Военный инженер Ермака. Книга 4

Глава 8

Казаки схватились за сабли, но я быстрее вытащил пистолет из-за пояса и выстрелил — не в несчастного, а вверх. Грохот выстрела прокатился над стойбищем, отражаясь от заснеженных деревьев.

Безумец замер, как вкопанный. Его глаза заморгали, словно он внезапно проснулся. В этот миг Савва прыгнул и повалил его в снег. Я бросился помогать, следом подоспели казаки. Мы заломили мужчине руки, связали ремнями.

— Что с ним, Максим? — спросил Савва, отряхивая снег с шубы.

— Злые духи вселились в людей моего рода, — ответила за меня Айне.

Я кивнул, хотя понимал, что никакие это не духи. Объяснять, что мерячение — арктическая истерия, когда люди, не нуждаясь в помощи потусторонних сил начинают бессознательно повторять движения друг друга, впадают в транс, становятся агрессивными, было некогда.

Мы подозвали весь остальной наш отряд. Похоже, тут может быть все серьёзно.

— Разделимся на группы, — скомандовал я. — По три-четыре человека. Обойдём все чумы. Осторожно — они опасны для себя и окружающих.

Мы двинулись по стойбищу. Картина была жуткой. Из одного чума доносился монотонный вой, из другого — истерический смех. Женщина сидела на снегу в одной рубахе и раскачивалась взад-вперёд, не чувствуя холода. Двое мужчин стояли друг против друга и синхронно махали руками, словно отражения в зеркале.

В большом чуме мы нашли вождя Мункачи. Старик сидел на медвежьей шкуре и раскачивался, никого не видя и бормоча что-то на остяцком языке. Его сыновья сидели рядом и повторяли его движения.

— Всех растащить! — приказал я. — Чтобы не видели друг друга! По одному в юрту!

Главный катализатор истерии — подражание. Человек видит другого, впавшего в безумие, и бессознательно начинает его копировать.

Казаки и остяки принялись за дело. Это было нелегко — некоторые больные сопротивлялись, кусались, царапались.

Айне начала готовить успокаивающий отвар из трав. Не знаю, насколько он эффективен, но пусть будет.

В одном из чумов мы столкнулись с особенно тяжёлым случаем. Молодая женщина билась в конвульсиях, её тело выгибалось дугой. Казак Митька попытался её удержать, но получил удар локтем в лицо. Прям как в тайском боксе. Почти в нокаут хрупкая дамочка отправила здоровенного Митьку. Тот взвыл от ярости, но понял, что женщина не виновата. Не она это сделала, а ее болезнь. Хорошо хоть не по зубам получил, а в лоб, на котором быстро набухала здоровенная шишка.

— Держите её за руки и ноги! — крикнул я. — Осторожно, не повредите!

Четверо казаков навалились на женщину, прижимая к земле. Она выла, как раненый зверь, глаза закатились.

— Айне, отвар! Быстро!

Шаманка принесла горячий отвар из каких-то местных трав. Савва разжал женщине челюсти деревянной ложкой, я влил немного жидкости. Она закашлялась, но проглотила.

— Теперь говорите с ней, — велел я всем. — Спокойно, монотонно. Не важно что, главное — ровным голосом.

Митька, задумчиво потирая лоб, начал:

— Тихо, тихо, женка… Всё хорошо будет… Вот увидишь, пройдёт это… У меня матушка на Волге живёт, тоже травами лечит…

Его товарищ подхватил:

— А у меня жена Марьюшка осталась. Красавица, каких мало. Ждёт меня, поди…

Не думаю, что остячка знала русский, но все равно она постепенно успокаивалась. Судороги становились реже, дыхание выравнивалось. Через полчаса она обмякла, впав в глубокий сон.

В соседнем чуме был мальчик лет двенадцати. Он сидел в углу и раскачивался, ударяясь головой о деревянный столб. На лбу уже была кровь.

— Федька, тащи что-нибудь мягкое сюда! — крикнул я.

Казак принёс шкуру, мы скрутили ее и подложили между головой ребёнка и стеной. Я сел рядом, обнял мальчика за плечи, начал раскачиваться вместе с ним, но мягче, медленнее, постепенно навязывал свой ритм.

— Вот так, хорошо, — бормотал я. — Спокойно, парень. Всё пройдёт. Вот увидишь, всё будет хорошо…

Айне опять принесла отвар. Мальчик сначала отворачивался, но я продолжал говорить:

— Это от твоей тёти Айне. Она сварила специально для тебя. Вкусный чай, тёплый. Попробуй немного…

Капля за каплей, ложка за ложкой — и вот уже полчашки выпито. Мальчик перестал биться головой, только тихо всхлипывал.

Особенно тяжело было с пожилым охотником. Он забился под нары и рычал, как зверь, когда кто-то приближался. В руке сжимал охотничий нож.

— Не лезьте к нему, — предупредил я казаков. — Сейчас попробуем по-другому.

Я лёг на пол в трёх шагах от него и тоже начал тихо рычать, подражая его звукам. Остяк замолчал, уставился на меня. Я продолжал рычать, потом начал напевать остяцкую песню, которую слышал во время пути сюда. Не знал слов, просто мычал мелодию, насколько хватало моих вокальных данных (они, признаюсь, напрочь отсутствовали).

Охотник выполз из-под нар, сел, всё ещё сжимая нож. Айне тихо подошла сзади, начала петь ту же песню, но со словами. Охотник узнал её, его глаза прояснились. Нож выпал из разжавшихся пальцев.

— Пить, — прохрипел он по-остяцки, но я понял его.

Савва протянул чай, но руки охотника тряслись так сильно, что он не мог удержать чашку. Пришлось поить его, как ребёнка.

В большом чуме юноша лет шестнадцати боролся сразу с тремя казаками. Сила у него была нечеловеческая — такое бывает при припадках.

— Не душите его! — крикнул я. — Степан, сядь ему на ноги! Михайло — руки держи, но не выворачивай!

Пока они удерживали юношу, я массировал ему виски, приговаривая:

— Всё хорошо, парень. Отец твой рядом, уже в себя пришёл. Ждёт тебя. Мать твоя тоже ждёт. Слышишь? Твоя мать зовёт тебя…

Айне перевела мои слова на остяцкий, добавила что-то своё. Юноша перестал вырываться, захрипел. Мы влили ему отвар, потом ещё. Он закашлялся, выплюнул часть, но что-то проглотил.

— Укутать его потеплее и держать, — велел я. — По очереди, меняйтесь каждые полчаса. И говорите с ним, всё время говорите.

Казаки ворчали, но делали, что велено. Удивительно — эти суровые воины, привыкшие решать всё саблей, часами сидели с больными, уговаривали их, как малых детей.

Старая женщина в дальнем чуме не билась в судорогах — она просто сидела и монотонно выла. Этот вой действовал на нервы хуже любых криков.

— Бабушка, — я сел напротив неё. — Послушай меня, бабушка.

Она не реагировала. Тогда я начал выть вместе с ней — сначала тихо, потом громче. Потом начал менять тон, превращая вой в напев. Женщина замолчала, прислушиваясь. Я замолчал, и она тоже молчала.

Савва принёс бубен из саней Айне. Я начал тихонько бить в него, задавая ритм. Женщина закачалась в такт. Айне подсела к ней, взяла за руки, начала растирать ладони, что-то приговаривая на своём языке.

Через час старуха заплакала — тихо, по-человечески. Это были уже не безумные рыдания, а обычные слёзы. Мы напоили её чаем, укутали в меха.

Особо буйных нескольких человек пришлось связать. Но и с ними мы не оставляли попыток. Казак Прохор сидел возле связанного мужчины и рассказывал ему о своей деревне под Вологдой:

— … А по весне как разольётся наша речка! Рыбы столько, что руками ловить можно. Карась, щука, окунь. Мы с батей сети ставили…

Мужчина постепенно переставал дёргаться, начинал прислушиваться. Когда он успокаивался, мы развязывали ему руки, давали чай, кормили.

Работа заняла несколько часов. К вечеру мы разместили всех членов рода по отдельности. Некоторые уже начали приходить в себя — сначала появлялось удивление в глазах, потом стыд и страх.

— Савва, пусть твои люди разведут костры в каждой юрте. И отвар, много горячего отвара! Пусть Айне достает все из своих запасов!

— А если они не станут пить?

— Заставим. Айне, у вас есть можжевельник?

Шаманка кивнула и побежала к своим саням. Мы разожгли костер, и вскоре едкий, но успокаивающий дым можжевельника поплыл по стойбищу.

Молодая женщина, которую мы нашли полуголой на снегу, очнулась первой. Она заплакала, увидев Айне, и что-то быстро заговорила на своём языке.

— Говорит, не помнит ничего, — перевела шаманка. — Последнее — как дети начали кричать и биться. Потом тьма.

Вождь Мункачи пришёл быстро. Старик долго сидел молча, потом поблагодарил меня поклоном. Его руки дрожали, когда он пил отвар.

— Три дня это длилось, — сказал он через Айне. — Началось с молодых охотников. Они вернулись с промысла и начали дёргаться. Потом это перешло на женщин, детей. Я думал, справлюсь, но…

Ночь выдалась тревожной. Некоторые больные снова впадали в припадки, приходилось их успокаивать, давать чай, жечь можжевельник. Я не спал, обходил чумы, проверяя состояние людей.

Снова начала биться молодая женщина. Казаки уже знали, что делать — держали осторожно, говорили спокойно, вливали отвар. Митька даже песню запел — нескладную, но от души.

Около полуночи раздался волчий вой. Сначала один голос, потом к нему присоединились другие. Стая была близко, может быть, в полуверсте от стойбища. Собаки заволновались, начали лаять.

— Волки чуют слабость, — сказала Айне, подойдя ко мне. — Когда все началось, собаки племени разбежались. Некому было их кормить. Волки знают, что мы беззащитны.

— Были беззащитны, — поправил я, проверяя заряд пистолета. — Поставь казаков по периметру, Савва. Пусть поддерживают костры.

Всю ночь волки кружили вокруг стойбища, но не решались напасть. Огни костров и покрикивание казаков держали их на расстоянии. К утру вой стих — хищники ушли.

С рассветом я обошёл чумы. Картина была обнадёживающей — большинство остяков пришли в себя. Они были слабы, измучены, но безумие отступило. Некоторые не помнили ничего из последних дней, другие рассказывали об ужасных видениях.

Собаки начали возвращаться, привлечённые запахом еды. Остяки кормили их мороженой рыбой, и животные постепенно собирались у чумов, виляя хвостами.

Вождь Мункачи собрал совет старейшин. Они долго совещались, потом вышли к нам.

— Русские казаки спасли наш род, — сказал вождь через Айне. — Мы в долгу перед вами.

Я покачал головой:

— Мы помогли, как могли. Но будьте осторожны — эта болезнь может вернуться. Если кто-то начнёт вести себя странно, сразу изолируйте его от остальных.

Савва похлопал меня по плечу:

— Хорошо сработали, Максим. Атаман будет доволен.

Мы решили на какое-то время остаться в стойбище, помогая остякам восстановить быт. Собаки вернулись почти все, только несколько, видимо, стали добычей волков. Люди постепенно набирались сил, хотя некоторые всё ещё вздрагивали от резких звуков.

…Заснуть я долго не мог. Перед глазами стояли лица обезумевших людей, их дикие крики. Но вспоминал я и другое — как грубые казаки часами сидели с больными, успокаивая их, как дети. Как они пели им песни, рассказывали о своих деревнях, держали за руки. В эти моменты не было разницы — русские, остяки… Просто люди помогали людям.

На следующий день я стоял у края стойбища, глядя на заснеженную тайгу. Утреннее солнце едва пробивалось сквозь серую пелену облаков. В чумах за моей спиной постепенно просыпалась жизнь — слышались голоса, плач ребёнка, лай собак. Род Айне оправлялся от кошмара последних дней, но меня не покидало тяжёлое чувство.

Мы победили приступ. Временно. Я слишком хорошо понимал природу этой болезни, чтобы обольщаться. Арктическая истерия, мерячение — называй как хочешь, суть одна. Это не злые духи, как думают остяки, и не проклятие. Это следствие жизни на грани выживания.

Я прошёлся по стойбищу, присматриваясь к людям. Вот женщина выносит из чума посуду — руки дрожат, движения неуверенные. Старый охотник сидит у входа в своё жилище, смотрит в одну точку — ещё не оправился от вчерашнего. Дети жмутся к матерям, боятся отойти даже на шаг.

В голове крутились невесёлые мысли. Изоляция — вот первая причина. Этот род живёт слишком далеко от других поселений, месяцами не видит новых лиц. Люди варятся в собственном соку, любое нервное напряжение мгновенно передаётся от одного к другому, как искра по сухому хворосту.

Питание — вторая беда. Я заглянул в несколько чумов, проверил запасы. Вяленая рыба, немного оленины, сушёные ягоды. Никаких овощей, мало жира. Зимой здесь невозможно получить свежее мясо в достатке — олени откочевали южнее, охота скудная. Цинга, пеллагра, другие болезни от недостатка витаминов — всё это ослабляет не только тело, но и разум.

А теперь, после нескольких приступов подряд, нервная система этих людей расшатана окончательно. Они как натянутая струна — достаточно малейшего толчка, и всё начнётся снова. Один закричит от дурного сна, другие подхватят, и вот уже вся деревня бьётся в конвульсиях.

Я остановился у чума вождя Мункачи. Старик сидел на пороге, кутаясь в оленью парку.

— Как ты? — спросил я. Остяк немного говорил по-русски и вообще производил впечатление очень неглупого человека.

Он посмотрел на меня усталыми глазами:

— Плохо. Очень плохо.

Мункачи знал. Понимал не хуже меня, что спасение временное.

К полудню казаки раздали остякам часть наших припасов — муку, соль, сушёное мясо. Люди оживились, в глазах появилась надежда. Но что потом? Через неделю-две съедят всё, и снова останутся со своей вяленой рыбой и страхом перед новым приступом.

Я сел на поваленное дерево. Мысли путались, не находя решения.

Подошёл Савва Болдырев, сел рядом. Молчал долго, потом заговорил:

— Ну сейчас мы их спасли, а что дальше будет, когда мы уйдём? То же самое?

Я развёл руками. Что я мог ответить? Правда была горькой — да, то же самое. Может, через месяц, может, через два, но приступы вернутся.

— Слышал я про такое, — продолжал Савва. — Целая деревня поморов с ума сходила каждую зиму. Кричали, бились, друг друга не узнавали. К весне отпускало, а на следующую зиму — снова. Пока совсем не вымерли или не ушли.

— У поморов хоть рыба всегда есть, — возразил я. — А здесь и её почти нет. Река бедная, летом ещё ловится кое-что, а зимой…

Савва покачал головой:

— Не в рыбе дело, Максим. Ты сам знаешь. Страх их губит. Боятся они этой хвори пуще смерти. И от страха она и приходит снова.

Он был прав. Порочный круг — страх вызывает истерию, истерия усиливает страх. И так до полного истощения, пока последний человек не упадёт без сил.

После полудня ко мне подошла Айне. Села на снег рядом с моим пнём, долго молчала. Потом заговорила, медленно подбирая слова:

— Вы уйдёте, — закончила она за меня. — Уйдёте, и всё начнётся снова. Я видела это в видениях. Мой род исчезнет, как снег весной.

В её голосе не было истерики, только глухая тоска. Она знала правду и смирилась с ней.

— Почему именно ваш род? — спросил я. — У других остяков тоже бывает такое?

— Бывает. Но не так. Наверное, мы прокляты. Давно, ещё при моей бабке, наш род поссорился с соседями. Была большая война, много крови. С тех пор мы живём одни, никто не приходит к нам, мы не ходим к другим. И болезнь пришла.

Изоляция. Я кивнул — всё сходилось.

— А если попробовать помириться? Наладить связи с соседними родами?

Айне покачала головой:

— Они боятся нас. Говорят, мы бешеные, наша болезнь может перейти к ним. Никто не возьмёт жену из нашего рода, никто не отдаст свою дочь нашим мужчинам.

Генетическое вырождение вдобавок ко всему. Близкородственные браки на протяжении поколений. Это тоже ослабляет и тело, и разум.

— Я думаю, — сказал я, оставил шаманку и пошел между юрт.

…Вечером я собрал казаков. Эдакий малый круг нашей экспедиции.

— Что будем делать? — спросил я. — Болезнь вернется, когда мы уйдем.

— Не наша это забота, — сказал Митька. — Мы что, нянек им приставить должны?

— Они язычники, — добавил Прохор. — Может, это божья кара за их поганые обряды?

Но были и другие голоса.

— Люди как люди, — возразил Степан. — Дети у них, бабы. Разве виноваты они, что хворь такая?

Федька, самый молодой из казаков, предложил:

— А что если учить их нашим способам? Огороды там, скотину держать?

Я покачал головой:

— Земля здесь скудная. Ничего не вырастет. И скотина зимой не выживет без запасов корма, а где его взять?

Решения так и не нашлось.

Ночью я не спал. Ходил по стойбищу, проверял больных. В одном из чумов молодая мать укачивала ребёнка, напевая колыбельную. В её голосе слышалась тревога — она боялась, что дитя тоже заболеет.

У костра сидел старый остяк — не из рода Айне, он пришёл с нами. Я подсел к нему.

— Что думаешь об этой болезни, дед?

Он долго молчал, потом сказал:

— Духи земли отвернулись от этого рода. Они одиноки, как волк, отбившийся от стаи. А одинокий волк погибает.

— И что же делать?

— Найти новую стаю или умереть.

…К утру у меня начал формироваться план. Рискованный, спорный, но…

Я нашёл Савву у костра. Он сидел и монотонно точил саблю. Эдакая казацкая медитация, иначе не назовешь.

— Савва, нужно поговорить.

Он отложил оружие, кивнул на бревно рядом. Я сел, собираясь с мыслями.

— Есть только один выход — переселить их в Кашлык.

Савва присвистнул:

— Это ты серьёзно? Целый род?

— А что ещё? Ты сам видишь — здесь они обречены. В Кашлыке хоть под присмотром будут, питание наладим, с другими людьми общаться станут. Изоляция — главная причина беды.

Болдырев почесал бороду, размышляя.

— Дело говоришь. Но как это устроить? Тут человек семьдесят, если не больше. Где их размещать? Чем кормить?

— Придумаем. В Кашлыке места уже немного, но оно есть. Мужчины будут промышлять рыбу, пушнину. Женщины могут помогать с выделкой шкур, шитьём. Работа найдётся.

— Я не против, — медленно сказал Савва. — Люди работящие, лишними не будут. Но что скажет Ермак? Как-то надо с ним поговорить. Он такие дела, не обдумав, не решает.

Это была правда. Атаман Ермак — человек осторожный, каждый шаг просчитывает. Привести целый род остяков без его ведома — это может плохо кончиться.

— А если послать гонца? — предложил я.

Савва покачал головой:

— Пока доедет, пока обратно — две недели минимум. И дорога опасная. Татары, волки, метели…

— Без нас они снова в припадки впадут. А потом их еще и волки в том состоянии сожрут.

— Да понятно… — вздохнул Савва. — А припасов хватит? Зима долгая.

Этот вопрос меня тоже беспокоил. Запасы в Кашлыке не безграничны. Но выбора не было.

— Мужчины сразу на промысел пойдут. Рыбы в Иртыше много.

Савва встал, прошёлся туда-сюда.

— А что скажут соседи — вогулы и остяки из других родов? Они же этих боятся, как прокажённых. Говорят, заразное.

— Объясним, что не заразное. Что от голода и одиночества эта хворь.

— Ты объяснишь, а они послушают? — усмехнулся Савва. — У них свои шаманы, свои приметы. Скажут — русские привели бешеных, теперь все заболеем.

Я поднялся, посмотрел ему в глаза:

— Савва, нет времени советоваться. Либо мы их сейчас забираем, либо весной их можно будет всех хоронить.

Он долго молчал, потом кивнул:

— Ладно. Но если Ермак спросит — ты решение принимал.

— Согласен. Отвечу за всё.

— Тогда поговори с ними. Узнай, согласны ли вообще ехать.

Я нашёл Айне у чума вождя. Она помогала старой женщине готовить похлёбку. Увидев меня, отошла в сторону.

— Айне, мне нужно поговорить с тобой и вождём. Это важно.

Она кивнула, позвала Мункачи. Он вышел из чума, опираясь на посох. Мы отошли подальше от любопытных ушей.

— Я думал всю ночь, — начал я. — Есть только один способ спасти ваш род. Переехать в Кашлык.

Мункачи нахмурился.

— Спасибо, но… Что будет с могилами предков? Кто будет за ними ухаживать?

— Можно приезжать сюда иногда, проводить обряды. И духи предков поймут — вы уходите не по своей воле, а чтобы спасти детей и внуков.

— Другие роды не примут нас. Будут гнать, как больных собак.

— В Кашлыке власть русского царя. Там все равны перед законом — татары, остяки, вогулы, русские. Никто не посмеет вас обидеть.

Это было, конечно, высокопарной фразой, но не совсем ложью. Ермак действительно строго следил за порядком, не позволял притеснять мирных инородцев. И из чувства справедливости, и исходя из политических соображений.

Мункачи посмотрел на Айне, она кивнула. Потом вождь грустно сказал:

— Если остаться — смерть. Если уйти — может, жизнь. Мы поедем.

— Мудрое решение, вождь. Но нужно убедить твой народ. Не все захотят оставить родные места.

Айне покачала головой:

— Они пойдут. После того, что случилось, они боятся оставаться здесь больше, чем уходить. Злые духи завладели этим местом.

— Когда можете собраться?

Мункачи подумал:

— День или два. Нужно собрать вещи, разобрать чумы, подготовить нарты. У нас есть свои сани, свои собаки.

— Хорошо. Если надо, мы поможем. Савва выделит людей.

Вождь, пошёл к своему чуму. Айне задержалась.

— Максим… ты рискуешь. Если твой атаман не одобрит…

— Одобрит, — сказал я увереннее, чем чувствовал. — Ермак умный человек. Он поймёт.

Она посмотрела мне в глаза:

— Ты делаешь это не для выгоды. Почему?

Я пожал плечами:

— Не могу смотреть, как люди гибнут. Любые люди. И потом… мы пришли в эти земли не только за пушниной.

— Красивые слова. Надеюсь, они не останутся только словами.

Она ушла, а я остался стоять, глядя на суетящихся остяков. Весть о переезде уже разнеслась по стойбищу. Женщины плакали, мужчины хмурились, дети испуганно жались к матерям. Но никто не протестовал. Айне была права — страх перед новыми припадками оказался сильнее привязанности к родной земле.

Савва подошёл, встал рядом:

— Приказывай, что делать. Раз решился, надо действовать быстро.

— Выдели пять человек помогать с разбором чумов. Пусть остяки проверят нарты. И собак накормить как следует, дорога неблизкая, хотя они это и сами знают.

— Сделаю. А ты?

— Я составлю список — сколько людей. Чтоб Ермак знал.

Савва усмехнулся:

— Всё-таки опасаешься, что он будет против?

— Я уверен, что он поймет.

Работа закипела. Казаки и остяки трудились бок о бок, разбирая чумы, увязывая пожитки. Я ходил с берестяной грамотой, записывал: восемнадцать семей, семьдесят три человека, из них девятнадцать детей. Собаки, нарты, утварь, запасы вяленой рыбы и мяса.

К вечеру Мункачи собрал род у большого костра. Говорил долго, указывая то на меня, то на юг, где лежал Кашлык. Люди слушали молча, лишь изредка кто-то всхлипывал.

Потом встала старая женщина. Начала петь протяжную песню. Айне перевела мне шёпотом:

— Прощальная песнь земле предков. Просит духов не гневаться, обещает, что род вернётся, когда минует беда.

Песня была печальной, но в ней звучала и надежда. Остяки подхватили припев, их голоса слились в единый хор.

Я отошёл в сторону, чтобы не мешать. Это был их момент, их прощание. А завтра начнётся новая глава в истории рода Айне. Будут ли счастливы они в Кашлыке? Примут ли их другие? Не знаю. Но здесь у них не было никаких шансов.

Савва нашёл меня у края стойбища:

— Всё готово. Завтра с рассветом выступаем. Дай бог, за четыре дня дойдём.

— Дай бог, — повторил я.

Мы стояли молча, глядя на догорающий закат. Где-то там, за тайгой и снегами, ждал Кашлык. Примет ли он беженцев? Время покажет.