со сцены, оставив инструмент открытым. Он едва не оступился. Он одернул рукава свитера — мешковатого черно-белого свитера, который был большим ровно настолько, чтобы еще считаться претензией на моду. Икари-кун выглядел усталым, невыспавшимся и совершенно измотанным. Я была более чем уверенна: вымотала его не ночь, не Ангел, а взорвавшийся хаос звуков.

— Что вы здесь делаете, Аянами?

Икари-кун говорил почти спокойно, и я терялась: это хорошо спрятанная истерика или он довел себя музыкой до полного безразличия? Мне говорить с ним или молчать? Отвести его подышать воздухом или к Акаги-сан?

Я совершенно не представляла, что делать в этой ситуации.

«Он такой же, как ты. Разумеется, тебе нелегко».

Ну конечно.

— Я ждала вас.

Он удивился.

— Зачем?

Честный ответ будет неправильным. Он не любит отца, а после этой ночи почти наверняка ненавидит. Последнее, чего мне сейчас хочется, — это чтобы он перенес свою ненависть и на меня.

Правильный ответ будет нечестным. Мой выбор, да?

— Хотела поговорить с вами.

— Поговорить? — тяжело улыбнулся он. — Вы тоже психолог?

«Тоже», — отметила я. Икари-кун мрачнел, и в тени на его лице оживали разом и ночь, и утро. Сейчас он закричит. Сорвется, будет кричать мне в лицо, выплевывать свою злость, свое отчаяние. Худшая ситуация в классе, ошибка педагога, из которой можно выбраться только наитием.

Я рванула холст.

— Нет. Но я тоже проводник.

Выделить «тоже», приглушить голос на слове «проводник».

— Я знаю.

Этот голос. Эти интонации. Ему действительно было безразлично, и мне на секунду показалось, что я обижена. Потом вспомнились разговоры в медкабинете — руины правды. Потом память подсунула мне мои собственные впечатления, и это было гадко.

Мне не о чем с ним говорить: это не те увечья, которые выставляют напоказ. Мне нельзя его отпускать.

— Я даже не знаю, что сказать в этом классе, — вдруг буркнул Икари-кун. — В смысле, когда я снова попаду туда.

Все-таки сработало. Все-таки он зацепился, пусть и не так сильно, как я хотела.

— Все, что надо, уже сказали.

Он сел на сцену и покосился на меня:

— Вы же понимаете, о чем я. Зачем вы так?

Понимаю, и потому промолчу. Это ведь каждый должен решить сам, точно так же, как выбрать свой стиль общения с лицеистами. Это словно выбор одежды, и моя ему точно не впору. Беда в другом: желающие помочь и посоветовать точно найдутся.

— Этот человек… Кадзи. Говорил, что я спас его, — неожиданно сказал Икари. Смотрел он в пол, и поднимать глаза не спешил. — Это правда?

— Да.

— И так бывает?

— Да.

«Только так и бывает». Проводник нужен, когда что-то идет не так. Когда Ангел начинает расти, разрывает свой микрокосм и затаскивает в себя людей. Надо сказать ему, напомнить, что все именно так и происходит, что нас используют только как последнее средство. Только это будет слишком правильно и сладко сказано. В конце концов, Ангела обнаружил все равно Синдзи.

И даже после увиденного — хоть и не знаю, что он там увидел, — Икари-кун считает своего врага человеком. Это дрожит в каждом его слове, это дрожало в каждой ноте его импровизации. Он не забитый подросток, он понимает, что все делается правильно.

Все он понимает.

— Аянами, а боль когда-нибудь пройдет?

До смерти — нет.

Я покачала головой, и только потом я посмотрела на него: Икари-кун прижимал ладонь к сердцу. Не к виску.

Впрочем, от этой детали мой ответ не зависел. Ответа я все равно не знала.

— Нет. Не сюда.

Он поднял глаза и отложил ручку:

— Погодите, Аянами. Вы же сказали, что планирование заполняется в первой таблице!

— Календарное. Не тематическое.

Икари-кун выдохнул сквозь зубы и отложил испорченный лист в сторону. Уже третий. Из угла методического кабинета на нас поглядывали. Там сидела замдиректора Кацураги, но вмешиваться не спешила.

Бледное послеполуденное солнце косилось в окно, почти не давая теней, так что у двери уже включили настольную лампу. Там маялся от газа и прерванного запоя Айда Кенске. Он подслеповато моргал, глядя на тусклую поверхность стола, и бумаги его не волновали.

Я иногда смотрела по сторонам, но все было своеобычно: и любопытствующие коллеги, и безразличный ко всему информатик. Иногда открывались двери, но долго никто не задерживался: видимо, опасались замдиректора, у которой всегда и для всех находилось дело.

Икари-кун трудолюбиво заполнял колонки индивидуального плана, а я чувствовала себя неловко. Будто учила его чему-то плохому.

— Посмотрите, все верно?

Я кивнула. Не на что там смотреть.

— Хорошо-хорошо, — донеслось из угла. — Давай сюда, Икари.

Кацураги встала и, довольно улыбаясь, подошла к нам. Икари-кун с легким поклоном подал ей исписанные листы. Я отвернулась. Замдиректора сейчас посмотрит их, сострит насчет формулировки тем и сделает мелкое замечание в духе: «ну да ничего, сойдет!»

За окном звучала последняя перемена — звучала громко, полноправно. Лицеисты опомнились от шока, выветрили остатки газа — сигаретами, шипучкой, чаем — и теперь живо обсуждали ночные события. Кто-то завирал, что все видел, кто-то хвастал, что его вызывали на допрос.

Я бросила взгляд на Икари-куна: отвлекшийся было на скучную работу, он снова мрачнел, услышав обрывки реплик. Стоящая над ним Кацураги благодушно листала бумаги.

Контраст выражений на лицах этих двоих был просто потрясающий.

— Ну, все отличненько, Икари, — улыбнулась женщина. — Только ты вот подумай. Аянами запланировала военную тему в литературе на два урока, а ты на один. Управишься?

Он посмотрел на меня. Я пожала плечами.

— А я вот к вам обоим на уроки приду! — заявила замдиректора. — И посмотрим, кто прав.

Икари-кун кивнул, и я с удивлением отметила, что ему по душе мысль о сравнении наших уроков. Правда, я даже не представляю, что там сравнивать.

«Очень плохо, что не представляешь. Включи его занятия в план посещения».

Я тоже кивнула донельзя довольной Мисато-сан. В конце концов, это не самая плохая идея.

— Вот и чудно, — подытожила замдиректора, подхватив свой портфель и указывая другой рукой на информатика. — С этим вот пропойцей знакомства не води.

Айда поднял мутный взгляд, вернулся к созерцанию стола и зачем-то открыл ящик.

— Кенске, надеюсь, ты запомнил, — грозно сказала Кацураги уже на выходе. — Еще раз повторится, сведу к директору. Будете понижение в окладе обсуждать.

Она задорно шлепнула за собой дверью, и в методкабинете стало тихо. Айда вздохнул, принявшись доставать из стола бумаги. На нас он внимания не обращал, бумаг было много, и все требовалось заполнить на вчера.

Икари-кун смотрел в окно, за которым гудели лицеисты, и вздрогнул, только когда прозвенел звонок. Я поняла, что тоже все это время просидела молча.

— Аянами… На сегодня все?

— Да.

Белый солнечный диск повис над шерстью леса и двигаться вниз не спешил. Икари-кун встал, снял со стула свою куртку. Помял ее, вздохнул.

— И что мне делать дальше?

Я пожала плечами: я, конечно, примерно представляла, что делают в общежитии в свободное время. Но знать — это одно, а советовать что-то Икари-куну — другое. А еще мне было обидно. Почему я? Почему за ним не может присматривать кто-то из обычных преподавателей? Это было бы значительно проще. И удобнее.

— Не знаю.

Я тоже встала, спеша избавиться от неловкости. Бумаги дописаны, день прошел, и коллега превращался в обузу. Мне становилось нехорошо от мысли, что придется менять привычки, чтобы как можно дольше держать на виду сына директора.

«Спокойнее, Рей. Он убил первого своего Ангела, он взволнован. У тебя месячные и последняя стадия EVA — но жизнь пока не заканчивается».

— Понимаю, — сказал Икари, по-детски просовывая сразу обе руки в рукава. — Простите, и так у вас столько времени отобрал…

Делает вид, что все хорошо. Правильно. И это — тоже правильно, можно начать и так: «делать вид» рано или поздно станет «на самом деле», и все будет хорошо.

— Осмотритесь, — предложила я. — За спортзалом сосновый бор со скалами.

Айда Кенске, заинтересованно оглянувшись, принялся смотреть на Икари-куна, словно впервые его видел. Лампу у лица погасить он не догадался, поэтому выглядел глупо.

«А вы не составите мне компанию?»

«Хорошо».

Это продолжение диалога читалось в глазах Кенске, как и все завтрашние отголоски. Порой, чтобы забыть ужас, нужно что-то острое и перченое, и когда Кенске не пил и не играл, он мастерски готовил такие блюда.

— А… — сказал Икари-кун. — Эм, спасибо, Аянами. Стадион — это?..

Он изогнул руку, показывая, как собирается обходить корпус.

Я кивнула, чувствуя странную досаду. Он кивнул в ответ:

— Тогда всего доброго.

— До свиданья.

Кенске поднял руку в прощальном приветствии, проследил за уходящим и снова уткнулся в бумаги. Я села на свое место. За окном лес полировал нижний край стремительно желтеющего светила, смолкли голоса.

Потом позади шумно вздохнул скучающий Айда, и я начала собираться.