Вторжение

Глава 17

…Десятник реестровых казаков Богдан Лисицин вел свой род от древних переяславских бояр. Хотя злые языки поговаривали, что вовсе и не от бояр, а от чёрных клобуков, когда-то живших в сожженном Батыем Торческе… Но так или иначе, в недалёком прошлом семья Богдана числилась в шляхтичах и имела определённый достаток.

Всё изменилось при деде Богдана, когда небольшое поместье Лисициных и принадлежавший им хутор пожгли крымские татары. Отец и дед погибли в сече, молодую ещё мать и сестёр угнали в полон. Маленького Богдана спас раненый слуга деда, старый казак Нечай, сумевший укрыться с трёхлетним мальчишкой в густых камышах у речного берега. Нечай срезал два полых камышиных ствола, через которые малец и казак дышали, погрузившись в воду, пока татары не ушли…

Так шляхтич Богдан Лисицын стал простым низовым казаком.

В Речь Посполитой редко когда было возможно добиться справедливости — даже у короля. Грамоты, подтверждающие право Лисициных на землю, сгорели вместе с поместьем, соседи-шляхтичи, способные подтвердить личный статус Богдана и справедливость его притязаний, сами сгинули от татарских стрел… Через пару лет после набега крымцев, когда опустошенные хутора начали оживать (все же земля в Поднепровье даёт очень богатый урожай, привлекая нищих переселенцев), их передали пану Кавецкому, католику-поляку.

И с тех самых пор несправедливо обделенный еще в малом детстве Богдан стал грезить обретением шляхетского достоинства…

Иной бы на его месте грезил бы спасением старших сестёр и вызволением матери из полона, посветил бы жизнь мести татарам! Но мальчик очень рано потерял семью — в столь раннем возрасте, когда любовь к родному человеку еще не стала сознательной, способной прожить в его сердце всю жизнь. Когда лица близких после разлуки отпечатываются в памяти лишь смутными образами… Впрочем, в схватках с татарами молодой казак действительно проявил себя с лучшей стороны.

Но более всего Богдан был одержим мечтой о дворянстве, о восстановлении родового статуса. Не последнюю роль в этом сыграли детские обиды: мальчишки-казачата, товарищи по играм, в своей юной неосознанной злобе часто издевались над «шляхетским сыном». Хотя сами сверстники зачастую вымещали на нем затаившуюся в их семьях злобу на новую польскую шляхту, чересчур гордую и высокомерную, далёкую от казачьих забот — и враждебную их вере…

А вот сам Богдан невольно равнял себя с польскими панами — даже не осознавая, как чужды они были православным русинам, как разительно непохожи на отца и деда, опиравшихся на простых казаков… Хорошо относившегося к Богдану Нечая не стало очень рано — когда отроку исполнилось всего семь весен. А родня Нечая, хоть и помнила семью Лисициных с лучшей стороны, и не посмела ослушаться старого казака, наказавшего заботиться о сироте, все же не стала родной именно Богдану.

В семье бедных казаков (да и казаков в большей степени по названию — а по сути простых крестьян, владеющих, однако, оружием) мальчишка всегда чувствовал себя чужим, не любимым, презираемым… Хотя относились к взрослеющему парубку на деле неплохо, в брани с собственными детьми старались быть справедливыми, не обделяли куском хлеба за трапезой. Даже учили казачьему ратному искусству — владению копьем, саблей, луком со стрелами… Но также заставляли наравне со всеми пахать жирный чернозем, сеять, полоть, собирать урожай, пасти скот — что гордому с малолетству Богдану казалось совершенно невместным для его «шляхетского достоинства».

И кстати, это также становилось причиной ссор и издевок со стороны сверстников…

Ну, а по исполнении пятнадцати весен, молодой парень обрил голову да первый пушок на подбородке — и прихватив завещаемую ему Нечаем саблю, покинул так и не ставший ему родным дом, и так и не ставшую родной семью. Покинул, чтобы податься на Сечь, в поисках богатства, подвигов и славы!

Запорожская Сечь… Основанная «Байдой», князем Дмитрием Вишневецким, под чьим началом когда-то воевал дед, это укрепленное поселение позже не единожды переносилось — но всегда сохраняло дух «лыцарства». И неспроста: Вишневецкий, будучи умным и образованным шляхтичем, завел на Сечи порядки, скопированные с устава ордена Мальтийский рыцарей — или Иоаннитов. Строгий запрет на присутствие на Сечи женщин, легкий прием новых воинов в «лыцарство» с главным условием их христианского вероисповедания — и идеей противостояния магометанам, туркам и татарам как главной цели казачества! И наоборот, смертная казнь за воровство, предательство, убийство товарищей…

Но плененный «лыцарской» романтикой Богдан вскоре столкнулся с тем, что на самой Сечи правила, установленные «Байдой» на время походов, не действуют. И если в своих боевых выходах казаки хранят строгую дисциплину и трезвятся, то на Сечи никто не запрещал (да и не смог бы запретить!) им гулеванить да сбывать награбленный хабар за гроши, чтобы на эти же гроши купить еще горилки… Правда, такой образ жизни побуждал казаков и на частые походы — так что Лисицын вскоре стал участником одного из них, на правах «товарища» старшего казака по имени Александр.

Александр был матерым воином, побывавшем не в единой схватке; отлично владеющий клинком, он также хорошо стрелял, и имел помимо фитильной пищали два самопала. Все это Богдан должен был успеть перезарядить в бою, покуда взявший его в «товарищи» казак стреляет — и учился парень этому искусству со всем старанием…

Вообще, Лисицину неожиданно понравились походы запорожцев. Неспешный ход струга-«чайки» по волнам широкого Днепра, поднимающийся на рассвете от воды туман — и багрянец встающего над краем земли солнца, заливающего своим светом степь… Легкий плеск весел и крупной рыбы в заводях — да неожиданно красивые, трогающие душу казачьи песни. Они непостижимым образом возвращали Богдана в такое далекое и кажущиеся теперь сказочным детство — когда рядом еще была мама, поющая своему крохе нечто столь же красивое и ранящее сердце…

В первом походе юноше начало казаться, что он обрел себя, что сроднился с низовым, запорожским казачеством. И Лисицын действительно неплохо проявил себя в схватках с татарами: он не нырял на дно челна от степняцких срезней — а быстро и сноровисто перезаряжал пищаль и самопалы Александра. Пару раз и самому довелось пальнуть — причем одним удачным выстрелом Богдан с пятидесяти шагов снял из пищали татарского всадника! Довелось ему порубиться и с турками, и с татарами — и быстро окрепший казак срубил в этих схватках трех нехристей… Но взяв в паре удачных походов неплохую добычу и получив на дуване свой первый пистоль, Богдан по-прежнему сторонился гулеванящих на Сечи казаков — а к горилке начал и вовсе испытывать отвращение. И, в конце концов, Лисицын покинул лыцарей, разочаровавшись в их братстве — а заодно и в собственных мечтах о богатстве и славе. Ибо столь же славен делами был едва ли не каждый казак подле него — а награбленный хабар сбывался на Сечи слишком дешево, едва ли за четверть реальной стоимости.

Так что Лисицын покинул свой новый дом, коим какое-то время был казачий курень — покинул, чтобы пойти на службу к панам, да выслужить хотя бы реестр…

Что же, на шляхетской службе Богдану понравилось более всего — ведь в конечном итоге он не только вступил в реестр, но также был произведен и в десятники. Неглупый и инициативный, умелый воин, он вскоре обучился грамоте и счету — и неожиданно для самого себя наловчился ловко угождать своим господам: делать то, что они хотят, говорить то, что они хотят услышать… Постепенно становясь незаменимым исполнителем и порученцем, Богдан десятником стал очень быстро — но вовсе не за боевые заслуги. Впрочем, и с подчиненными казаками Лисицын старался жить в мире…

Однако в душе его все сильнее крепла детская мечта, постепенно становившаяся все более достижимой и осязаемой — стать шляхтичем, выслужившись в офицеры, хотя бы в сотники! А там ради шляхетского достоинства можно будет покреститься и в католическую веру… Не особо набожный Богдан не шибко вдавался в теологические тонкости конфессионального противостояния греков и латинян. Зато, приучившись держать нос по ветру, он отчетливо видел, что католикам в Речи Посполитой открыты многие двери, неотвратимо закрывающиеся перед православными…

И потому слова проклятого «Орла» о грядущих в Речи Посполитой гонениях на ортодоксальных христиан, отказывающихся принимать католическую унию, его мало впечатлили. Как и домыслы о будущих притеснениях рядового казачества и ограничениях реестра! Однако в тот черный день развитая чуйка Богдана подсказывала, что шансов вырваться живым из западни московитов у него крайне мало. Тем более, стрелецкий сотник сумел-таки провести Лисицына (всерьез испугавшегося зазря сгинуть в безлюдной Смоленской глуши) на счет численности своего отряда — втрое ее завысив.

И тогда Богдан не колеблясь стал на путь предательства, лишь бы спасти свою жизнь. И ни разу о том не пожалел — ибо чуйка не подвела его: «Орел», хоть и соврал о числе своих стрельцов, ловушку литовцам расставил очень грамотно и толково…

Да, десятник реестровых казаков довольно легко пошел на предательство бывшего господина — ведь тот был именно Господином, а вовсе не ровней или близким. И все блага пана Курцевича Богдан, заткнувший подальше родовую гордость, выслужил непрестанным лизоблюдством, в душе противным самому себе… А еще противнее было ощущать и понимать снисходительность пана и его семьи, граничащую с легким презрением! Но, нацеливая самопал в спины литвинам, Лисицын даже помыслить не мог, что стрелец велит сохранить Курцевичу жизнь, сделав его свидетелем предательства Богдана! Чем очень прочно привязал реестрового запорожца к своему отряду…

И Богдан вновь начал привычно подхалимничать — правда, не слишком много и не слишком часто, дабы не оттолкнуть от показательным лизоблюдством открытого сотника, ценящего в людях честность и мужество. Так, лишь бы расположить к себе, лишь бы понравится… Вот только в мыслях уже бывший десятник (еще один плевок в душу!) мечтал об одном — вонзить клинок в спину ненавистного стрельца!

И ведь в бою под Озерками такой шанс Лисицыну представился… Вот только Богдан, уже направивший дуло пищали в спину Тимофея, тотчас передумал, заметив внимательный взгляд стоящего рядом донца. По иронии судьбы — также русина, ведущего род от низовых казаков, умелого рубаки по прозвищу Черкаш… Потом был недолгий бой, в ходе которого Лисицын хладнокровно лил кровь воров — ведь эта вооружившаяся чем попало разбойная голытьба олицетворяла собой все худшее, что Богдан презирал в запорожцах…

И никакой жалости, ровно, как и чувства родства он к ним не испытывал.

Однако же ныне настал очередной, возможно самый черный день в жизни Лисицына! Ведь прямо сейчас он следует с казаками вдоль границы стоянки ляхов, уже привычно пряча лицо от всех встречных, ибо кто-то может его узнать… А уже совсем скоро ему предстоит принять бой — скорее всего, последний. И от ощущения неотвратимой беды у запорожца аж сводит нутро!

Проклятый московит до последнего отказывался делиться с Богданом и прочими рядовыми ратниками своей безумной задумкой — а когда все поведал, бежать было уже поздно. И если до того Лисицына держала подле «Орла» неотвратимая месть Курцевича (коли тот выжил!), то теперь… Теперь сотник отправил казаков на верную смерть — да и сам на нее пошел.

Вот только потомок переяславльских бояр и природный литовский шляхтич Богдан из русинского рода Лисициных не собирается умирать за каких-то московитов в осажденном Смоленске!

Правда, и сгинуть за предательство от рук ляхов тоже как-то не хочется…

В душе бывшего шляхтича — и наверное, уже бывшего казака — до последнего боролись два страха, точнее даже три: страх пасть в грядущей сече, страх мести от Курцевича, страх гибели от рук донцов Кожемяки… И все же, собрав в кулак остатки былого мужества, Богдан сделал очевидный выбор: бывший господин мог и не добраться до своих, сгинуть по дороге. Что же касается донцов… Не имея возможности обсудить все с бывшими подчиненными, Лисицын понадеялся на их верность и прежнюю готовность подчиняться десятнику. А потому, собравшись с духом, он отстранился к самому краю куцей казачьей колонны, закрывшись от донцов следующим по левую руку Ефимом — после чего осадил коня, да во всю мощь легких закричал:

— Измена! Это ряженые московиты!!!

Будущий реестровый казак Ефим по прозвищу Могута был еще парубком, когда родное село пожгли, и вместе с уцелевшими родичами да односельчанами его погнали в Крым, на продажу… Там Ефима едва не купил турок, собирающий славянских мальчишек-христиан в пополнение корпуса янычар. Но от обрезания и будущего служения султану парня спасла сильная болезнь, скрутившая его после всех перенесенных невзгод и лишений…

А от практически неизбежной смерти — отчаянное желание купца-еврея заработать на каждом рабе, приобретенном у татар, хотя последний и брал их оптом! Но жадность еврея в тот раз послужила доброму делу: вложив немного денег в лечение мальчика, тот сумел окупить все расходы, продав Ефима татарскому бею, рабы которого часто умирали от тяжелой работы на полях… Но двужильный русин выжил и там — и хотя рабская кормежка была очень слабой, все же тяжелый физический труд укрепил парня, сделав сухие жилы на руках и ногах прочнее корабельных канатов! Кроме того, возмужавшему отроку сильно повезло — как-то нукеры бея привлекли его для отработки ухваток в татарской борьбе на кушаках, да после стали его понемногу обучать да подкармливать… Но никакой неожиданной доброты, только чистый расчет — ведь борьба с более умелым, крепким и тяжелым рабом позволяла нукерам лучше подготовиться к будущим состязаниям.

Ну, а пять лет назад, когда запорожцы вышли в море, спустившись в него по Днепру, и внезапно налетели на беззащитный крымский берег, Ефим обрел и свободу, и поквитался с беем, открыв счет убитых им татар. А присоединившись к казакам (ведь свободные места на гребной скамье «чайки» появляются после каждого боя), молодой воин вскоре заслужил их уважение неукротимой яростью в схватках с турками и татарами да своим стремлением как можно скорее освоить ратное искусство. Наконец, Ефим получил и прозвище «Могута» — после того, как в конной сшибке вспомнил навыки борьбы и вырвал татарина из седла, бросив ворога на землю с такой силой, что убил его!

Однако же, показаковав пару лет на Сечи, Могута вдруг понял, что его ощутимо тянет к семейному очагу, к женской ласке, что хочет услышать он в своем собственном доме звонкие детские голоса… Собрался было Ефим свататься — да тут паны вновь принялись вовсю закрепощать вольных казаков. Когда-то дарованные им права на поднепровские земли были благополучно забыты, а число вольных казаков с правом свободных хлебопашцев ограничилось королевским реестром. Остальные же казаки были понижены в статусе до бесправных хлопов… Кто-то из них согласился с рабским положением, кто-то принялся бунтовать — но до полноценного восстания, подобно тем, что вели Косинский и Наливайко, дело не дошло. Часть казаков ушли с семьями в Московию и на Дон, многие же присоединились к вольным запорожцам недавно избранного гетманом Сагайдачного. Ну, а как объявился в Речи Посполитой «спасшийся» царевич Дмитрий Иоаннович, так под его знамена пошли казаковать даже бывшие хлопы, никогда и сабли в руке не державшие! И паны на такой отток казаков смотрели вроде бы сквозь пальцы…

Но Ефиму свезло — про «Могуту» пошла с Сечи какая-никакая слава, и полковник Воронченко вписал его в реестр своего полка. Но только казак обзавелся хозяйством и подобрал себе девушку по нраву, да собрался засылать сватов, как полк начали готовить к походу на Москву — тогда-то Ефим впервые пожалел о записи в реестр, означающий также и королевскую службу…

Могута не был учен, не знал он ни счета, ни письма. Но на жизнь смотрел трезво, умел подмечать многие вещи, сопоставлять. Конечно, на Сечи вольному казаку-сироме (волку) живется свободно, легко — но прожить всю жизнь вне брака, не оставив после себя детей, было не по нутру Ефима. В остальном… В Речи Посполитой православную веру подчинили католической, иезуитские эмиссары заполонили всю страну, на не отрекшихся христиан начались гонения — Московия же после падения Царьграда стала главным центром Православия. В Речи Посполитой паны закрепощают своих хлопов и пользуются полным правом казнить их и миловать на своей земле — в Московии же только царь имеет право полновластно распоряжаться жизнью подданных, будь то и холоп, и князь. В Речи Посполитой во время набега татар магнаты прячутся в своих замках, а шляхта зачастую игнорирует призывы короля подняться против вторжения крымского хана — а Московские цари защитили южную украину своих земель мощной системой засечных черт, держат на ней крупные гарнизоны… А самое главное — для Ефима истинным врагом всегда оставались турки и татары, сочувствовал он и казакам, поднимающихся против панов. Но в русинах, живущих в Московии, он не видел врага — и в поход на Смоленск выступил крайне неохотно, вынужденно подчинившись приказу полковника.

Ведь Могута стал реестровым…

И в тоже время как тяжко было исполнить приказ десятника, когда Лисицын призвал стрелять в спины литвинов! Но Ефим его выполнил — возможно, только потому, что насмотрелся на жертв воров в разоренных Сосенках. И все естество истинного казака восстало против бессмысленной резни женщин и детей, заставив Могуту невольно симпатизировать тем русским ратникам, кто наградил воров лютой смерть… Широкий отклик в его душе нашли и слова сотника «Орла» о будущем казаков и православных христиан в Речи Посполитой. Собственно, Тимофей Егорьевич говорил именно о том, о задумывался и сам Ефим, о том, что он видел своими глазами… Изо дня в день убеждая запорожца в правильности сделанного им выбора — и правде выбранной им стороны.

И вот сейчас, в тот самый миг, когда Лисицын вдруг осадил коня и закричал, выдавая ляхам не только донцов, но и Ефима с Иваном, Могута не колебался ни мгновенья — стремительно вырвав саблю из ножен, он молниеносно полоснул ей по горлу дважды предавшего Богдана! Бывший десятник оторопело выпучил глаза на бывшего же товарища, рефлекторно прижав руки к страшной ране — после чего попытался еще раз упрямо крикнуть, но подавился кровью… Мгновением спустя Лисицын безвольно свалился из седла — на глазах ошеломленных панов, привлеченных его криком! И тогда Кожемяка, легонько кивнув Ефиму, громогласно закричал:

— Бей ляхов!!!

С места в карьер бросили казаки своих лошадей, прогремело несколько выстрелов — донцы в упор разрядили свои карабины по шляхте и боевым хлопам… На землю упало несколько человек; Могута, успевший рвануть из седельной кобуры Лисицына заряженный карабин, также разрядил его на скаку — в первого ринувшегося в погоню шляхтича. Попал неточно, лишь в плечо — но ведь попал же, выбив врага из седла! Запели тетивы коротких составных луков Татарина и Соловья, разя неосторожно высунувшихся из палаток зевак — а Кожемяка, подстегнув нагайкой коня, только крикнул:

— Быстрее уходим!

И ведь верно — уже множатся числом преследующие ляхи, уже настигают, спешно оседлав сильных и быстрых жеребцов! Да и навстречу казакам скачут вороги… Эх, Богдан, трусливая твоя душонка! Казаки ведь должны были поднять шум на самой окраине польского лагеря, чтобы взбудоражить ляхов да благополучно увести погоню за собой, к запорожскому табору… Но из-за предательства Лисицына донцы раскрыли себя раньше, чем следовало бы.

Донской казак Никита по прозвищу «Молчун», неизвестно за какие заслуги назначенный сотником головой и им же названный «Кожемякой», сориентировался быстро. Оглянувшись назад, он отчетливо крикнул:

— Татарин, Соловей! Бейте срезнями по лошадям ляхов, отрезайте погоню! Остальным — приготовить самопалы, стреляем в тех, кто наперерез скачет!

Самопалы имелись у половины донцов и Могуты; у последнего также остался и собственный, неразряженный карабин. Правда, из облегченной версии колесцового мушкета палить на скаку довольно тяжело… И решив помочь вначале лучникам, выстрелив в вороного жеребца ближнего из преследователей, Ефим лишь впустую истратил пулю. Но неудача лишь подстегнула запорожца — и дважды хлестанув нагайкой по конскому крупу, он вырвался вперед, поближе к Кожемяке и Черкашу, уже изготовивших к бою собственные самопалы.

Вот только и у доброй дюжины (не меньше!) ляхов, выехавших навстречу и построившихся в линию, имеются кавалерийские пистоли, уже склоненные навстречу казакам…

— Пали!!!

— Ogien!!!

Залпы ударили с обеих сторон одновременно — двенадцать польских пуль и четыре казачьих… Охнул тяжелораненый в грудь Никита, медленно сползая из седла под копыта лошади. Мгновенно погас свет в глазах казака, державшегося слева от Черкаша — и поймавшего пулю в лоб. Скривился от острой боли в пробитой левой руке и правом, надорванном ухе Могута, но не остановил коня! Нет, запорожец продолжил лететь навстречу ворогу — сблизившись с ляхами за считанные секунды…

Молнией сверкнула в руке Ефима сабля, блокировав удар польского клинка; мгновением спустя казак уже рванул вперед — но проскакав всего пару шагов, он резво обернулся в седле и размашисто рубанул кылычем, достав шею ляха елманью!

Выстрелы казаков все же проредили цепь противника на их пути — а двух преградивших дорогу панов срубили Могута и Черкаш. Последний умудрился направить коня вправо от ворога и перехватить клинок в левую руку — чтобы мгновением спустя полоснуть саблей по открытому боку шляхтича!

Но расчищенным рубаками коридором смогли прорваться лишь Татарин и Соловей, до того державшиеся чуть позади — и не попавшие под вражеский залп. А вот запорожец Иван, известный своей любовью к бабам и добрым шуткам, остался лежать на дороге с прострелянным животом…

Казачьи лучники смогли ненадолго застопорить погоню, свалив срезнями несколько скакунов — рухнувших вместе с наездниками на пути прочих панов. Но на звуки множества выстрелов и воинственных криков ляхов, ринувшихся догонять ряженых черкасов, отозвалась уже вся хоругвь. Воинственно заиграли горны — и облаченные в брони поляки уже седлают своих жеребцов, спешно препоясываясь и правя воинскую зброю, готовые тотчас ринуться в сечу!

Нечего сказать, застоялись горячие и яростные в схватке шляхтичи, застоялись…

Но заслышали ближние выстрелы и в таборе черкасов; встревоженные — и чего греха таить, слегка хмельные казаки высыпали к заграждению из сцепленных телег. Чтобы увидеть, как неумолимо загоняют ляхи четверых отчаянно нахлестывающих лошадей, пораненных запорожцев…

— Что творят бисовы дети⁈

— Ляхи казаков бьют!!!

Горячие головы тут же ринулись за самопалами и луками со стрелами — но казацкая старшина попыталась их задержать, поначалу вроде даже успешно. Однако следом со стороны обреченных черкасов прогремел отчаянный крик:

— Выручайте, браты! Круль казаков предал, паны всех в хлопы хотят обратить, церкви униатам отдать! Мы прознали — так нас за то теперь хотят живота лишить! Слышите — это я, Ефим Могута говорю вам, реестровый казак! Не верьте ляхам, предатели они!!!

…Не оторваться от крепких, бодрых панских скакунов невысоким казацким кобылкам, ведущим свой род от легких степняцких коней. Уже и погоня измотала их… И четверо казаков, так и не доскакав до табора, приняли свой последний да короткий бой недалеко от его стен. А ведь коли бы не предательство Богдана, то успели бы укрыться у черкасов!

Но и ляхи, разгоряченные погоней и пролитой кровью, не остановились, а бешено изрубили Могуту и Черкаша, Соловья и Татарина — до последнего в них стрелявших… Изрубили, чуя свою правоту и сочтя, что это сойдет им с рук, что хлопы не посмеют прийти к своим на помощь!

Да просчитались поляки…

Еще не стих прощальный крик Ефима, на излете жизни вскликнувшего «Спасайте, браты!!!», как запорожцы неудержимо хлынули от телег за своей зброей — кто за пищалью или самопалом, кто за луком и стрелами. А кто и на коня, да с сабелькой вострой иль копьем против ворога… И не успели еще ляхи отъехать от окровавленных, беспощадно изрубленных казаков, как в самую гущу конников ударил залп полсотни самопалов и пищаль, да врезала картечью одна вертлюжная пушка! А следом открылись ворота табора, и хлынули из него простые казаки, разом вспомнившие шляхтичам все обиды…

Видя это, ринулась на выручку соратникам уже и вся польская хоругвь! Но увлеченные предстоящей сечей, никто из ляхов не обернулся назад — хотя если бы обернулся, то сразу заприметил бы разгорающуюся схватку на немецкой батарее…

Дорогие читатели! Если вы обратили внимание, то выкладка новых глав шла отнюдь не только всю прошлую РАБОЧУЮ неделю (как было обещано изначально), а по настоящий день включительно. Мы с соавтором вкладываем очень много сил в этот роман — и потому очень надеемся на вашу оценку, на обратную связь! К сожалению, в настоящий момент книгу комментирует всего два читателя. А из 115 человек, купивших роман на текущий момент, сердечко ❤️на странице книги поставило лишь только 88 добрых и отзывчивых людей🤗… Ну и на страницу моего соавтора за все последнее время не подписался ни один читатель. Надеюсь, вас все же не затруднит перейти по ссылке на страницу Сергея, автора приключений «Ворона», чтобы подписаться))

https://author.today/u/voronin