Замена

17: Настоящие дни

Когда я вошла, Аска положила на стол свой телефон, касанием погасила экран.

— Три минуты семнадцать секунд — вот твое опоздание.

Я посмотрела на стол: пакеты и коробки из «Лавки», и только рагу Ленгли выложила на мои тарелки. Кажется, она его разогрела.

— Привет, — сказала я, разулась и пошла в ванную.

— Руки помыть — это правильно, — догнал меня ее голос.

Аска оперлась на дверной косяк, сложила на груди руки. Она улыбалась.

— У вас тут все забавно. Сегодня собирала сплетни о себе — так, для развлечения. Может, тебе покажется интересным, но семантически во всем лицее только три ядра продуцирования такой информации…

Полотенце кололо руки: я его пересушила, когда гладила. Одуряюще пахло мыло: наверное, из лопнувшего флакона все-таки затекло за раковину. Я смотрела в зеркало на отражение говорливой Ленгли, вытирала руки и думала о том, что, наверное, я должна переживать. Не убрано, нет еды, нет напитков.

Гостья, вдобавок, сама себя развлекает.

— Я сегодня была на уроке — вместо кретина Кенске… Он, кстати, действительно сбежал от военных, ты знаешь?..

Пуговица казалась горячей: я все не могла решиться снять блузку. Халат висел рядом, футболка и шорты — тоже, а одежда, казалось, пропиталась запахом этого длинного дня. Казалось, что все липнет к телу, швы режут, — но я не могла.

— Аска. Выйди, пожалуйста.

Она замолчала и нахмурилась:

— Что?

— Выйди и закрой дверь.

На меня из зеркала смотрели глаза Каору, и я ничего не могла с этим поделать. Я и так чувствовала себя голой, я боялась, что сейчас Аска ухмыльнется, что она пошутит что-то о том вечере, о том, что мне нечего стесняться. Или нет: я боялась, что она скажет «прости».

Ленгли кивнула и вышла — и сразу же стало легче.

«Я сегодня была на уроке», — вспомнила я, укладывая блузку в корзину для стирки. Я переодевалась, куда-то делся страх, и мне даже стало интересно, в какой класс попала Аска Ленгли. Меня раскачивало, а вечер только начинался.

Комната казалось маленькой — вызывала те же ощущения, что и тесная одежда. Я будто бы не могла вдохнуть полной грудью, и слегка потише сделался свет. Я никогда не ела столько на ужин, никогда не слушала столько во время еды.

Я представляла себе на месте Аски Икари-куна, и это даже забавляло.

Она расспрашивала меня — как и обещала, — но совсем немного. За ужином она была естествоиспытателем, который открыл новый мир — новый «биоценоз», как она сказала. Пищевые цепочки, логические и семантические связи, этические ориентиры — Ленгли была беспощадна.

— Киришима — умная девушка. Она почти что у вершины смысловой цепи, но в пищевой она так же беспомощна, как и все прочие. Зубы есть, правое полушарие гипертрофировано, — Аска задумалась и подцепила еще кусочек пиццы. — Да, дохренище гипертрофировано. Больше только самомнение. Чисто аналитически она как заголовок программного кода, и не одного. Понимаешь, социальный механизм сплетен…

Я слушала ее и ела рагу. Кусочек тушеного кабачка хранил аромат приправ, в которых его готовили. Я положила его в рот, я жевала, думая о вкусе, о том, как делалось это рагу. Я спокойно ела, понимая, что, в отличие от многих, Ленгли не перемывает кости, не сплетничает: она классифицирует моих коллег.

Зло, остроумно, точно.

Я заедала тушеными овощами злую правду о своем лицее, и мне было любопытно.

— Все очень интересны, очень, — сказала Ленгли, подытоживая. Блик лежал на ноже, которым она поигрывала. Я следила за движениями света — интонированными и продуманными. И я впервые увидела, чтобы Аска владела этим искусством.

И не сразу удалось вспомнить, что говорила Ленгли.

— Чем?

Она пожала плечами, протянула хвост волос через кулак.

— Всем. Обычные люди, но такие умелые в классе. Я была на паре уроков, кое-что видела в записях СБ. Знаешь, с учительского места все выглядит не так.

Она не справилась, поняла я. Где-то произошел сбой, и она смогла провести урок только по сухой схеме, по учебнику. Или даже этого не получилось? Я пыталась представить себе, как все прошло, а потом почему-то вспомнила, как Аска рассказывала о чашке. Сухая, странная и наивная аналогия.

Она не умеет упрощать?

Не может идти на контакт?

Почему?

Я вдруг поняла, что смотрю на нее, как на ученицу — просто свою ученицу, и мне страшно, потому что ключи к Аске Ленгли уже не подобрать. Они спрятаны в сером кафельном лабиринте, где теряется не только проводник, но и сама мысль.

— Хуже всего то, что не получается ко всем относиться одинаково, — сказала Аска, рассматривая вымазанный в соусе рукав. — Чертова пицца. Не умеете делать густой кетчуп — не беритесь.

— Там нет кетчупа, — сказала я.

Она удивленно нахмурилась:

— Точно, что ли?

— Кажется.

Ленгли серьезно смотрела на меня, а потом улыбнулась:

— Да. Мы просто близнецы в вопросах кухни. Ты, кстати, знаешь, чем приправа отличается от специи?

— Теоретически.

Мне тоже очень хотелось улыбнуться.

— «Теоретически». А базилик — это приправа или специя? — нараспев спросила Аска и, отправив в рот еще пиццы, пробормотала: — Жаль, что ты не пьешь. Сразу две некухонные женщины — за это надо выпить.

— Ты пьешь?

— Не-а. Так что, поделишься мудростью?

— Какой?

— Ну, я же видела, как ты на меня посмотрела, когда я рассказывала насчет класса. Давай уже, рассказывай.

«Я ожидала, что мы будем говорить о NERV», — в который раз подумала я. Аска терла влажной салфеткой испачканный рукав и иронически улыбалась. Она ждала именно того, о чем спросила, и я ничего не понимала. Любопытство Ленгли имело разные последствия: она действительно удержала на расстоянии СБ, она дала мне наркотик, — и поселила во мне страх.

Глаза Каору, глядящие на меня из зеркала. Ледяные иглы в пятках, когда я разуваюсь в прихожей.

Страх, страх. Страааах…

— Нельзя относиться ко всем одинаково, — сказала я. Рагу остыло, оно бралось во рту склизкими комками, которые хотелось выплюнуть в салфетку. Вместо этого я выплевывала слова.

— Как — нельзя? — оскалилась Аска. — А как же треклятая беспристрастность?

— Беспристрастность нужна, чтобы оценить знания.

— А, ну да. Но при этом каждый должен чувствовать особое к себе отношение. Итого: беспристрастно оцениваем, индивидуально подходим, но при этом не забываем про материал. Тебе не кажется, что в таймлайн урока такие вещи вписываются только как в том анекдоте?

«Не кажется», — хотела ответить я. «В каком анекдоте?» — хотела спросить я.

И промолчала. Потому что у меня есть светотень, есть свободный микрокосм почти-Ангела, на моей стороне и умные дети, и свободная программа. Я могу почти все: творить, импровизировать, могу смотреть в окно. Класс все равно мой.

Я прикрыла глаза.

Денси Байвотер. Она была лучшей в команде по плаванию, ее любил мальчик из группы дошкольной подготовки, а родители держали ей место в маленькой страховой компании. Она выщипывала волоски на губе и держала под подушкой фото…

Костя Заушицын. Его семья бежала из Точки Ноль, его мать купила для них свободу — собой, на глазах у детей. Резиденты «Соул» нашли его у варшавских партизан. Городские пустоши были темными, скрипящими и родными. Костя мог ударить за плохое слово о матери. Он не любил читать, но ему нравилось, когда его хвалит Судзухара.

Мэри Гладстон чуть не умерла от чумы, она подставила свою одноклассницу Лидию за то, что та высмеивала ее лицо. Кларк знал наизусть многие романы и каждое утро считал порванные сосуды в глазах. Когда их становилось больше шести, он шел в медицинскую часть. Стэн под партой держал коленку Виктории — той, которая Мочек, — и мне всегда мешала нота их возбуждения на уроке.

Лица, поступки, изломанные коридоры памяти, ветви воспоминаний, ночные дежурства, персонапрессивные удары…

— Я знаю их всех, — сказала я.

— И?

— И… Я их всех люблю.

Аска держала волосы в кулаке, кулак — под подбородком. В уголках ее губ застыли морщины.

— Они дрочат на фото друг друга, на фото звезд. Наверное, есть такие, кто и на твое фото передергивали, — сказала она медленно. Ленгли будто нащупывала слова наугад. — Они профукивают свою жизнь в онлайн-играх, высмеивают твоих драгоценных главных героев. Они меряются телефонами и читалками, они…

— …учатся думать. Они хотят чего-то, и в их жизнях нет черного и белого. Как бы им ни хотелось.

Я узнала свой голос, остановилась, и Аска тоже замерла — на какую-то секунду я снова увидела остановившийся взгляд и руки, которые придерживают ломкую поясницу. А потом наваждение пропало.

— Ты их любишь, — сказала Ленгли. — Ты пересчитала волосы на их головах. И их судьбы ты тоже взвесила. И ты их любишь.

Я молчала, ожидая продолжения, но Аска улыбнулась и полезла в очередную коробку.

— Не бывать мне учительницей, Аянами. Ну и черт с ним, скажу я тебе. Ну-ка…

Она думает, почувствовала я. И она что-то поняла, и вдвойне обиднее, что я не поняла ничего. Вечер двигался к ночи, Аска расспрашивала о моем прошлом, рассказывала какие-то истории о концерне. Я считала минуты до инъекции симеотонина, и вдруг поняла, что Ленгли ни словом не обмолвилась о моей смерти.

«Она делает вид, что все нормально», — подумала я.

«Я тебе не подруга», — вспомнила я.

Телефон Аски ожил: не звонок — сообщение. Она повозилась с ним немного, нахмурилась и снова спрятала в сумку. Слова липко зависали над столом. Я думала о тех, кому все равно, что я умру, и кому — нет. Я считала, вспоминала и чувствовала себя на тризне по себе самой, окруженная призраками еще живых и уже мертвых. Ленгли смотрела куда-то мимо меня и тоже думала. Где-то глубоко за серыми коридорами, за сухой матовой плиткой происходило что-то важное.

— Пакость какая, — сказала Аска вслух. — Сколько можно есть? Пойдем помоем посуду, что ли.

Я встала и ощутила внимательный взгляд. Это раздражало.

— Здесь всего две тарелки. Я сама.

— Хорошо, — легко согласилась она. — Я тебя морально поддержу.

И это тоже раздражало.

— Тебе часто приходится мыть два комплекта посуды?

Я открыла воду сильнее, чем требовалось. Поле зрения наполнилось рябью, но это пустяки.

Мне снова не хотелось ее слышать, съеденное взялось камнем в желудке, и во рту поселился гнилой привкус. «Яд. Яд, яд, яд, яд-яд-яд…» — говорил исступленный шепот, он был глуп, но я его слышала, и это было очень плохо.

— О-кей, — протянула Аска. Краем глаза я видела, что она сидит за кухонным столом и выстукивает указательным пальцем какие-то узоры на его поверхности.

Шипение воды, липкий страх, вспотевший живот — и предчувствие боли, щекотное покалывание в голове. Я знала, как можно это прекратить: всего один укол.

Всего один.

На полтора часа раньше.

«Симеотониновая акселерация». Я еще помнила эти слова — к счастью, — и мне еще хотелось немного пожить.

— Осторожно, — предупредила Аска. — Там полка на соплях.

Ей вторило эхо и бледные вспышки — призраки на дверцах посудного шкафа. Я мотнула головой: с первого раза вставить тарелку в сушку не получилось. Со второго раза я покачнулась и раздавила ее о мойку.

Одновременно со вскриком Аски.

— Раззява, — сказала Ленгли, помогая мне сесть. — Давай. Позади тебя шкафчик, смелее облокачивайся.

Тук. Тук. Тук. В руке поселился болезненный пульс, и я постаралась поднять ее, чтобы посмотреть.

— Что там? — спросила Аска.

«Так близко», — подумала я. У Аски была матовая кожа с крохотными оспинками на висках. И она снова съела помаду.

— Кажется, я порезалась, — сказала я.

— Да, так и есть. Пробила ладонь. Где аптечка?

Я кивнула на зал, и она умчалась. Здоровой рукой я провела по лбу: испарина. По полу были разбросаны осколки, один даже запутался в халате.

— Ну, крупные сосуды и сухожилия не задеты, так что без кройки и шитья обойдемся.

Голос отливал бронзой. Холодные руки взяли мое запястье, и я следила, как шипит баллончик с антисептиком, как щурится видимый мне глаз Ленгли. Бинт, прикосновения — и холодные пальцы, и горячее дыхание на коже руки.

— Кошмар, сколько крови, — процедила она, рассматривая рану. — Какое у тебя протромбиновое время?

Я молчала. Кровь уже останавливалась.

— Второй комплект посуды тебе точно бы не повредил. Тебе нужен кто-то рядом, Аянами. Кто-то, кто перевяжет тебя.

Бинт ложился ровно и в меру туго, рана отзывалась болью на движения Аски.

— Ты, конечно, можешь жить в медблоке… Или выписать себе Майю, но это не дело, — Ленгли осмотрела результат своей работы, но руку не отпускала. Ее пальцы нагревались.

«Я теплее ее».

— Вот скажи мне, что ты последнее сделаешь, когда поймешь, что вот оно — все, совсем все?

«Она не сказала — „поймешь, что смерть за плечом“».

Аска смотрела на меня, расстояние было неловким, и она все еще держала мою руку. Кожа под бинтом, около бинта — да вся рука до локтя уже горела огнем.

— А-я-на-ми.

— Да?

— Что ты сделаешь последним?

— Сдам полномочия модератора, — ответила я и уточнила: — На форуме.

Она нахмурилась:

— Это шутка?

— Нет. Да.

В кухне стало тихо. Аска серьезно смотрела мне в глаза, я ждала, когда утихнут боль и жар, и казалось: вот оно — оправдание, чтобы раньше поставить укол. Потом Ленгли наклонилась и поцеловала бинт — на тыльной стороне моей ладони.

— Что… Что ты делаешь?

— Ничего. Говорят, так заживает быстрее, — ответила она и поднялась. — Вставай, идем пить чай.

Только сейчас я поняла, что слышу свисток чайника.

— Ерунда какая-то.

Аска старательно принюхивалась к пару, и я все надеялась, что она поймет этот аромат: белый чай и немного бергамота — совсем немного, чтобы раздразнить обоняние. Завитки пара убаюкивали, хотелось немного вздремнуть, потому что уже наступило завтра, потому что темы для разговора становились все более пустячными.

— М-м, на вкус лучше, чем казалось.

Я моргнула: Ленгли отпила из чашки и жмурилась. Она держала ее за ручку всеми пальцами, и только указательному не нашлось места под завитком — от этого казалось, что Аска держит пистолет.

— Я рада.

— А Синдзи понравилось?

— Понравилось.

Она улыбнулась и снова поднесла чашку к губам.

— Мы такой диалог пропускаем — м-м-м — замечательный! — сказала она. Верхняя губа у нее блестела от пара. — «Как ты догадалась, что я ему предлагала этот чай?» — «Коробка открытая, но едва початая. Ты угощала гостя» — «Возможно, это была Майя» — «Ибуки предпочитает желтый или зеленый чаи»… Что?

Я смотрела, как она дурачится, и не понимала ее. Где-то произошла ошибка, что-то не так. Почему она такая? Какая она должна быть? Почему она все время…

Другая?

— Не напрягайся так, — посоветовала Аска. — Я всего лишь хочу сказать, что с тобой просто. И весело…

«Я подпустила его к тебе».

— …с другой стороны, мужчинам такое не нравится. Им страшно, когда их не просто видят насквозь, но и сообщают об этом в лоб.

«Я всех вижу насквозь. Кроме тебя».

— Так что не упусти Синдзи. Он уникум, — сказала Аска и цокнула языком. — А то в этом лицее тебя за женщину держат только некоторые ученики. Ну и Акаги вспоминает, когда ты садишься в гинекологическое кресло.

— И Нагиса, — сказала я, глядя ей в глаза.

«Игра? Издевка? Что она скажет?»

— И Каору, — согласилась Аска. — Но там другое.

«Другое… Другое». Пульс в раненной руке стал ударами. Аска посмотрела на меня и вздохнула:

— Аянами. Давай загрузим тебе надпочечники в другой раз? Успокойся, у тебя адреналин скоро из ушей закапает.

Она издевается. Ее тон — стального цвета, уже не бронзовый, но я понимала, что она обходит тему. Уклоняется. Прячется.

Извиняется.

— Я спокойна.

— Укол?

— Да. Уже пора.

— Ай-кью — это пустые цифры.

— Пустые значения, — наставительно исправила Ленгли, не оборачиваясь. — Согласна, у них даже размерности нет. Но ты же не станешь спорить, что за интеллектом стоит много большее?

Не стану. Я хочу спать, но Аска копается в моем компьютере и философствует. Я подтянула подушку выше и села. Экран монитора был далеко, я видела только меняющиеся цвета и движение, когда Ленгли скроллила страницы.

— Что например?

— Уважение — причем, заметь, взаимное. Понимание. Отношения.

— Отношения строятся между разными людьми.

— Ай, перестань! Тогда выписывай меня из людей, потому что, заводя парня, я чувствую себя зоофилкой.

«У нее отношения с работой», — подумала я. Под одеялом рядом с рукой лежал телефон, и мне хотелось написать что-нибудь Икари-куну: разглагольствования Аски странно на меня действовали. А еще я хотела планшет, чтобы лежа под одеялом открывать браузер, смотреть новые фото, смотреть, как меняются времена года у других людей — по всему миру.

Даже странно, что я не подумала об этом раньше.

Завтра закажу себе планшет, решила я. Я знала, что потрачу полдня на изучение предмета, на выяснение того, какая функция мне нужна, а какая — нет. «Можно проще. Можно попросить Синдзи помочь с выбором».

Завтра — то, которое уже сегодня, — обретало смысл, и мне это нравилось: и «завтра», и «смысл».

— Ты там или спи уже, или давай разговаривать, — потребовала Аска, и я увидела на мониторе экран выключения системы. — А то лежишь и улыбаешься. Ну-ка, руки из-под одеяла!

— Твой идеал — Каору, — сказала я.

— Что?

То, Ленгли. Ты его не предскажешь, не изучишь. Он всегда тебя удивит, всегда найдет ключ — даже если ты выдернешь замок из-под его носа. Тебе только и останется: успевать, успевать, успевать.

Мы молчали, потом она встала.

— Ты прямо как дура, — рассмеялась Аска. — Я ведь просила тебя: без экстраполяций. Давай так: в полседьмого на Большом перекрестке. Я тебе кое-что покажу.

Я кивнула, и она пошла обуваться. Потом щелкнула дверь, и я осталась одна. Я поставила будильник — на семь двадцать, подвинула ближе к кровати поднос с набранным шприцем. Мыслей было мало: вечер был пустым, и пусть я не понимала, как, но Ленгли получала нужную ей информацию. Мне было интересно, я устала от общения и убеждала себя не верить в ложь.

В темноте звуки стали ярче, они оживали на потолке дрожью, которую я не видела при свете, они создавали новые углы там, где их не было. Комната разгоралась все заметнее: звуков не стало больше, просто я стала вслушиваться в мнимую тишину.

«Пусто. Тихо».

Я подняла над лицом забинтованную ладонь. Не могу рассмотреть, поняла я. Где-то в темноте был бинт, была рана, которую коснулась губами Аска Ленгли. Я подумала и вытянула телефон. Вспышка экрана была оглушительной, но я переставила будильник на шесть.

«Новое сообщение» — «Добавить номер».

<Спокойной ночи>.

Я подержала руку над меню «Отправить», а потом поменяла точку на запятую.

<Спокойной ночи, Синдзи>.

Утром ветви парка стали стеклом.

На земле остался ночной снег, а влагу на деревьях схватило блестящей корой. Мне хотелось спать, при вдохах тянуло в груди, но я осматривалась. Вокруг лежали не схваченные кадры, и я почти жалела, что не взяла фотоаппарат. Оставалось только думать о том, что нет солнца, что нужна высокая светочувствительность, и почти наверняка снимки получились бы зернистые. Но шепчущая ночная темнота, схваченная кустами, но черные ветки, облитые стеклом, но брусчатка, на которую так больно будет падать, — это выглядело мрачно, волнующе.

Красиво.

Я осторожно дышала, зимнее пальто непривычно оттягивало плечи.

И очень хотелось спать. И еще было спокойствие.

Две главные парковые аллеи встретились под космами обледенелых ив, и я почти сразу увидела Ленгли. Она бегала: кроссовки, шорты, майка. Она помахала мне, забегая на перекресток с малой тропинки.

— Привет. Погодка — говно, — объявила Ленгли. — Самое утро, чтобы кому-нибудь нагадить.

Она вытягивала из ушей пуговицы наушников, снимала со спины рюкзак.

Она была недовольна, но казалась выспавшейся.

— Что ты хотела показать?

— Сейчас идем уже.

Ленгли набросила рюкзак на одно плечо и показала:

— Нам вон туда.

Лицей оживал, и меня тоже покидал сон. Я почти видела перед собой дверную ручку, видела класс. Мне хотелось представлять, какая сегодня светотень в знакомых кабинетах, получится ли дискуссия, удастся ли что-нибудь новое. В лицее будет Икари, и все будет хорошо.

— Что с лицом? — поинтересовалась Аска.

— Ничего.

— Думаешь о Синдзи? Или о работе?

Я вспомнила о новом сообщении и кивнула. Аска рассмеялась. Ее смех почти сразу исчез в путанице обледенелых ветвей, словно в «тихой» комнате. Застывший парк берег тишину, экономил свет, он был прекрасен, и будь еще немного солнца — и я бы вернулась за камерой.

— Сюда.

Мы стояли перед входом в учительское общежитие.

— Что ты хочешь показать? — повторила я.

— Увидишь.

— Аска, Рей! Утречко!

Я оглянулась. На турнике у северного крыла висел Тодзи: одной рукой он держался за перекладину, а другой махал нам.

— Обезьяна-кун, — сказала мне Аска и помахала Тодзи в ответ. — Но дерется неплохо и честно. Он мне нравится: бывший коллега, как-никак. «Долг, честь, отчизна» и все такое прочее.

— Он хороший учитель.

— Хороший, — согласилась Ленгли, открывая дверь общежития. — И, вопреки расхожему мнению, не тискает своих учениц.

В холле пахло сном и ночными посиделками: пахло отсыревшими пепельницами, пСтом пополам с одеколонами, пахло неправильным спиртом и несвежим дыханием.

— У Линды вчера народ хорошо гудел, — сказала Ленгли, жестом указывая на лестницу. — День рождения, наверное.

«Скорее, поминки». Я не могла отделаться от ощущения страха, от ощущения предчувствия. Все вокруг будто готовились к чему-то: выпивая, отрицая, просто пытаясь делать вид, что все хорошо. И если в учительских кабинетах это отступало — перед детьми, перед стопками бланков и стопками тестов, — то здесь…

Здесь было очень плохо.

— Сюда.

Стены недавно красили, но они все равно выглядели старо. Влага старила панели, и свет ярких ламп звучал неправильно, молодо. Мне было интересно, что за всеми этими дверями. На дверных табличках мелькали знакомые имена, почему-то хотелось зайти, хотелось увидеть чужие разворошенные постели.

«Здесь все интересные», — сказала Аска, и я поняла, что не могу ничего добавить. Почему Макото так не любит курящих учеников? Что за жизнь у Мари? Как Мана смотрит на себя в зеркало, как она красится?

— Нам сюда.

Я увидела дверную табличку и застыла. Снова был холодный пол, который больно впивался в лопатки, снова дергался потолок, снова, снова…

— Нет, подожди.

— Да ну сейчас уже.

Она открыла дверь — как к себе домой. Оттуда хлынул свет, и я стиснула рукоять трости. Я услышала вскрик — вскрик девушки — и свет перестал что-то означать.

Элли сидела на кровати, прикрыв руками грудь. Она успела надеть только один чулок и не успела расчесаться. Ангел во мне слышал ее страх даже сквозь густую пелену симеотонина. Она боялась, и ей было стыдно.

— Что вы здесь… Мисс Аянами?

Она смотрела на меня, я — на нее, и я не знала, как поступить.

Зато знала Ленгли.

— Оделась и п’шла вон, — прошипела Аска. — Где?

— В д-душе…

— Момент, — сказала Ленгли и исчезла.

Квартира была небольшой, бил свет — сквозь прорванные тучи, сквозь окно — и мы остались вдвоем, и это было хуже, чем боль.

— Он… Обижал тебя?

— Нет, что вы, — она рассмеялась. Звонко, заливисто.

Она рассмеялась. Она рассказывала, какой он хороший, как много знает, как ей нравится с ним.

«Не ее мысли», — поняла я. Импринт чужой воли — как знакомо, как отвратительно. Как мелко. И еще одно: это ведь я побоялась что-то сказать, когда он пригласил ее поговорить в столовой.

— Замолчи, — попросила я. — Пожалуйста, замолчи.

— Нет, вы не посмеете, слышите, не смейте жаловаться на Каору, не смейте…

Она закрыла глаза и плакала. Я положила руку на ее щеку, и слеза стекла в ложбинку между большим и указательным пальцами. Чужая слеза жгла, как кипящее масло, а Элли все плакала, а я — нет.

Когда сзади послышались шаги, глаза Элли были пусты, мои виски звенели, а руки будто сковало утренним льдом. Солнце падало на почти высохшие слезы лицеистки, внутри нее горели пожары, и я знала, что могла бы осторожнее, точнее, нежнее.

Я могла войти в ее память с мягкой тряпкой, но вошла с огнем: чтобы навсегда, чтобы наверняка.

«Поспи. Просто и без снов».

— О, и ты здесь!

— Ну-ка, сядь.

Страаааах…

«Надо обернуться», — подумала я и вдруг поняла, что хочу этого.

Ленгли усадила Каору за стол, развернула стул и оседлала его — точно напротив. Солнце вызолачивало мокрые волосы Нагисы, капли на его халате. Солнце било ему в лицо, но он, щурясь, смотрел только на меня. «Он хуже видит левым глазом. На две диоптрии», — вспомнила я.

— Доигрываешь в мои игрушки? — спросил Каору.

— Сюда смотри.

Ленгли вытащила из рюкзака длинный пистолет и положила его на стол, а рядом — блистер таблеток.

— Что это? — Каору улыбался мне. Честно, ярко и открыто, а у меня за спиной спала Элли.

Я ждала ответа Аски и повторяла как заклинание: «цианистый калий, цианистый калий, цианистый калий…»

— Нитроглицерин.

— А, — сказал Каору и впервые посмотрел на Ленгли. — А за что?

— За все хорошее.

Она тоже улыбалась: брезгливо и снисходительно, а ладонь ее лежала на рукоятке пистолета.

У Нагисы за ухом мыльная пена, разглядела я. Трость подрагивала у меня в руке, и я чувствовала: еще немного, еще несколько слов, обращенных ко мне, и я рассыплю трость в пыль.

Для начала — трость.

Каору покачал головой и с треском вынул таблетку, положил ее на язык.

— Воды можно?

— Так жуй.

Он дернул челюстью и принялся жевать: медленно, как рептилия. Аска гладила тремя пальцами ребристую рукоятку оружия и не отводила глаз от лица Каору. Сцена была гадкой, как комок блевотины, их взгляды хотелось отмыть, хотелось отмыть себя, хотелось…

Каору глотнул.

— ВсК.

— Нет. Не всК, — ответила Аска. — Следующую.

— Следующую, — протянул Нагиса, вертя блистер пальцем. — И сколько всего мне их съесть?

— Все десять штук.

— Но мне же будет больно, — улыбнулся Каору. — О-очень больно.

— У тебя в любом случае заболит. Или голова от нитроглицерина, или кусок руки от карбида молибдена. Жри давай.

Аска подняла пистолет и приставила его к плечу Каору.

— Рей, — позвал он. — И ты что, так это оставишь? Это же для тебя шоу. Сделай что-нибудь.

«Сделай что-нибудь!»

… Каору гладил ее щеки, и с них слезала кожа. Он уже умел контролировать карминную дрожь, а я не умела ничего — только смотреть, только пытаться что-то почувствовать. Девочка умерла, и только тогда он меня отпустил.

«Сделай что-нибудь!»

— Она занята, — любезно сообщила Аска сквозь грохот света, грохот пульса. — Рей думает и приходит к правильным выводам.

— Рей, — прошептал Каору. — Я приду вечером, Рей. Пусть рыжик думает, что она может меня держать. Я приду.

— А ну закрой рот и жри! — прикрикнула Ленгли.

«Это как свист кнута», — поняла я. Мне было холодно, и ремешки бюстгальтера стали острыми от пота.

— …Я приду, — шептал Каору, и я видела только его глаза. — Я приду, мы разогреем саке — сильно разогреем, и когда оно закипит, я волью тебе его…

— Приходи.

Свет померк.

Я подошла к столу и положила на него трость. Алюминий покрылся коркой окалины, ручка сгорела у меня в ладони. Трость изогнулась, как лук, а резиновый набалдашник тяжелыми каплями стекал на пол.

Я вдохнула дым горящей резины, дождалась, пока смрад взорвется болью под переносицей, и повторила:

— Приходи.