Военный инженер Ермака. Книга 4

Глава 15

…Снег хрустел под нашими лыжами, когда мы пробирались сквозь глухой лес. Мороз стоял лютый, дыхание тут же превращалось в густой пар, а бороды казаков побелели от инея. Я шёл рядом с Черкасом Александровым — человеком, который наткнулся на то зловещее место, которое скорее всего связано с убийством и отрезанной головой охотника-вогула.

Путь занял несколько дней. Чем ближе подходили мы к указанному месту, тем глуше становился лес. Снег лежал нетронутый, лишь редкие заячьи следы пересекали поляну. Когда же настил показался меж деревьев, меня передёрнуло. Доски, почерневшие от сырости, были усеяны пятнами — кровавыми, да ещё какими-то выжженными знаками. В воздухе будто стоял тяжёлый кровавый дух.

Особо мерзко выглядела икона, прислонённая к ели: перевёрнутая, процарапанная крест-накрест, с выколотыми глазами. Рядом торчал идол-чурбан — будто человек, но искажённый, с тяжёлой башкой и скрюченными конечностями. Я невольно отвёл взгляд.

Вогулы бурчали что-то шёпотом, казаки крестились и мрачно переглядывались. Черкас молча ткнул пальцем на пень, где кора была содрана и остались глубокие следы верёвок. «Кого-то здесь держали», — сказал он, и у меня по спине пробежал холод.

Мы устроили засаду. Вогулы и казаки рассыпались по краям поляны, скрылись за деревьями. Огнестрельного оружия мы не брали — экономили порох. Только со мной был трофейный колесцовый пистолет. Так, на всякий случай. Я тоже устроился меж елей, стараясь не шевелиться и не шуметь. Солнце клонилось к закату, тени удлинялись. Тишину нарушало лишь редкое потрескивание деревьев на морозе.

Большой вопрос, сколько нам сидеть в засаде. День, два, неделю? Людям, которые все это сделали, совсем необязательно было здесь часто появляться. Но других вариантов нет.

Однако нам повезло, долго ждать не пришлось. Сначала послышался далёкий шорох — шаги по снегу. Потом показались они. Десять человек, все бородатые, в тёмных, изношенных кафтанах и шапках. Русские. Не татары и не остяки или вогулы. Лица худые, странные. Похожи на бродяг, но не бродяги. Каждый нёс за плечами оружие — в основном луки, но у двоих были арбалеты.

Я невольно задержал дыхание. Люди подошли ближе и остановились — увидели чужие следы. Тут же схватились за оружие.

По знаку Черкаса казаки и вогулы немного показались из-за укрытий.

— Бросайте оружие! Сдавайтесь живьём — и останетесь целы! — крикнул он.

Но культисты (а как их еще называть?) сдаваться не собирались. Спешно начали вкладывать в луки стрелы, арбалетчики бросились заряжать свое оружие.

Ответа ждать не пришлось.

С трех десятков луков и арбалетов сорвались стрелы. Я видел, как первая же вонзилась в грудь тому, кто держал арбалет. Он осел на колени, хватая воздух. Второго пронзили сразу четыре стрелы, и он рухнул, даже не вскрикнув. Остальные кинулись врассыпную, кто к настилу, кто к деревьям. Но им было не уйти.

Бой длился недолго — меньше минуты. В нас вылетела лишь одна стрела, да и то, выпущенная в спешке и пролетевшая мимо. Криков не было. Эти странные люди умирали молча. Один из их пытался добежать до чащи, но несколько стрел в спину повалили его в снег. Один упал прямо на чурбан-идол.

Двое, отбросив оружие, подняли руки. Стояли молча, тяжело дыша, лица искажены от ненависти. Не ожидали нас тут увидеть. Казаки грубо скрутили им руки, повалили в снег, связали ремнями. Те не сопротивлялись.

Первый — худой, высокий, похожий на скелета, лет пятидесяти пяти, с сумасшедшим, но умным взглядом. Как у фанатика.

Второй — ниже ростом, широкоплечий, лет тридцати пяти. Темные запавшие глаза лихорадочно блестели. Свежие царапины на правой щеке, нижняя губа разбита и распухла — кто-то из казаков церемониться не стал.

Я обвёл взглядом поляну. Снег был истоптан, тела культистов валялись меж чёрных пятен на настиле. В сумерках всё это выглядело особенно жутко.

— Кто вы? — спросил я у оставшихся в живых.

Они молчали.

Вогулы растянулись полукольцом, не сводя глаз с пленных. Остальные культисты лежали мертвые — снег медленно забирал последнее тепло их тел. На поляну опустилась вечерняя тишина, такая густая, что каждый звук отдавался эхом, словно в пустом храме.

Казаки начали обыскивать пленников и мертвые тела. Я велел складывать находки на край настила — оружие отдельно, обычные вещи отдельно, ритуальные предметы отдельно. У моих ног выросли три зловещие кучки.

Черкас нахмурился, когда мы вытряхивали содержимое мешков. Воздух наполнился странными запахами. Свертки черных свечей — десяток восковых цилиндров, обмазанных чем-то липким и мутным. Пакеты с черной золой и неизвестными травами. Пучки веток — пахли полынью и еще чем-то резким, неприятным. Деревянная шкатулка с вырезанными крестами на крышке — внутри ржавые гвозди и кожаный мешочек с мелкими косточками. Я узнал фаланги человеческих пальцев.

…Глиняные чаши, закопченные изнутри, похожие на лампады. Плоский камень, исчерченный непонятными символами. Кожаные ремни с петлями, полотнища, испещренные знаками — круги в кругах, перевернутые кресты, змеевидные линии. Все это было покрыто засохшей кровью, жиром и пеплом. В одном из мешков мы нашли холстину с вышитой человеческой фигурой, костяной свисток без отверстий для звука, мешочек с красным порошком — киноварь или сурик.

Последний мешок был перевязан очень туго. и прошит суровой ниткой. Черкас попытался развязать узлы, ничего не вышло, и он разрезал нити кинжалом. Запах ударил мгновенно — сладковато-тухлый, тошнотворный. Внутри лежала отсеченная голова.

Лицо сохранилось достаточно, чтобы его узнать. Спутанные волосы, борода в запекшейся крови, губы приоткрыты в последнем крике. На щеке глубокий порез, на лбу — две параллельные царапины, нанесенные явно после смерти. Кожа приобрела серо-землистый оттенок.

Вогулы резко выдохнули.

— Торв Нал!

Переводить ничего было не нужно. В мешке находилась голова того самого убитого охотника, из-за которого Торум-Пек приходил к Ермаку.

Один из вогулов вытащил страшную находку и положил на снег.

Черкас подошел к пленникам.

— Кто такие? Откуда пришли? Лучше говорите!

Ответом было лишь молчание. Я оглядел вогулов. Их глаза не предвещали ничего хорошего. Несколько человек из них достали ножи и шагнули ближе. Я понял, что сейчас пленники пожалеют, что не погибли вместе со всеми.

— Стой! — я поднял руку. — Не горячись.

Вогулы посмотрели на меня чуть ли не как на еще одного врага.

Я повернулся к Алыпу, благо он был здесь, с нами.

— Объясни своим — если убьем их сейчас, не узнаем, сколько еще таких прячется в лесах. Может, здесь не все. Нужно выяснить, с кем имеем дело. Убить их всегда успеем. Нужно доставить их в Кашлык.

Алып перевел. Вогулы переглянулись и спрятали ножи.

— Сожжем здесь все? — спросил у меня Черкас.

— Лучше подождать, — ответил я. — Огонь станет виден издалека. Если тут есть еще кто-то из них, увидят это.

— Ты прав, — кивнул Черкас. — Но если мы поведем их в Кашлык, то другие могут прийти сюда. Надо узнавать все сейчас.

Тут уже была моя очередь соглашаться. Мы сделали так — развели пленников подальше друг от друга, чтобы они не слышали, кто будет что говорить, и все-таки развязать им язык. По-хорошему или по-плохому.

Как я понял, первый из — тот, кто постарше — в этой секте главный. Поэтому я решил, что сначала пойду ко второму. С ним наверняка будет разговаривать легче. А потом, если он что-то скажет, может и главарь поймет, что молчать бессмысленно.

…Его звали Гаврила Чёрный.

Родом он был из деревни на окраине Вологодских лесов, где избы жались друг к другу, словно испуганные овцы, а за околицей начиналась бесконечная чаща. Сирота с малых лет — отец помер, когда Гавриле едва минуло семь зим, мать сгинула через год от чахотки. Родичи не захотели кормить лишний рот, и мальчишка пошёл по миру христарадничать. Но милостыню подавали скупо, а есть хотелось каждый день. К четырнадцати годам Гаврила уже промышлял на большой дороге — сперва один, с дубиной да ножом, потом прибился к ватаге таких же отверженных.

Ватага та была пёстрая — беглые холопы, расстриги, дезертиры из стрелецких полков. Атаманом у них ходил Митька Кривой, старый разбойник с изуродованным в драке лицом. Грабили они проезжих купцов на тракте меж Вологдой и Устюгом, иногда нападали на крестьянские обозы, везущие хлеб на ярмарку. Гаврила не отличался умом — грамоте не знал, счёт вёл на пальцах, но силой природа его не обделила. Держал его при себе Митька как пса цепного — куда пошлют, туда и бежит, кого велят бить — бьёт не раздумывая.

Однажды на зимней дороге, когда метель крутила снег воронками, а сугробы доходили до пояса, их шайка наткнулась на странного путника. Шёл он один, без поклажи, только котомка за плечами да посох в руке. Худой, сгорбленный, в тёмном плаще, подбитом овчиной. Лицо бледное, глаза провалились, но взгляд острый, пронзительный. Разбойники окружили его, думали — лёгкая добыча. Но когда Митька Кривой замахнулся саблей, путник заговорил таким голосом, что все замерли.

— Не трогайте меня, братья во грехе, — сказал он тихо.

— Я не купец и не боярский слуга. Я — Евсей, бывший псаломщик. Иду я не от людей, а к людям. Ищу тех, кто готов услышать правду о мире сем.

Митька криво усмехнулся.

— Что за правда? Небось опять сказки поповские?

Евсей покачал головой.

— Нет. Я расскажу вам, почему вы, сильные мужи, прячетесь по лесам как звери. Почему богатые жиреют, а бедные гибнут с голоду. Почему молитвы не доходят до неба.

Слова произвели впечатление, поэтому его привели к костру, дали похлёбки. Евсей ел медленно, как больной, а потом начал говорить. Голос у него был тягучий, словно мёд с ложки стекал. Рассказывал он, что когда-то служил дьяком в приходской церкви под Костромой. Читал не только Священное Писание, но и другие книги — греческие, латинские, даже какие-то восточные свитки, что привозили купцы из Астрахани. И открылась ему страшная истина: церковь обманывает народ. Истинный властитель мира — не Христос, а князь тьмы.

— Посмотрите вокруг, — говорил Евсей, водя костлявым пальцем по кругу. — Где справедливость Божья? Где милосердие? Бояре грабят смердов почище вас, разбойников. Попы берут последнее с нищих. Цари воюют меж собой, а гибнут простые люди. Если Бог добр и всемогущ, почему Он это допускает?

Разбойники слушали, переглядывались. Кто-то крестился украдкой, кто-то сплёвывал через плечо.

— А потому, — продолжал Евсей, — что Бог — слаб. Он проиграл битву за этот мир. Настоящий хозяин здесь — сатана, князь мира сего. И кто поклонится ему, признает его власть, тот будет сытым и вольным. А кто будет молиться слабому богу — останется рабом навеки.

Гавриле слова дьяка запали ему в душу, как заноза под кожу. Разбойник, не видавший ни науки, ни учения, воспринял эту речь как откровение. В его простом уме всё сложилось: вот почему он сирота, вот почему голодал, вот почему должен прятаться по лесам. Не потому что грешен — а потому что молился не тому богу!

Евсей остался с ватагой. Днём он сидел в стороне, что-то чертил палкой на земле, бормотал себе под нос странные слова. Ночью собирал вокруг себя тех, кто хотел слушать. Рассказывал про древних волхвов, что знали тайные имена духов. Про царя Соломона, который повелевал демонами. Про чёрные книги, где записано, как получить власть над миром.

Постепенно вокруг Евсея сложился кружок. Гаврила был там первым и самым преданным. За ним потянулись ещё человек пять — самые отчаянные и потерянные души из ватаги. Митька Кривой сначала смеялся над ними, называл дураками, а потом разозлился. Что-то задумал, но ничего сделать не успел.

…Той ночью Гаврила убил атамана. Воткнул нож под рёбра, когда тот спал.

Утром все разбойники признали Евсея главным. Взяли оружие, припасы и скрылись в чаще. Теперь их было тринадцать человек — сам Евсей и двенадцать «апостолов тьмы», как он их называл. Поселились они в заброшенной лесной деревушке, где от изб остались только печи да обгорелые брёвна. Отстроили две избы, обнесли частоколом.

Евсей велел приносить жертвы «Князю Мира». Сначала это были куры, которых воровали в окрестных деревнях. Гаврила сворачивал птице шею, а Евсей собирал кровь в глиняную чашу, чертил ею знаки на земле. Потом пошли козы и овцы. Животных резали ножом, медленно, чтобы кровь стекала долго. Евсей говорил, что в страдании жертвы — сила обряда.

Но вскоре и этого стало мало. Однажды поймали торговца на дороге. Человек молил о пощаде, обещал золото, но Евсей сказал:

— Золото — прах. А кровь человеческая — истинная ценность.

Гаврила сам закалывал несчастного. Руки не дрогнули — он уже не чувствовал ни жалости, ни страха. Кровь стекала в яму, выложенную камнями. Евсей читал над ней свои заклинания, смешивая церковнославянские слова с чем-то чужеродным, гортанным.

Ночами они разводили костры в самой чаще леса, где даже звери не водились. Там, на поляне, окружённой вековыми елями, поставили идола. Вырубил его Гаврила из морёного дуба — чёрного, как уголь. Фигура была уродливая: человеческое тело с козлиной головой, утыканное рогами убитых животных и костями. Евсей научил их новым молитвам — пел православные псалмы задом наперёд, коверкал слова, превращая благословения в проклятия.

— Так слова обращаются в истинную силу, — объяснял он. — Всё в этом мире — обман и перевёртыш. Что церковь называет злом — есть добро. Что зовут грехом — есть свобода.

Братья верили ему безоговорочно. Он был для них и отцом, и учителем, и пророком. Евсей рассказывал им о грядущем: что скоро придёт время великих перемен. Что Антихрист явится не из-за моря, как пишут в книгах церковных, а из Сибири — «из-за камня, где солнце встаёт». Там, на краю земли, где кончается русская земля и начинается неведомое, откроется «чёрная бездна». И из той бездны выйдет новый владыка, который сметёт царей и попов, даст власть тем, кто служил ему верно.

— Мы должны идти навстречу ему, — говорил Евсей. — На восток, всё дальше на восток. Там мы построим новый храм, соберём новую паству. И когда придёт час, мы встретим господина нашего как подобает.

Весной они тронулись в путь. Шли лесами и болотами, обходя большие дороги и поселения. Кормились охотой и рыбалкой, иногда грабили одиноких путников. За Уралом земля стала дикой и пустынной. Редкие стойбища остяков и вогулов обходили стороной. Казачьи отряды, что шли следом за Ермаком покорять Сибирь, о них не знали — братство пряталось в таких дебрях, куда даже местные охотники не забредали.

Нашли они место в самой чаще, в трёх днях пути от ближайшего селения вогулов. Построили тайное жилище — наполовину землянки, наполовину срубы, крытые дёрном и мхом. Издалека и не разглядишь — как холмы поросшие. Вокруг поставили капканы и ловушки, чтобы чужой не прошёл незамеченным.

Жили они там словно звери лесные. Летом ловили рыбу, сушили её на зиму. Осенью били дичь — лосей, медведей, заготавливали мясо. Евсей научил их делать особые снадобья из грибов и корений — выпьешь, и видения являются. Гаврила видел в тех видениях огненные города, чёрные башни до неба, крылатых существ с горящими глазами.

Иногда попадался им случайный человек — хантыйский рыболов, заплывший слишком далеко по реке, или русский промысловик, искавший соболя. Тех они схватывали и приносили в жертву. Обряды стали сложнее и страшнее. Жертву держали живой несколько дней, морили голодом, поили дурманящими отварами. Потом выводили к идолу — такому же, как в вологодских лесах, только больше и уродливее. Кровь собирали в чаши, выдолбленные из человеческих черепов. Мясо частью сжигали на огне, частью… Евсей говорил, что вкусивший плоть человеческую становится сильнее.

Дым от их костров поднимался в ночное небо чёрными столбами. Евсей утверждал, что это — весть их господину. И знамения были, страшные и необъяснимые. В зимнюю ночь, когда мороз трещал в стволах деревьев, видели они огненные столбы на небе — не северное сияние, а именно столбы, прямые как копья, уходящие от земли к звёздам. Светились они красным, кровавым светом, и казалось, что небо горит.

На болоте, что тянулось к северу от их жилища, являлся «чёрный пёс без глаз» — огромный, размером с телёнка. Видели его разные братья в разное время, но описывали одинаково: чёрная шерсть, которая не блестит даже при луне, и пустые глазницы, из которых сочится что-то тёмное. Пёс этот ходил кругами вокруг их стоянки, но капканов не боялся и в них не попадался.

А однажды случилось и вовсе необъяснимое. Ночью, во время обряда, когда все тринадцать стояли вокруг идола с факелами, все огни погасли разом — и факелы, и костёр, и даже угли в очаге в землянке. Наступила тьма такая, что руки своей не видно. Братья закричали от страха, некоторые упали на колени. А потом, через несколько мгновений, огни зажглись сами собой — все разом, как были. Евсей сказал, что это их господин дал знак — он близко, он видит их, он доволен.

Гаврила к тому времени изменился до неузнаваемости. Волосы и борода отросли, спутались, стали похожи на звериную гриву. Глаза провалились, взгляд стал тяжёлым, немигающим. Он почти не говорил — только необходимое. Но когда приходило время обряда, преображался: глаза загорались безумным огнём, движения становились резкими, хищными. Нож в его руках двигался быстро и точно, как живое существо.

Евсей всё чаще впадал в странные состояния — часами сидел неподвижно, глядя в одну точку, потом вдруг вскакивал и начинал выкрикивать пророчества. Говорил, что скоро, совсем скоро откроется бездна. Что уже слышен рёв того, кто придёт оттуда. Что верные рабы получат награду, а неверные сгинут в огне и сере.

Братство жило в постоянном напряжении ожидания. Каждый треск ветки в лесу, каждый крик ночной птицы казался им знаком. Они уже не были людьми в полном смысле — скорее тенями людей, существами, застрявшими между мирами.