Японская война. 1904 (СИ)

Глава 21

Задумчиво смотрю на ящики с мадерой. Я как-то пропустил, когда мои бравые офицеры смогли их вернуть из дома наместника.

— Не пропадать же добру, а там их все равно пить никто не будет, — заметил мой взгляд покачивающийся Хорунженков.

— Дамы! — громогласно возвестил Врангель, вводя в наш круг десять весело щебечущих девиц из юкаку.

Я после такого собрался было уйти, но сотник успел предупредить, что это не для блуда, а просто для хорошей компании. И действительно, девушки с улыбками и смехом разошлись между офицерами, и вечеринка словно обрела второе дыхание. Я сам не заметил, как тоже втянулся и даже не сразу сообразил, как объясняю правила старых добрых «Подземелий». Перебравшись на второй этаж выделенного для офицеров дома, мы прямо на полу начертили карту, а потом одна из девушек принялась рассказывать про какое-то китайское восстание, которое мы быстро и разыграли.

— Это было еще во времена династии Мин… — говорила та самая красотка с резкими породистыми чертами лица, которую я приметил еще во время поездки по городу.

— Может быть, что-то более современное возьмем? — нетрезво предложил Врангель.

— Мне было бы приятно, если бы вы попробовали именно восстание мандаринового наместника, — девушка не сдалась и даже выдала детальный расклад по войскам каждой стороны.

Ее русский был не идеален, но понять не составляло труда. Все-таки русская Маньчжурия не зря была именно русской, и каждый, кто старался иметь дела с Россией, понемногу учил язык.

— Тогда победитель должен получить приз, — я поднял ставки.

— Только если победитель будет не тот, кому это положено судьбой, — приняла девушка.

В общем, мы решили, что после такого отступать было бы уроном для офицерской чести.

Семен сыграл за императора, я — за главного бунтовщика, Врангель оказался моим братом, переметнувшимся на сторону центральной власти. Хорунженкову, Шереметеву, Мелехову и Афанасьеву достались роли тех или иных генералов. Вышло неплохо. Сначала меня зажимали со всех сторон, но я сумел отступить в сторону порта и захватил стоящие там корабли. Девушка, задававшая историю, сначала пыталась спорить, что их там не было, но у меня нашелся неотразимый аргумент. Мы захватили не китайские, а английские суда — эти-то везде найдутся — а потом высадились в тылу всех вражеских армий прямо у императорского дворца.

— Победа! — немного неискренне порадовалась за меня девушка.

— Теперь награда, — напомнил я.

— Что вы хотите?

— Имя. Ваше имя.

— Дон Мэй. Зимняя слива. Но вы же его и так знаете, — девушка опустила взгляд в пол.

— Настоящее имя, — я же смотрел прямо на нее.

— Казуэ, рисуется вот так, — девушка изобразила в пыли два иероглифа и тут же их стерла.

— Молодая веточка, — я, впрочем, успел их прочитать и перевести.

Было совершенно непонятно, почему девушка так хотела его скрыть. Казуэ лично на мой слух звучало ничуть не хуже, чем Дон Мэй, но это ее дело. Мое же… Взгляд устремился на часы: стрелки уже перевалили за три ночи, и я решил, что пора заканчивать. Завтра и мне, и другим офицерам нужно будет заняться обустройством полка, а послезавтра можно будет вернуться и к тренировкам.

Новые сражения уже близко, и мы должны быть к ним готовы.

Казуэ Такамори хотелось выцарапать себе глаза за слабость. Как можно было допустить столько ошибок и всего за один вечер! Первая ошибка была, когда она вышла лично посмотреть на русского офицера, сдержавшего японскую армию. Вторая — когда решила проверить, а что бы тот делал, оказавшись на месте ее отца. Странная западная игра в войну позволила довольно точно воссоздать детали не китайского, как она сказала, а японского восстания на Сацуме.

Казуэ знала, что у восставших не было и единого шанса, однако полковник Макаров так не считал. Его решения были дерзкими, но именно они в итоге принесли победу. И девушка не сказала бы, что кто-то ему поддавался. Наоборот, его офицеры очень хотели победить, но этот человек даже в мелочах умудрялся думать не так, как другие. Вот зачем он попросил в качестве награды ее настоящее имя? И ведь так смотрел при этом, что, казалось, соврешь и тут же лишишься остатков чести, которой и так осталось совсем немного.

Девушка собралась уже было ложиться, когда натянутый на окно бычий пузырь пробил завернутый в бумагу камень. Угроза? Послание? Девушка развернула тонкий лист рисовой бумаги и с удивлением прочитала выведенные там строки.

Нам нужно поговорить. Сайго.

Это казалось странным и невероятным, но точки в углах некоторых иероглифов — их старый семейный код — без всяких сомнений говорили, что ей действительно написал брат. Что он тут делает? Что ему нужно? У Казуэ появилась одна безумная догадка, но она решила не спешить. Подошла к другому целому окну, подышала на него, вывела пальцем ответ и на пару секунд подсветила свечой. В полной темноте для того, кто ждет, этого будет более чем достаточно.

Утренний Ляоян словно оказался совершенно другим городом. Вчера днем было не до того, вечером — все уже скрыли тени, но сегодня… Я шел по улицам и видел тысячи спешащих по своим делам китайцев. Где-то за последней линией фанз продолжали расти укрепления, а тут все жили обычной жизнью. О войне говорили разве что редкие патрули и цветастые листовки, расклеенные на углах.

Я подошел поближе, чтобы оценить достижения местной пропаганды. В глаза сразу бросилось: «Русский матрос отрубил японцу нос». Рядом был еще один характерный плакат с целым придуманным героем, который кочевал из одного сюжета в другой. На этом Вася Флотский прикуривал от вражеского снаряда и бросал его обратно. С одной стороны, зная результат войны, смотрелось глупо, как и множество фраз про «косоглазых» и «желтых макак». С другой стороны, нельзя было не отметить цельности кампании, которая смогла целый год продержать тыл и общество в относительной стабильности.

Дальше мой взгляд добрался до газет, и здесь меня ждали несколько новых афоризмов, явно заготовленных для хождения в народ кем-то еще в Санкт-Петербурге… Японцем и акула подавится. Японец правды не скажет, зато хорошо соврет. На то и японец в Азии, чтобы европеец не дремал. И новый пласт картинок. Здесь уже не было Васи, но была Россия в образе Афины Паллады и Япония в виде карлика в военном мундире, который пытался забраться за взрослый стол.

— Что думаете, господин полковник? Вам не кажется, что подобное пренебрежение к врагу может дорого стоить? — неожиданно рядом со мной пристроился Джек Лондон.

Писатель выглядел запыхавшимся: видимо, ему пришлось побегать по Ляояну, прежде чем получилось встать на мой след. Интересно, что ему нужно сегодня?

— Полностью согласен, — кивнул я. — Но что-то мне подсказывает, что судить пропаганду только с одной стороны будет неправильно. Например, в военном плане эти листы будут вредны. В экономическом — добавят стабильности. В международном…

Я посмотрел на Лондона, словно предлагая продолжить.

— Если посмотреть с этой стороны, то… — он задумался. — То такие публикации служат как будто бы предложением к переговорам для ваших западных соседей.

— Тоже так думаю, — кивнул я. — А еще мне кажется, что Вячеслав Константинович Плеве решил заодно усилить связь между Россией и Европой на уровне обычных людей. А то ведь ни мы, ни они никогда не считали себя единым целым. От походов тевтонский рыцарей и Сигизмунда польского до Карла шведского и Наполеона слишком часто мы оказывались по разные стороны поля боя. А тут такой повод.

— А ведь и правда, — как будто даже удивился Лондон. — Я ведь читал европейские газеты, и там многие сочувствуют России, желают вам победы. Даже у нас в Америке и в Лондоне, несмотря на союз с Японией и кое-какую поддержку их в прессе, все равно нет-нет, но проходят статьи и в вашу пользу. Кем бы ни был этот Плеве, которого вы упомянули, — писатель показал, что совершенно не интересуется нашей политической жизнью, — но он выглядит умным человеком. Заметить волну, оседлать ее… Даже интересно, что у него в итоге получится.

— Другой человек вряд ли бы смог стать министром внутренних дел империи, — улыбнулся я, задумавшись, а чего действительно смог бы добиться Плеве, если бы его не взорвали следующим летом. Или этим? Я не помнил точной даты и, погрузившись в мысли, выпал из разговора.

— Так как, вы поможете мне? — только похлопывание Лондона по плечу вывело меня из раздумий.

— Простите, отвлекся. С чем? — переспросил я.

— С отправкой моих записок о последнем сражении, — повторил писатель. — У меня не так много денег, а посылка с одним из капитанов в Америку и Лондон, чтобы с гарантией, будет стоить недешево. Про телеграф я и вовсе молчу. Наша сделка же еще в силе?

Он с подозрением посмотрел на меня. Я перевел взгляд на скрученную стопку листов, вытащенную писателем из внутреннего кармана костюма.

— А почему не хотите предложить ваши записки местным журналистам? — наконец, спросил я, вспомнив целые стаи работников пера и печатной машинки, которых уже успел заметить во время прогулки по городу.

— А зачем они им? — Лондон погрустнел. — Переписать пару слов в свои заметки? Это они с радостью, но вы же хотите большего?

— А переправить их за свой счет они не могут?

— У меня есть некоторая репутация, но ее точно будет недостаточно для такого интереса.

— Это мы еще посмотрим, — я махнул Лондону рукой, чтобы тот шел за мной.

Ляоян, несмотря на важность расположения, был все же не очень большим: просто разросшаяся до неприличных размеров железнодорожная станция. Поэтому первый же торговец подсказал направление, а потом до нужного дома мы дошли буквально за пять минут. Деревянный двухэтажный сарай, чем-то напоминающий американские салуны, был опутан проводами и окутан табачным дымом. Стало неуютно, но я уверенно зашел внутрь.

— И что дальше? — чем дальше, тем больше Лондон нервничал.

— Сейчас… — я несколько минут всматривался в толпу снующих туда-сюда журналистов, выискивая нужные мне лица.

— Хотите попробовать продать записки гигантам вроде «Таймс» или «Ворлд»? Их так просто не провести.

— Значит, проведем сложно, — я закончил подготовку, а потом уверенно двинулся вперед.

Прежде всего выцепил парня с символикой «Рейтер» — эти ребята работали уже больше 50 лет, зарабатывая на телеграфных рассылках срочных новостей. Вот я и договорился, что мы включим в ближайшую новости о записках Джека Лондона, который подготовил их в первых рядах русской армии. Будет спрос, появятся и предложения о печати, поэтому я и решил начать с первого, а не сразу со второго.

Мужчина по имени Берт Ройтер сначала попытался от меня отвязаться, но кто же его отпустит. В итоге договорились, пожали друг другу руки, и я пошел дальше. Следующей моей целью стал англичанин, только я выбрал не важных дядек, работающих на газеты метрополии, а молодого парня, купленного Japan Times. Самих-то японцев к нам не пустят, а вот англоязычный корреспондент для англоязычной японской газеты — почему бы и нет.

— Передайте вашим нанимателям, — с ходу предложил я, — что писатель Джек Лондон готов продать вашим газетам детальные записки о сражении на Ялу.

— Зачем им это? — парень сначала растерялся, но тут же сурово насупил брови.

— Думаете, японские читатели не захотят узнать не короткую сводку, а все-все детали о первом сражении своей армии? Успешном для них, хочу заметить, так что вряд ли эти статьи зарежет цензура.

— Возможно…

— Тогда я бы хотел через вас передать это сообщение еще и в «Асахи Симбун». И, возможно, вы сотрудничаете с кем-то еще.

— «Токио Симбун» и «Акахата».

Второе название оказалось довольно неожиданным, потому что в отличие от остальных официальных газет эта являлась рупором японской коммунистической партии и должна была появиться только в 20-х годах. Впрочем, лидер социалистов Сэн Катаяма как раз вернулся из Соединенных Штатов и начал разворачивать свою деятельность, так что… Вполне возможно, что первые попытки открыть свою газету он начал уже сейчас.

— Им тоже предложите. За копиями можно будет обратиться к Джеку Лондону. Он лично уже завтра все подготовит, — я посмотрел на своего спутника, и тот поспешил кивнуть.

После передачи сообщения японцам я заодно заглянул и к отечественным журналистам. До Ляояна из Мукдена и Харбина их добралось не так много, но я быстро познакомился с представителями «Русского слова», «Будильника» и недавно открытых «Весов» Брюсова. Увы, крупные журналы не были заинтересованы в большом англоязычном материале, а у небольших газет не было для него места. Я уже было хотел заканчивать, решив, что хватит нам для начала и того, что уже сделано…

Но тут к нам с Лондоном неожиданно подошел уверенный в себе мужчина, представившийся как Константин Чернецкий. Несмотря на суровый вид, который больше бы подошел убийце, чем журналисту — я словно чувствовал между нами что-то общее — мужчина много и искренне говорил. Рассказал, как трудился в «Рабочей мысли» в 1901-м, за что был сослан в Вологду, а оттуда решил отправиться сюда, чтобы на передовой приносить пользу Родине.

— И что вы хотите предложить? — я перешел к сути.

— Я представляю «Русские ведомости», — Чернецкий назвал одну из крупнейших московских газет. — Мы печатаем в том числе и литературные произведения. В этом месяце, правда, вряд ли что получится: нынешний редактор довольно консервативен. Но я слышал, что в ближайшее время редакция должна перейти к партии кадетов. И тогда любые заметки о войне будет ждать совсем другой прием. А даже если возникнут проблемы с цензурой, всегда можно будет привлечь самого господина Милюкова. И я уверен: мы продавим правду, какой бы неудобной она ни была.

— И что, уже есть интересные материалы? — полюбопытствовал я.

Чернецкий сразу заулыбался и, видимо, окончательно записав нас с Джеком в союзники, принялся показывать листы с заметками. Наверху оказался набросок какого-то Вересаева, где тот описывал, как пленного японца привели на помывку. Начал вчитываться и… «Боже мой, как он мылся. С блаженством, с вдохновением. Капли сверкали на крепком бронзовом теле…» Я тряхнул головой и удивленно поднял взгляд на журналиста. Это точно не любовный роман?

— Очень хороший рассказ, — поделился тот своим мнением. — Во-первых, господин Вересаев не только писатель, но и врач. Во-вторых, противопоставляя грязного русского солдата даже пленному японцу, автор показывает ту бездну саморазрушения, из которой никак не может выбраться наш народ.

Я мог бы много сказать про ту же чистоту. Нет, японцы тоже мылись, но на полковые бани, как у нас, у них просто не хватило ни денег, ни привычки. В итоге случаи заражения вшами с нашей стороны были единичными. У них — серьезной проблемой. И я ничего не имею против художественных образов, но не перевирать же ради них реальную картину.

После зарисовки про японца мне показали еще несколько страниц, где оказались наброски уже гораздо более известных Толстого и Горького. Лев Николаевич, который в последние годы стал ярым пацифистом, написал статью под громким названием «Одумайтесь». В ней оба народа, русский и японский, были показаны одинаково обманутыми не нужной никому войной. А вот Горький был гораздо более резким. В его «Жалобах» русские солдаты показывались пессимистами и анархистами, а японцы в противовес организованными, сознательными и бодрыми. «Народ — легкий, снаряжение — хорошее, а главнейшее — свои места, все насквозь они тут знают… Разве с ними совладаешь?»[1]

И опять у меня было много вопросов. И главный из них — а с каких это пор Корея и Китай стали для японцев своей землей? Впрочем, если записки Лондона появятся в окружении подобных статей и рассказов, то даже и лучше. Тогда их прочитают и те, кто в другой ситуации не стал бы даже смотреть в сторону «правительственной писульки», а уж в том, что среди революционеров есть думающие люди, способные приносить пользу России, я не сомневался.

— Рассчитываю на вас, — закончив читать, я пожал Чернецкому руку и под сползшей перчаткой неожиданно заметил следы от химических ожогов на запястье.

Подозрительно. С другой стороны, такие ожоги могут быть и от вполне безобидных опытов, а не только от чего-то опасного вроде взрывчатки. Тем не менее, странного корреспондента я взял на заметку.

— Удивительно, как получается, — задумался Лондон, когда мы покинули выделенный журналистам дом. — Вы просите меня, социалиста и иностранца, написать патриотическую статью об этой войне. Не надо… — он остановил мои возражения. — Я же не дурак, все понимаю. Тем более, даже без ваших желаний то, что я увидел, то, что написал, получилось… весьма патриотично. И при этом ваши правые журналы и газеты, которые живут на деньги царя и министра внутренних дел, не хотят это печатать. А вот оппозиция и революционеры, наоборот, готовы пустить в дело что угодно, словно само упоминание этой войны звучит как приговор. Думаете, они просто не понимают, что все не так плохо, как им хочется верить?

— Честно, не знаю, — признался я. — Возможно, нас с вами еще и завернут, но… Черная метка от кадетов и эсеров сможет открыть другие двери.

— Вы верите в конкуренцию?..

— Я верю в маневры, которые возможны не только на поле боя.

Мы еще какое-то время болтали, когда на меня неожиданно вылетел встревоженный Хорунженков. Если бы мы были на передовой, я бы сказал, что рядом появились японцы, а тут…

— Буденный и Врангель ходят по всему Ляояну, занимают деньги, — капитан принялся вводить меня в курс дела.

— Зачем?

— Вчерашние девушки из юкаку. Изначально договаривались, что мы заплатим за них по 10 рублей за участие в празднике, но с утра нам выставили счет на 120 рублей за каждую[2].

— А эти цены… Они нормальные?

— В Харбине или Владивостоке цена 4 рубля. 10 на передовой — многовато, но объяснимо. А вот сто двадцать… — капитан не договорил, но и так понятно, что отдавать по месячной зарплате офицера за один вечер — это много. При этом та же офицерская честь просто не позволяла про этот долг забыть, что было бы гораздо проще.

[1] Рассказы в нашей истории были напечатаны после войны, но мы решили допустить, что их черновики могли появиться и раньше.

[2] Реальные подставы, которые часто устраивали в тылу вернувшимся с передовой офицерам.