Военный инженер Ермака. Книга 4

Глава 3

Холодный ветер хлестал по лицам троих казаков, сидевших в небольшой лодке, которая упорно пробивалась против течения по широкой сибирской реке. Сотник Черкас Александров, закутавшись в промокший от снега кафтан, мрачно смотрел на серую водную гладь впереди. Позади него маленький Микита налегал на весла с упорством муравья, в то время как огромный Кондрат работал своим веслом так, что лодка заметно кренилась на его сторону при каждом гребке.

Снежинки кружились в воздухе, то усиливаясь, то почти исчезая, словно сама природа не могла решить — начинать зиму или еще подождать. Но холод уже крепко вцепился в землю, в воду, в самые кости казаков. Черкас поправил меховую шапку, из-под которой выбивались пряди волос, и невольно вспомнил теплые палаты Строгановых, где он пытался убедить богатых купцов помочь Ермаку.

— Эх, Черкас, — прохрипел Кондрат, не прерывая размеренных движений веслом, — может, надо было покрепче на них надавить? У Строгановых-то добра немеряно!

Черкас только покачал головой. Он помнил, как те вежливо, но твердо отказали, ссылаясь на то, что уже и так дали Ермаку все, что могли — людей, припасы, оружие.

Микита, чье худое лицо покраснело от усилий и холода, вдруг засмеялся коротким, горьким смехом:

— А в Москве-то как нас встретили! Помните, братцы? Думал, сейчас царь-батюшка Иван Васильевич как услышит про Кучума, про богатства сибирские, так сразу войско даст, пушки, порох… А он что?

— Цыц! — оборвал его Черкас, но без особой злости. Он помнил ту аудиенцию.

Река становилась все шире, берега — все более дикими и неприветливыми. Иногда на них показывались темные фигуры — то ли люди, то ли звери, но лодка держалась середины реки, подальше от возможной опасности. Кондрат вдруг перестал грести и указал веслом на небо:

— Гляньте-ка, сотник. Журавли на юг потянулись. Поздно что-то в этом году.

Черкас проследил взглядом за клином птиц, исчезающим в серой мгле.

— Зима рано будет, — произнес он задумчиво. — И лютая. Чует мое сердце.

Микита зябко передернул плечами и снова налег на весла. Его маленькие, но жилистые руки работали без устали, хотя пальцы уже почти не чувствовали холодного, мокрого дерева.

— А может, оно и к лучшему, что отказали нам, — вдруг сказал он. — Сами справимся. Казаки мы али кто? Ермак Тимофеевич не таков, чтобы сдаться. Да и Кучум уже не тот, что был. Побили мы его войско крепко.

Черкас усмехнулся в усы. Микита, поначалу не слишком горя желанием возвращаться в Сибирь, сейчас постоянно всех подбадривал.

Снег усилился. Теперь он уже не кружился игриво, а валил плотной пеленой, застилая все вокруг. Видимость упала до нескольких десятков саженей. Кондрат достал из-за пазухи краюху хлеба, разломил на три части. Хлеб был черствый, как камень, но сейчас казался невероятно вкусным.

— На вот, сотник, — протянул он самый большой кусок Черкасу. — Поешь. До ночи еще грести и грести.

Они жевали молча, запивая хлеб речной водой, которую черпали прямо ладонями. Вода была ледяная, с привкусом снега и тины, но другой не было.

— Расскажи-ка, Кондрат, — попросил вдруг Черкас, — как ты к Ермаку попал? Что-то не припомню.

Великан улыбнулся, отчего его широкое, обветренное лицо стало почти добродушным.

— А просто было. Разбойничал я на Волге, с ватагой одной. Поймали нас царские стрельцы, вели на плаху. А тут Ермак Тимофеевич мимо идет со своими казаками. Посмотрел на меня и говорит воеводе: «Отдай мне этого медведя. В Сибири такие пригодятся.» Воевода поспорил было, да где ему с Ермаком тягаться. Так и остался я жив. А теперь вот… — он обвел рукой снежную пустыню вокруг, — теперь вот Сибирь покоряем.

Река делала плавный поворот, и ветер ударил им в лица с новой силой. Микита закашлялся, прикрывая рот ладонью. Кашель был сухой, надсадный.

— Не заболей мне тут, — строго сказал Черкас. — Путь еще долог.

— Не заболею, — уверенно сказал Микита. — Чувствую.

Они плыли дальше в молчании, каждый думая о своем. Черкас вспоминал лицо Ермака, когда он отправлял их в этот поход за помощью. «Надежда ты наша, Черкас, — говорил атаман. — Ежели подмогу приведешь — быть нам хозяевами всей Сибири. А ежели нет…» Он не договорил тогда, но все понимали — «ежели нет», то костям казацким белеть в сибирских снегах.

К вечеру снег прекратился, но холод усилился. Вода у берегов уже схватывалась тонкой корочкой льда. Пришлось искать место для ночлега. Нашли небольшой островок посреди реки — безопаснее, чем на берегу, где могли подстерегать и дикие звери, и лихие люди.

Кондрат развел костер, долго высекая искры из огнива. Дрова были сырые, дымили нещадно, но все же давали хоть какое-то тепло. Трое казаков сидели вокруг огня, протянув к нему озябшие руки.

— Знаете что, братцы, — вдруг сказал Черкас. — Не зря мы ездили. Пусть отказали нам и Строгановы, и царь-батюшка, но теперь они знают о нас, о Ермаке, о Сибири. Слово сказано, а оно, как стрела пущенная — назад не воротишь. Придет время, вспомнят они о нас. И помощь пришлют. Может, не к зиме, может, к лету, но пришлют.

Микита кивнул, кутаясь в свой тулуп:

— Ты прав, сотник. Ермак Тимофеевич тоже так скажет. Он у нас не из тех, кто сдается.

Ночь опустилась на реку черным покрывалом. Где-то далеко выл волк, и ему отвечала стая. Казаки по очереди дежурили у костра, подкидывая дрова и следя, чтобы огонь не погас. Утром их ждал новый день пути, новая борьба с холодом и течением, новые версты до Кашлыка, где их ждал Ермак со своим войском.

А пока они просто плыли — трое русских казаков в маленькой лодке посреди бескрайней сибирской реки, упрямо пробиваясь сквозь начинающуюся зиму к своей цели, к своей судьбе, к своей истории.

Холодный ветер с Иртыша продувал насквозь мой кафтан, когда я стоял на берегу и смотрел, как казаки тащили очередной струг подальше от воды. Иней на траве напоминал — зима не за горами.

— Тащите выше, братцы! — кричал я, помогая десятку казаков волочить тяжёлое судно. — До самого вала довести надобно!

Струги вытаскивали уже третий день. Большую часть просто вытягивали на берег — места в городе для всех не хватило бы. Только самые лучшие и новые затащили за частокол. Днища переворачивали, чтобы снег и влага не портили дерево, подкладывали брёвна, накрывали еловым лапником.

Ермак отдал приказ готовиться к зимовке основательно.

— Андрюха, Степан! — окликнул я двоих казаков. — Берите ещё пятерых и в лес за дровами. Видите вон ту поляну за холмом? Там сухостой валить будем.

Степан скривился.

— Опять дрова? Максим, да мы уж третью гору сложили возле кузни!

— Мало будет, — отрезал я. — Зимой кузня работать будет без остановки. Стрелы ковать надо, части для самострелов, и другое. А для этого уголь жечь придётся день и ночь. Уйму дров надобно!

Казаки переглянулись и нехотя пошли собирать товарищей. Понимал я их недовольство — работы и так хватало, но без запасов зимой придется тяжко.

К полудню вернулся отряд, посланный к местным остякам для обмена.

— Ну как? — спросил я, подходя к лодкам.

— Выменяли, что смогли, — ответил старший группы. — Сушёная брусника, морошка, клюква. Кедровых орехов много. За топоры и ножи отдали.

— Хорошо! — обрадовался я. — Это от зимней хвори спасёт. Все надо каждый день по горсти ягод съедать зимой, обязательно!

Затем я пошёл проверить, как идут дела с заготовкой рыбы. На берегу Иртыша стояли целые ряды вешал, где сушилась и вялилась рыба. Старый казак Тимофей Панов руководил процессом — он рыбачил всю жизнь, ещё до того, как в отряд Ермака попал.

— Как улов? — спросил я.

— Да вон, гляди, — махнул он рукой на вешала. — Стерляди наловили вчера знатной, осетра трёх взяли. Щуки полно, карасей, лещей. Часть солим, часть вялим. К зиме тысячи рыбин заготовим, если так пойдёт.

— Соли хватает?

— Пока да, но надо бы ещё. У местных еще выменять можно.

В самом Кашлыке работа кипела. Бывшая столица Кучума постепенно превращалась в русскую крепость. Чинили стены, строили новые избы для казаков. Я настоял на постройке большого амбара для зерна — хотя земледелие здесь было слабо развито, но кое-что выращивали. Удалось собрать немного ржи, проса и овса с полей вокруг города. Всё ссыпали в глубокие ямы, обложенные брёвнами и берестой.

Вспомнил я и про овощи. Репы и брюквы у местных оказалось достаточно. Лука и капусты тоже набрали. Всё это складывали в погреба и ямы, перекладывая соломой.

Особенно я гордился тем, что организовал заготовку грибов. Многие казаки сначала смеялись — дескать, не бабское ли это дело, грибы собирать? Но когда объяснил, что зимой грибная похлёбка спасёт от голода, и что сушёные грибы места мало занимают, а пользы много дают, согласились. Теперь в амбарах висели связки белых, подосиновиков, опят.

Труднее всего оказалось с мёдом. Местные остяки и татары пчеловодством почти не занимались — климат суровый. Но дикого мёда в дуплах находили. За неделю поисков удалось выменять всего три небольших бочонка. Мало, катастрофически мало для трёхсот казаков на всю зиму, хотя, все-таки, кое-что.

К концу октября мы со старостой Тихоном Родионовичем организовали забой скота. Животных, что достались нам после взятия города, берегли до последнего. Теперь пришло время. Забили две трети — оставили только молодняк и маток для разведения. Мясо солили в больших бочках, часть развешивали для вяления. Работа эта грязная и тяжёлая, но необходимая.

Вечером собрались мы с атаманами в большой избе на совет. Ермак сидел во главе стола, задумчиво поглаживая бороду.

— Ну что, Максим, как наши запасы? — спросил он.

Встал я, оглядел собравшихся:

— Дров заготовили надолго. Железа хватит, но надо ещё добывать. Досок напилили достаточно для починки стругов, строительства и оружия. Сушим их для самострелов. Продовольствия… если ничего не случится, до весны тоже хватит. Рыбы насушили и насолили, мяса — туш тридцать засолено и завялено. Зерна мало, на три месяца от силы. Овощей — репы, брюквы, капусты — должно хватить. Ягод сушёных мешков двадцать, орехов кедровых — десять. Соли осталось мало, надо срочно добывать, это беда.

Матвей Мещеряк вздохнул:

— Казаки уже ропщут, Максим. Говорят, что их как каторжных гоняют. Дрова таскать, рыбу чистить, ягоды сушить — не ратное это дело.

— А подохнуть от голода зимой — ратное? — ответил я. — Здесь зима не как на Дону или Волге. Здесь морозы страшные бывают, снега по пояс. Без запасов не выживем!

Ермак поднял руку, призывая к спокойствию:

— Максим дело говорит. Я помню зимовку на Яике пять лет назад — чуть не померли все от голода, потому что осенью поленились запасов достаточно делать. Пусть ропщут, но работают. Весной спасибо скажут.

Тихон Родионович добавил:

— Кузня уже работает вовсю. Наконечников для стрел наковали уже немеряно. Но Максим прав — дров надо ещё больше. Зимой надо будет делать оружие, готовиться к весне.

Следующие дни прошли в бешеной работе. Я лично проверял каждый амбар, каждую яму с припасами. Организовал вентиляцию в погребах — знал, как важно не дать продуктам сгнить от сырости.

…Однажды утром проснулся я от странной тишины. Выглянул из избы — первый настоящий снег. Крупные хлопья медленно падали с серого неба, покрывая грязь и суету последних недель белым покрывалом. Постоял я, глядя на это великолепие, и понял — успели. Не всё, конечно, как хотелось, но основное сделали.

Мы со старостой пошли проверять последние приготовления. Струги стояли надёжно укрытые, дрова громоздились огромными поленницами возле каждой избы и особенно возле кузни. В амбарах пахло сушёной рыбой, солониной, грибами. В погребах в темноте и прохладе лежали овощи. Казаки уже не ворчали — видели, что зима пришла, и понимали теперь, для чего все эти труды.

…Я смотрел на дымящиеся юрты-бани у берега Иртыша и морщился. Осень уже заканчивалась. До самых последних относительно тёплых дней я упрямо ходил купаться в реке, но теперь понимал — зима уже здесь, рядом, и Кашлыку нужны настоящие бани.

То, что местные называли банями, вызывало у меня лишь грустную усмешку. Небольшие срубы стояли кое-где по городку — несколько брёвнышек в высоту, щели промазаны глиной. Внутри — очаг из камней, на которые плескали воду. Дым валил прямо в помещение, выходя через щели в крыше и стенах. Мылись там по-чёрному — копоть оседала на всём, включая моющихся. Воду носили вёдрами из реки, грели в котлах. Места хватало от силы на троих-четверых человек.

Ещё хуже обстояло дело с юртами-банями. Татары, что жили в Кашлыке до нашего прихода, оставили несколько таких сооружений. Войлочная юрта ставилась прямо на землю, в центре разводили костёр, камни раскаляли докрасна. Потом костёр тушили, вносили чаны с водой, закрывали вход и поливали камни. Получалась паровая баня, но без возможности нормально помыться — только пропотеть. К тому же войлок быстро пропитывался влагой и начинал гнить, источая соответствующий запах.

Существующие банные сооружения едва справлялись с потребностями половины городка. Люди мылись редко, раз в две-три недели, а то и реже. О какой гигиене могла идти речь? А именно грязь и скученность становились причиной эпидемий. Чума, тиф, дизентерия — эти страшные болезни косили целые города.

Поэтому я принял решение — построить настоящие бани. Две большие — одну для мужчин, другую для женщин, чтобы вместить по двадцать-тридцать человек одновременно. И четыре маленькие — для руководства, больных, для рожениц и как резерв. Прикинул расход дров, воды, необходимое количество печей-каменок. Это было бы огромным шагом вперёд.

Самым сложным оказалось убедить Ермака Тимофеевича в необходимости такого строительства. Атаман сначала хмурился, говорил, что не до того, но когда я напомнил ему, сколько народу теряется от болезней, а не от пуль, он задумался. А когда я пообещал, что для него и старшин будет отдельная баня, где можно будет и важные разговоры вести, и отдохнуть — радостно согласился.

Местные татары отнеслись к моей затее с интересом. Они хоть и мылись в своих юртах-банях, но признавали, что русская баня лучше. Особенно обрадовались женщины — перспектива иметь отдельную женскую баню их воодушевила. До сих пор им приходилось ждать особых дней или мыться урывками, когда мужчин не было.

Я знал, что впереди огромная работа. Нужно было не просто построить срубы, но и сделать правильные печи, организовать подачу воды, может быть, даже провести деревянные трубы от реки. Но главное — приучить людей к регулярному мытью, объяснить, что это не блажь, а необходимость. Что чистота — залог здоровья, особенно в условиях сибирской зимы, когда любая болезнь может стать смертельной.

…Скоро в Кашлыке выросла новая постройка — большая баня, что стала сердцем и гордостью всего поселения. Она предназначалась для всех: в определённые часы туда шли мужчины, в иные — женщины и дети, а ещё были особые «карантинные» часы для больных.

Сруб её стоял на каменных валунах и лиственничных чурках, подбитых гравием, с маленькими отверстиями по периметру, чтобы летом свежий ветер гулял под полом, а зимой их можно было закрыть. Размером баня была почти с хорошую избу, и высотой — человеку с поднятой рукой не достать потолка. Внутри делилась она на три части: сначала предбанник-раздевалку, за ним — просторную моечную, а уже дальше — самую горячую, парную. Перегородки сложены из брёвен и щитов, проконопаченных войлоком.

В парной пол был настелен плотной лиственницей с лёгким уклоном, чтобы вода уходила в сливной лоток. В моечной настилали съёмные деревянные решётки, под которыми лежала глина и гравий для стока. Двери делали низкие, чтобы жар не уходил, и через маленький тамбур человек попадал в тепло.

Средние, квартальные или артельные бани будут проще: меньше размером, по семь — восемь шагов в длину и ширину, вмещать с полтора десятка человек, максимум два десятка. Там предбанник будет теснее, а моечная и парная совмещены, только у печи поставим перегородку-ширму. Всё остальное — по тем же правилам, только камней и воды требовалось меньше, а воду чаще носить ведрами.

Сердцем каждой бани является печь-каменка. Ее надо ставить её «по-чистому», с дымоходом, а не по-чёрному.

Так устроенные бани стали для Кашлыка не только местом мытья, но и символом нового порядка — чистоты и силы.

Серые облака низко висели над тайгой, когда последний из пострадавших наконец перестал биться в судорогах. Айне отерла пот со лба и медленно поднялась с колен, где провела последние часы, удерживая мужчину от того, чтобы он не покалечил себя во время приступа. Мерячение отступило. Хотя временно, она это знала наверняка.

Молодая шаманка огляделась. В их маленьком поселении на берегу реки царила тишина — не та спокойная тишина, что бывает после бури, а тяжелая, больная. Женщины сидели у своих чумов с пустыми глазами, мужчины двигались медленно, словно старики, хотя многим едва исполнилось тридцать. Дети почти не играли — сил оставалось слишком мало.

Айне сжала в руке свой шаманский посох, украшенный перьями и костями. Духи шептали ей уже несколько ночей подряд, и теперь она знала — если ничего не предпринять, следующая волна мерячения может стать последней для их народа. Болезнь, что заставляла людей повторять чужие движения и слова, терять себя в безумном подражании, становилась все сильнее с каждым разом.

Старый Мункачи, глава поселения, сидел у центрального костра, поправляя тлеющие угли. Его морщинистое лицо казалось высеченным из темного дерева, глаза смотрели устало. Айне подошла к нему решительным шагом.

— Мункачи, — голос девушки звучал тверже, чем она ожидала. — Я знаю, что делать.

Старик поднял на нее взгляд. В его глазах мелькнула искорка надежды, тут же погашенная привычным скептицизмом.

— Что ты можешь знать, девочка?

— Я ухожу, — просто сказала Айне. — Но вернусь.

Мункачи резко выпрямился, его седые брови сошлись на переносице.

— Куда ты уходишь?

Айне покачала головой, длинные черные волосы скользнули по плечам.

— Пока не скажу. Далеко.

Старик встал, опираясь на посох. Несмотря на возраст, он все еще был выше девушки на голову.

— Что ты задумала? — его голос стал жестче. — Скоро зима, первый снег может выпасть через несколько дней. Ты погибнешь в тайге одна!

— Не погибну.

— Куда ты собираешься? — Мункачи схватил ее за плечо, но Айне мягко высвободилась.

— Не скажу, — повторила она. — Если расскажу, ты попытаешься меня остановить. А если меня остановят, поселение не переживет зиму.

В ее темных глазах горела такая уверенность, что старик невольно отступил.

— Духи указали тебе путь? — тихо спросил он.

Айне кивнула, но больше ничего не сказала. Она развернулась и пошла к своему чуму собирать вещи. Мункачи смотрел ей вслед, чувствуя, как холодный ветер с реки пробирается под его малицу.

К вечеру она уже спускала свою маленькую долбленую лодку к воде. Река текла темная и холодная, отражая свинцовое небо.

…Маленькая фигурка в лодке становилась все меньше, пока совсем не исчезла за поворотом реки. Мункачи долго стоял на берегу, вглядываясь в темнеющую даль. Ветер усилился, принося запах снега.

— Духи предков, — прошептал он, — защитите эту девчонку.