Яромира. Украденная княжна

Суровый конунг V

Харальд стоял на палубе драккара, нависнув над бортом, в который он упирался двумя ладонями. Он вглядывался в безбрежную водную гладь, что простиралась до самого горизонта. Море, спокойное и безмятежное, отражало бледное утреннее солнце, играя серебристыми бликами, словно накануне не разразился страшный шторм, когда раскаты грома, хлесткий ветер и волны грозили поглотить драккар.

— Конунг.

Окликнувший его Ивар попытался подкрасться бесшумно, но Харальд спиной услышал его шаги. Он не сдержал полную досады гримасу. После пережитого шторма его люди отдыхали, кое-как устроившись посреди беспорядка, учиненного разбушевавшейся стихией, и Харальд надеялся, что никто его не потревожит в эти редкие, тихие минуты.

Но племянник хотел поговорить. Это было понятно по решительно поджатым губам и блеску в глазах.

— Чего тебе? — проворочал Харальд, не повернув головы.

Ивар сделал последний шаг и остановился возле борта, практически коснувшись дядю плечом. Подобно конунгу, он устремил свой взор на водную гладь, только вот перед глазами у обоих мелькали совсем разные образы.

— Отдай за меня дроттнинг, конунг, — облизав губы, выпалил Ивар.

Харальд усмехнулся и покачал головой.

— Ты никак приложился вчера темечком о палубу? — с недоверчивой ленцой спросил он и взглянул, наконец, на племянника, ожидая увидеть у того на голове повязку.

Но Ивар смотрел на него ясным, чистым взором. Злющим, но не помутившимся, и первый отголосок холодка пробежал у Харальда по хребту, когда тот уразумел: мальчишка не шутил и не бесился с жиру. Он верил в то, о чем говорил.

— Ивар, — предостерегающим, тяжелым шепотом начал Харальд, — ты тронулся умом. Я везу Ярлфрид отцу. Ее никто не тронет и пальцем, пока есть на драккаре моя власть.

— А я и не трону, — племянник блекло, рассеянно улыбнулся. Нехороший огонек разгорался в его взгляде.

Конунг тотчас подобрался. Он повидал немало безумцев за прожитые зимы, и ни разу еще подобные встречи не заканчивались хорошо. Харальд нашарил на поясе нож и выругал себя, что не удосужился приладить меч. Помыслил, да нашто он ему потребен будет, с самого-то утра, когда едва-едва занялся рассвет, и все валялись полумертвыми после лютого шторма.

Помыслил, да…

Почти дожил до седины в волосах, а ума не нажил.

Сам не лучше Ивара.

— Ты проведи обряд. Мы на драккаре, ты — морской конунг. У тебя есть такая власть, — воспользовавшись его молчанием, торопливо заговорил племянник. — А я ее не трону, пока до отца не довезем.

Харальд непроизвольно стиснул кулаки, хрустнув натруженными суставами. Он всматривался в светло-лазоревые, холодные, словно льдинки, глаза Ивара и не узнавал мальчишку, которого когда-то учил сражаться на мечах. Он принюхался, но в воздухе между ними не витал кисловатый, крепкий запах пива. Стало быть, племянник не выпил лишку, не пришел к конунгу опьяневшим.

Напрочь, был он трезв и в своем уме. Лишь говорил вещи, которые мог говорить мужчина, потерявший рассудок.

— Скройся с глаз моих, — велел Харальд, отвернувшись от Ивара к морю. — И мы притворимся, что я никогда этого не слышал.

— Себе ее хочешь? — едва слышно прошелестел племянник, и конунг, крутанувшись, сграбастал его за грудки и хорошенько вздернул, и услышал, как натужно затрещала натянутая рубаха.

— Что сказал ты? — прорычал Харальд в лицо Ивара, придвинув того близко-близко к себе. — Что сказал ты, недоносок?

Племянник лишь оскалился, обнажив зубы, и тогда конунг усилил хватку и давил, пока лицо Ивара не побледнело, пока в глазах у него не проступили багряные пятна, пока он не запросил пощады, застучав ладонью по запястью Харальда.

Выждав еще немного, тот разжал каменную хватку, и Ивар осел на палубу, ему под ноги кулем с мукой. Конунг брезгливо шагнул в сторону, нарочно подобрав край плаща, и вытер о портки руки.

— О дин свидетель, я пытался, — с трудом вытолкнул Харальд из себя, сверху вниз глядя на племянника. — Я пытался сдержать обещание, которое дал твоей матери. И я не смог. Я выкину тебя на сушу при первом же случае.

Ивар дернулся, словно хотел что-то сказать, но передумал, прикусив губу. На конунга он смотрел, словно шальной, дикий зверь. И оскал, намертво застывший на его лице, был также звериным.

— Я уразумел, дядя, — прохрипел он напоследок, потирая горло, на котором уже проступила багряная полоса от рубахи. — Я уразумел.

Харальд не потрудился вслушиваться в его бормотание. Отдернув плащ, прошел мимо него, даже не взглянув, и направился на корму.

— Конунг, — по пути его остановил еще один хриплый голос: Вигг, заменявший на драккаре старого кормщика Олафа, с трудом приподнялся на локтях и прищурился против солнца, глядя на Харальда.

Накануне ему и еще одному хирдманину перебило спину скамьей, и оба пока не могли ходить.

Харальд остановился и подошел к нему, присел на корточки напротив обустроенного для ночлега места, где и лежал Вигг. Тот постарался подползти на вытянутых руках повыше, чтобы сесть и быть с ним вровень.

— Я едва чувствую ноги, — прошептал, озираясь по сторонам.

Харальд накрыл ладонью его плечо и сжал.

— Ты еще встанешь. Я, да и ты немало повидали таких ударов.

Вигг неуверенно кивнул и посмотрел на конунга исподлобья.

— Когда сам валяешься словно старая развалина… как-то ино чувствуешь, — он нервно усмехнулся и провел ладонью по спутанным волосам, стыдясь минутной слабости.

— До старой развалины тебе еще долго предстоит ходить на моем драккаре, — Харальд хмыкнул в ответ и, сощурившись, поглядел вдаль. — Отдыхай. Море спокойное, парус нынче натянем, я стану править… Доплывем уж как-нибудь.

Хирдманин улыбнулся. Ну, коли сам конунг, которого драккар слушался беспрекословно, сказал, что как-нибудь доплывут — стало быть, и впрямь доплывут.

Пока Харальд, оставив Вигга, дошел до кормы, переговорил еще с дюжиной хирдманинов. Шторм потрепал их немало. Многие ценные вещи навсегда унесло море, похоронив их в пучине вод; что-то смыло волнами, ударявшими о борта драккара; что-то изрядно потрепало ветром. Пятерых его людей, кроме Вигга, ранило так, что нынче не могли они стоять на ногах и сидеть на веслах. Потребуется несколько дней, прежде чем они восстановят силы.

Времени на пути до Гардарики Харальд отмерил с запасом, потому небольшая задержка его волновала мало. И так, и так он будет раньше срока на месте встречи с конунгом из Альдейгьюборге. Мог не спешить.

Когда он, наконец, добрался до кормы, дроттнинг уже не спала. Неподвижно лежала на плаще, который он ей подстелил, и молчала. Лишь огромные, любопытные глаза с пушистыми ресницами выделялись на ее бескровном лице.

У Харальда зачесались кулаки. Когда он увидал, что дурная девчонка творила на палубе, как глупо рисковала своей жизнью, он думал, что зашибет ее. Но потом Ярлфрид рухнула ему на руки, и его мысли захватили заботы совсем иного рода.

Заметив его приближение, дроттнинг заметно встревожилась.

«Вот и славно, вот и верно», — подумал Харальд, скалясь.

Совсем от рук отбилась. Посмела ослушаться его приказа, нарушила свое же обещание! Сколько раз ее могло смыть волной и унести в море — одному Ньёрду ведомо! В такой лютый штор и глазом моргнуть не успели бы, а Ярлфрид уже угодила бы в водоворот и сгинула бы в холодной, ледяной темноте.

Внутри груди зародился рык, и Харальд выругался. Девчонка явно испугалась, и он не спешил разуверять ее, что бояться ей нечего. Как раз потому, что было чего. Он еще постоял рядом с нею, перекатываясь с пятки на носок и заложив за спину руки, и окинул сердитым, неласковым взглядом.

Закусив губу, Ярлфрид, подобно Виггу, подтянулась на руках и попыталась сесть. Невольный стон вырвался из ее плотно сомкнутых губ, и она рухнула назад, ударившись локтями о палубу.

Ну, еще бы!

После того, что она творила ночью, еще добрую седмицу обиженное, натруженное тело будет ломить и болеть при малейшем движении. Как жилу себе какую не порвала — вот что диво!

Легкая тревога мелькнула во взгляде конунга, и он повнимательнее присмотрелся к дроттнинг. Может, и порвала, а он в темноте и не заметил.

— Здрав будь, конунг, — Ярлфрид, устав томиться в ожидании, первой прервала тягостное молчание.

Хмыкнув, Харальд уселся напротив на привычную скамью и неласково, колюче на нее поглядел.

— Ты нарушила мой приказ, — сердито припечатал он. — Ты меня ослушалась.

Дроттнинг жалостливо закусила губу, и у Харальда в груди словно кто-то зажег факел. Стало горячо-горячо, словно он склонился над самым пламенем. Словно он шагнул в огонь.

— Я не белоручка! — воскликнула Ярлфрид, и сперва он даже не уразумел, что о чем девчонка толковала.

Нахмурил светлые брови на обветренном, утомленном лице, и она, заметив, поспешила объяснить. Речь ее журчала, словно колокольчик, и Харальд с трудом подавил усмешку. Верно, всю ночь сочиняла, пока лежала на его новом плаще…

— Я хотела вам подсобить! — пылко проговорила Ярлфрид. — Потому что я не неженка и не белоручка, и в море все равны, и я не хотела прятаться за твоим приказом…

— Ты могла погибнуть, глупая ты девка! — взревел он, повысив голос.

Нижняя губа у дроттнинг вновь задрожала, и конунг витиевато выругался, припомнив Локи и Хельхейм.

— Велено тебе было сидеть привязанной у борта — стало быть, там и сиди!

Такое зло его взяло, что и сам от себя не ожидал.

Но как вспомнил эту дурищу с черпаком, вымокшую насквозь, дрожащую, на подгибающихся от усталости ногах, рядом с бортом драккара! В шаге от морской, черной бездны! Так сразу перед глазами начинали плясать багряные круги. Нитки сухой на ней не было… А как дышала — не дышала толом, а хрипела, и грудь вздымалась часто-часто, словно что-то мешало ей, царапалось изнутри.

Харальд проглотил следующий упрек, когда Ярлфрид подняла на него блестящие, полные слез глаза. Клацнул зубами и прикусил язык, и сбежал, велел дроттнинг лежать на месте. Словно она могла куда-то деться на драккаре…

Вернулся он, держа в руке бурдюк с кислющим пойлом франков. Протянув его Ярлфрид, конунг отвел взгляд.

— Выпей немного. Согреет изнутри.

Она неуверенно взяла бурдюк в руку и принюхалась. В нос ударил крепкий дух, и дроттнинг сморщилась. Но уже после небольшого глотка к щекам прилила крови, и они чуть зарумянились. Поежившись, словно выпила отравы, Ярлфрид вернула бурдюк конунгу и повыше натянула его же плащ.

— Кто назвал тебя белоручкой? —спросил Харальд.

Дроттнинг зарделась шибче, чем от вина и смолчала. А он, спохватившись, попенял сам на себя. Догадаться было несложно. Тот же ососок, который потребовал для себя Ярлфрид…

— Я виновата перед тобой… — она вздохнула и снова подняла лица, чтобы поймать взгляд конунга.

У того на сердце скребла собственная вина. Напрасно на девчонку осерчал, напрасно опалил сердитым взором. И сам нынче не разумел, отчего так взъерепенился. Отчего все внутри оборвалось, и нутро сжали ледяные тиски, когда углядел ее под хлещущим ливнем, такую хрупкую; окруженную бушующим морем…

Глядеть в ее глаза было невыносимо, а не глядеть — еще больнее. Но Харальд был конунгом, а они привычны к боли. И потому, сомкнув губы в суровую нить, он кивнул и поднялся с лавки.

— Отдохни, Ярлфрид, — не приказал, а попросил на прощание и повернулся к ней спиной.

Харальду с лихвой хватило ее жалобного взгляда из-под пушистых, опущенных ресниц, чтобы почувствовать себя — Локи подери, почему! — виноватым.

Мысли в голове путались, словно это он, а не дроттнинг, глотнул кислого вина. Добро, очнувшись, та больше размышляла о том, как ослушалась его, а не о том, куда подевалось платье да отчего на ней мужские рубаха и портки…

Прилившую, горячую кровь требовалось остудить непосильным трудом, и наравне со своими хирдманами Харальд взялся прилаживать паруса.

Мачта во время шторма ничуть не пострадала. Стояла крепко, словно влитая. Нерушимая, как и голова дракона, что скалилась с носа. Кое-что из снеди забрало море; они потеряли несколько переметных сум и немного оружия, которое не поспели спрятать. Харальд раздал виновным крепких затрещин, но особо не бушевал, ведь море их пощадило. Он знавал гораздо более страшные бури, когда трескались мачты, переламывались пополам самые крепкие драккары, словно щепки в руках ребенка.

По его расчетам, они потеряли день пути, но быстро нагнали его, когда задул попутный ветер. Садиться вновь на весла после того, как накануне они едва не надорвали себе жилы, пытаясь выбраться из страшного водоворота, было тяжело. Этому противилось онемевшее, натруженное тело с надорванными жилами.

Но выбирать не приходилось, и потому Харальд, как и подобает вождю, взялся за весло первым. Разлившаяся по рукам, спине и груди боль была похожа на раскаленную руду, которую вливают в форму, когда куются мечи. От шеи она прошлась до самых пальцев и потом обратно, и вниз, вдоль позвоночника и сквозь ребра. Пришлось крепко сцепить зубы, чтобы не застонать, и хорошенько навалиться на неподатливое весло грудью. Руки не слушались, содранные мозоли кровили.

Со временем все выправилось. Боль притупилась. Уже не хлестала столь ожесточенно, не вышибала дух, перебивая дыхание и не позволяя раскрыть рта. Раз за разом гребок давался все легче, и ближе к вечеру люди конунга гребли стройно и ладно, словно и не случилось с ними шторма.

Харальду бы улыбнуться, но он смотрел в затылок Ивара, которого нарочно посадил прямо перед собой, и голову его терзали невеселые думы. Он послушал Олафа на берегу и сделал это зря. Следовало оставить племянника в Длинном доме. Может, он и взбаламутил бы там воду, но Тюра всегда знала, как держать несносного мальчишку в узде.

Он выкинет его прочь прежде, чем станет слишком поздно. От слов Ивара расходились ядовитые круги по воде. Харальд уже велел казнить двух своих людей, ослушавшихся приказа. Они были бы живы, не пойди на поводу у его племянника. В ту ночь Ивар увлек всех за собой на берег, Ивар подначивал воинов найти себе забаву, Ивар пошел за людьми Трувора, когда те наткнулись на дроттнинг…

Харальд был слепцом. Он должен был оставить Ивара на берегу.

Два дня после шторма прошли спокойно и тихо. Раненые медленно, но верно поправлялись. Пробовали вновь ходить по шаткой палубе, примерялись к веслу. До Гардарики оставалось совсем немного, и повеселевший было Харальд вновь мрачнел на глазах. Ярлфрид он велел себе обходить дальней дорогой и слово свое держал. Чем ближе они были к дому дроттнинг, тем мрачнее делалось его лицо.

Ивар присмирел и притих, и Харальд гадал, надолго ли да отчего. В то, что испугал племянника, он не верил. Но причин для зубовного скрежета у конунга поубавилось, а в последний день он и вовсе ни одного слова от ососка не услышал.

На душе у конунга было… неспокойно. Что-то не нравилось ему, что-то подтачивало изнутри. Он бы сказал, что не по сердцу затишье, словно перед грядущей бурей, но они только-только пережили один шторм и не ждали второго, даже несмотря на тяжелые, темные облака, простиравшиеся до самого горизонта.

Поменявшись веслом с другим хирдманом, Харальд встал со скамьи и с наслаждением потянулся до хруста в плечах. Тепло бежало по разгоряченному телу. Пока греб, снял верхнюю, теплую рубаху из шерсти, оставшись в самой простой, из грубого льна.

Взгляд конунга невольно зацепился за притихшую на корме Ярлфрид. Она куталась в его плащ, натянув едва ли не до носа, и была похожа на нахохлившуюся пташку.

Он приглядывал за ней исподтишка последние пару дней, как запретил себе подходить к девке близко. Как бы ни занемогла после той ночи…

Ноги сами принесли его к скамье, на которой сидела Ярлфрид.

— Ты не мерзнешь, дроттнинг?

Она молча покачала головой и моргнула несколько раз, но Харальд успел поймать ее тусклый, горестный взгляд. Он словно не домой ее вез, а в полон. Он не стал ничего спрашивать, но и уйти сразу же не смог. Сел на скамью поодаль от нее и уставился на свои шершавые от мозолей, натруженные ладони.

— Гардарики уже в паре дней пути, — сказал он, и Ярлфрид лишь кивнула.

Она глубоко вздохнула, набрав в грудь побольше воздуха, словно готовилась шагнуть в пропасть, а он краем сознания отметил, как тихо вдруг сделалось на драккаре. Очень и очень тихо.

Неправильно тихо.

— Харальд конунг… — позвала дроттнинг, и он повернулся ней, опустив тяжелый кулак на скамью, и их пальцы соприкоснулись.

А потом раздался тихий свист, и в дерево, ровно между ними, вошла стрела. Затрепетало знакомое оперение.

Харальд резко вскинул голову: на носу драккара стоял Ивар.

В его руках дрожал тугой лук.