Военный инженер Ермака. Книга 4

Глава 6

….Я открыл дверь и шагнул на морозный воздух. Дыхание тут же обратилось в белое облако, а в ноздрях защипало от холода. Крепко ниже нуля! За неделю подготовки Иртыш промёрз так, что даже в середине русла лёд выдерживал вес гружёной повозки. Но мы этого и хотели. Вдобавок, Айне уже выздоровела. По ровному льду нарты пойдут куда быстрее, чем по заснеженному берегу, если бы даже по берегу вообще можно их везти — там сплошной лес.

Савва Болдырев уже стоял возле собачьих упряжек, проверяя крепления. Заметив меня боковым зрением, повернулся и сказал:

— Готовы к выходу, Максим. Остяки собак накормили ещё на рассвете, теперь те рвутся в путь.

Я подошёл к нарте. Восемь упряжек выстроились вдоль берега. Каждую тянуло по десять лаек — коренастых сибирских собак с густой шерстью и умными глазами. Они нетерпеливо переминались с лапы на лапу, изредка взлаивая и дёргая постромки. Погонщики-остяки в малицах из оленьего меха успокаивали животных гортанными окриками.

Я посмотрел груз на ближайшей нарте. Мешки с сушёным мясом и рыбой, берестяные туески с жиром, связки сушёных грибов и ягод. В отдельном коробе — мой особый запас: хвоя и ягоды. Эти простые вещи могли спасти множество жизней. Цинга — страшный враг любого длительного похода и любой зимовки. Помимо прочего, она ослабляет организм и делает его менее устойчивым к тому же арктическому психозу (мерячению).

— Эй! — крикнул я в сторону Кашлыка. — Время вышло! По коням… то есть, по нартам!

Из ворот крепости потянулись мои люди. Двадцать казаков — те, кто должны были отправиться в поход. Суровые бородатые и обветренные лица, тулупы и малицы, арбалеты — многозарядники за плечами. Пищали решили с собой не брать. Да и вообще, надеемся дойти до племени Айне без приключений — татары, скорее всего, уже убрались в свои степи.

Айне отправилась с нами. Как мне показалось, ей хотелось оказаться на одних нартах со мной, но поскольку меня провожала Даша, она не стала рисковать и села в середину нашего каравана.

Спасибо тебе, девушка, огромное.

— Садись по нартам! — скомандовал Савва. — Поехали!

И, как в одной песне, махнул рукой.

Я забрался на головную нарту рядом с погонщиком — старым остяком по имени Ырбай. Он улыбнулся мне щербатым ртом и дёрнул за повод. Передовая собака — огромный чёрный кобель с белой грудью — взлаял, и вся упряжка рванулась вперёд.

Полозья заскрипели по снегу, набирая ход. Мы спустились с берега на лёд Иртыша. Река в этом месте была широкая и ровная, как стол, — настоящий путь-дорога. За нами один за другим выезжали остальные нарты. Собачий лай разносился над замёрзшей рекой и отдавался эхом от высокого правого берега.

Кашлык остался позади. Деревянные стены крепости, возведённой ещё ханом Кучумом, темнели на фоне серого зимнего неба. Дым из труб поднимался прямыми столбами — верный признак сурового мороза и безветрия. Хорошая погода для перехода.

Солнце поднялось выше, но тепла не прибавилось. Мороз крепчал. Собаки бежали ровно, дышали белым паром.

Позади остался последний дым Кашлыка. Впереди — бесконечная белая лента замёрзшего Иртыша, уходящая к горизонту. По берегам тянулась тайга — тёмная стена елей и кедров, припорошенных снегом. Где-то там, в сердце этого зелёного моря, ждали помощи люди Айне.

Ырбай что-то запел на своём языке. По всей видимости, какую-то дорожную песню. Остальные погонщики подхватили. Монотонная, тягучая мелодия странно успокаивала, сливаясь со скрипом полозьев и мерным топотом собачьих лап.

Так начался наш поход.

Холодный ветер гнал по степи первый снег. Отряд хана Кучума остановился на ночевку. Воины молча разбивали стан; их движения были медленными и усталыми после долгого перехода. Лошади, понурив головы, жевали пожухлую траву, спеша насытиться перед приходом настоящих морозов. Солнце уже скрылось за горизонтом, оставив лишь багровую полосу на западе, когда в расположение отряда вбежал дозорный.

Кучум сидел у костра в окружении мурз, обсуждая планы на зиму. За последний год хан заметно постарел: борода совсем поседела, глубокие морщины избороздили лицо. Борьба с русскими отняла много сил и здоровья. Но взгляд хана по-прежнему оставался острым и властным. Завидев запыхавшегося разведчика, он поднял руку, прерывая беседу.

— Говори, — коротко бросил хан.

Разведчик опустился на колено, тяжело дыша. Это был Карабай, один из лучших следопытов Кучума — татарин средних лет, умевший днями идти по следу, оставаясь незамеченным.

— Повелитель, казаки в Кашлыке готовят поход. Видел своими глазами: готовят собачьи повозки. С ними остяки из ближних улусов — человек десять, не больше. Они будут погонщиками собак. Куда поедут, непонятно, но ясно, что вверх по Иртышу.

Кучум нахмурился, пальцы его невольно забарабанили по рукояти сабли — старая привычка, выдававшая беспокойство.

— Куда собираются? Не к нам?

— Не ведаю точно, великий хан. Но отряд небольшой — казаков человек двадцать да остяки. Больше повозки не возьмут. Для серьезного похода маловато. Скорее всего, на какое-то дальнее зимовье.

Мурза Сейдяк, племянник хана, подался вперёд:

— Может, ясак собирать едут по дальним улусам? Они понимают, что мы уходим, поэтому самое время.

— Кто их знает, — возразил другой мурза, Али. — Русские хитры, как лисы. Притворятся, будто за ясаком едут, а сами сделают что-то другое.

Кучум поднялся, и его высокая фигура заколебалась в свете костра. Несмотря на возраст, он всё ещё был статен и внушителен. Медленно пройдясь вокруг огня, хан обдумывал услышанное. Воины почтительно расступались перед ним.

— Карабай, — обратился он к разведчику, — когда они выступают?

— Через несколько дней, повелитель. Точнее сказать нельзя. Может, их задержит погода.

Хан вслушался в темноту степи. Где-то вдали выл одинокий волк — зловещий знак. Кучум знал этих русских: упорных, настойчивых, желающих забрать всю Сибирь. С тех пор как пал Искер, прошло уже много лет, но надежды вернуть царство хан не оставлял. Каждая вылазка казаков могла быть и угрозой, и возможностью для того, чтобы наказать дерзких пришельцев на эту землю.

— Сейдяк, — повернулся он к племяннику, — возьми полсотни лучших воинов. Пусть идут наперерез русским. Так, чтобы казаки не знали об их присутствии. И сделай засаду. Выбери место и ударь. Русские думают, что мы ушли. Найди подходящее место на берегу и ударь.

Глаза Сейдяка блеснули предвкушением боя. Татарин давно жаждал дела, очень хотел проявить себя. Во время неудачного штурма Кашлыка он едва не погиб, и теперь появилась хорошая возможность отомстить.

— Но помни, — Кучум положил руку на его плечо, — действовать только из засады. Мы должны использовать военную хитрость. Русские не должны подозревать, что мы рядом.

— Я знаю науку войны, великий хан, — наклонил голову Сейдяк.

— То-то же. И ещё: остяков убивать на месте. Всех. Эти перевертыши нам не нужны. Они улыбаются и нам, и русским. А вот какого-нибудь сотника живым взять — удача. Тогда узнаем, что русские замышляют и чего можно ждать.

Завыл волк. Воины поёжились, больше от суеверного страха, чем от холода. Волк перед походом — дурной знак.

Кучум усмехнулся:

— Волки воют — значит, будет добыча. Мы сами как волки: бьём из тени, нападаем стаей.

Он обратился к Карабаю:

— Ты с ними пойдёшь. Дорогу покажешь, места для засады найдёшь. Эти края ты знаешь лучше всех.

— Слушаюсь, великий хан.

— И вот ещё что, — продолжил Кучум. — Никто не должен знать об этом отряде. Для всех прочих Сейдяк с воинами ушёл в дальний улус. Если русские прознают, всё пропало.

Мурзы кивнули.

— А потом догонишь нас, — сказал хан. — Принесешь весть о своей победе и связанного казацкого сотника.

Кучум опустился на расстеленный ковер. Старые раны ныли, годы брали своё. Он смотрел в огонь и видел картины былого величия — Искер, полные сундуки дани, покорные улусы от Урала до Оби.

— Иди, готовь людей, — распорядился хан. — И скорее выступайте. Может, от успеха твоего похода зависит наше будущее.

Сейдяк поклонился и скрылся в темноте, где слышались голоса воинов. Мурзы и советники тоже ушли. Кучум остался у костра один. Он думал о том, что каждая зима может стать для него последней, что силы постепенно тают, как снег весной. Но пока он жив, борьба продолжится.

В степи снова завыли волки, и хан Кучум мрачно улыбнулся. Да, они были как волки, готовые вцепиться в горло врагу. Эти казаки ещё узнают, что значит идти по землям, где каждый куст может скрывать стрелка, а каждый изгиб реки — засаду.

Ночь становилась всё холоднее, но костры в стане горели ярко. Отряд Кучума готовился зимовать.

Мороз крепчал с каждым днём. Наш небольшой отряд растянулся по замёрзшей реке почти на версту. Нарты двигались почти безостановочно, лишь иногда, что-то заметив, люди выходили вперед и проверяли толщину льда. Остяки-каюры управляли нартами мастерски. Собаки бежали споро, дыхание их клубилось белым паром, а лай разносился далеко по заснеженной тайге.

Айне ехала рядом со мной на первых нартax, укутанная в медвежьи шкуры. Виднелись только её глаза — чёрные, как уголь. Пересела ко мне поближе, потому как надо показывать дорогу. Так и сказала, улыбнувшись. А поскольку нарты узкие, еще и прижималась ко мне поближе. В общем, хорошо, что Даши нет рядом. Аргумент «это не то, что ты подумала» мог бы ее не впечатлить.

Река петляла между высокими берегами, поросшими кедрами и елями. Снег лежал на ветвях толстым слоем; иногда огромные шапки обрушивались вниз, и тогда раздавался глухой удар, заставляющий вздрогнуть. Тайга зимой казалась мёртвой, но это было обманчиво: накануне мы видели следы росомахи, а раньше наткнулись на медвежью берлогу в корнях поваленной лиственницы. Старый казак Архип сказал, что зверь чует беду, если проснулся посреди зимы.

Солнце висело низко над горизонтом — бледное, без тепла. День короток: четыре часа светлого времени, не больше. Остальное — сумерки и длинная северная ночь. Но зато какие здесь звёзды! Я никогда не видел такого неба: Млечный путь растянулся от края до края яркой полосой, созвездия казались близкими, будто протяни руку — и дотронешься.

К полудню остановились на привал. Казаки развели костёр на берегу. Варили уху из хариуса, наловленного ещё три дня назад: рыба промёрзла насквозь, резали её топором, словно полено. Добавили сушёный лук, соль, перец — роскошь для этих мест. У остяков еда своя — строганина из мороженой нельмы да кусок оленьего жира. Ели молча, бережно расходуя силы.

Казак Василий Бурнаш подсел ко мне.

— Максим, глянь-ка на собак. Неспокойны что-то.

И впрямь: лайки поднимали морды, принюхивались, поскуливали. Некоторые завыли протяжно, и мороз пошёл по коже. Остяки переглянулись. Старший каюр Ненк подошёл к Айне, о чём-то быстро заговорил. Та кивнула, поднялась, посмотрела на лес.

— Волки, — сказала просто. — Большая стая. Голодные.

Казаки мгновенно оживились. Достали арбалеты, проверили сабли. Вряд ли нападут, нас и собак слишком много, но кто его знает.

Они появились через полчаса — серые тени на белом снегу. Сначала один, другой, потом десятки. Я насчитал не меньше тридцати. Огромные матерые звери, некоторые, как показалось, чуть ли с телёнка ростом. Они шли медленно, окружая нас полукольцом. Вожак — громадный волк с порванным ухом — вышел на лёд, остановился шагах в семидесяти. Смотрел прямо на меня жёлтыми глазами.

Собаки выли и рвались с привязи. Остяки удерживали их, уговаривали. Казаки стояли молча, пальцы на спусковых крючках. Если волки бросятся, у нас будет один залп, а дальше — рукопашная.

Минуты тянулись как часы. Вожак сделал несколько шагов вперёд, принюхался. Стая застыла, ожидая его движения. Вдруг сверху, с кедра, обрушилась тяжёлая снежная шапка — упала прямо между нами и волками, подняв белое облако. Звери отпрянули. Вожак зарычал, но неуверенно. Постоял ещё немного, потом медленно повернулся и пошёл прочь. Стая потянулась за ним, растворяясь в лесу.

— Духи помогли, — сказала Айне. — Но волки могут пойти за нами. Голод сильнее страха.

Василий сплюнул:

— Тьфу, нечистая сила! Ладно, хлопцы, собираемся. Еще топать и топать.

Двинулись дальше. Лёд местами стал неровный — торосы, трещины, заметённые снегом полыньи. Нарты подпрыгивали, собаки выбивались из сил. Каюры подбадривали их свистом, иной раз спрыгивали и бежали рядом, помогая тащить груз.

К вечеру ветер усилился, поднялась позёмка. Снег бил в лицо, забивался под одежду. Видимость упала до десятка шагов. Пришлось остановиться. Развели костёр, поставили нарты заслоном от ветра. Казаки достали медную иконку Николая Чудотворца, помолились. Остяки сидели отдельно.

Ночью дежурили по двое. Я заступил вместе с казаком Игнатом. Тот оказался разговорчивым:

— Вот скажи, Максим Петрович, зачем мы прёмся в эту глушь? Что нам эти остяки? Помрут — другие придут. А мы тут головы кладём!

— Айне помогала нам, теперь наш черёд, — ответил я.

— Верно, — кивнул Игнат. — Долг платежом красен. Но всё одно, жутко здесь. Земля чужая, нехристианская. Того и гляди душу погубишь.

Он был по-своему прав. Сибирь сурова и безжалостна к слабым. Но в ней было что-то притягательное — первозданность, простор, от которого дух захватывает. Здесь человек оставался один на один с природой: либо она его ломала, либо учила жить по её законам.

На третий день пути местность изменилась. Река стала уже, берега — круче. Появились скалы — чёрные базальтовые столбы, торчащие из снега, как зубья. Остяки называли это место «Шаманские зубы» и говорили, что здесь проходит граница между миром людей и миром духов. Собаки шли нехотя, их приходилось погонять.

На четвёртый день начался буран. Настоящий сибирский буран — когда не видно собственной руки. Собаки ложились на снег, отказывались идти. Пришлось остановиться прямо на льду, в излучине реки, где берег хоть немного заслонял от ветра. Мы развели костры. Сидели тесно прижавшись друг к другу, делились едой.

Буран выл всю ночь и весь следующий день. Дров не хватало, пришлось кое-как рубить деревья. Собаки выли, но их голоса тонуло в реве ветра.

Потом буран стих так же внезапно, как начался. Мир изменился. Всё вокруг стало белым, ровным, незнакомым. Даже русло реки почти исчезло под снегом. Пришлось прощупывать дорогу палками и двигаться очень осторожно.

…Костёр трещал в морозной ночи, бросая неровные тени на снег. Я сидел, прислонившись к нартам, и грел озябшие руки. Рядом казаки негромко переговаривались, обсуждая завтрашний переход. Уставшие после долгого пути собаки свернулись клубками, изредка поскуливая во сне.

Айне сидела чуть поодаль, закутанная в меха. Её тёмные глаза отражали отблески пламени. Остяки-погонщики что-то тихо говорили на своём языке, изредка поглядывая на шаманку.

Вдруг собаки насторожились. Несколько зарычали, глядя в темноту за пределами света. Казаки мгновенно схватились за оружие.

Из темноты вышел человек. В свете костра стало видно лицо: скулы остяка, но кожа светлее, волосы — русые. Полукровка, понял я. Таких здесь бывало немало: русские землепроходцы нередко брали в жёны местных женщин. На вид ему было лет пятьдесят.

Одежда его была странной: не совсем остяцкая, не казачья, а смесь мехов и грубой самодельной ткани. За спиной висела котомка и охотничий лук.

— Стой! Кто таков? — окликнул его один из казаков.

Человек остановился на границе света и поднял руку.

— Отшельник я. Живу один в тайге. Увидел огонь — подошёл погреться, если пустите.

Казаки переглянулись.

— Подходи к огню, — сказал Савва. — Грейся, коль ты добрый человек.

Незнакомец снял лук с плеча и медленно подошёл. Сел на корточки, протянул руки к теплу.

Один из казаков, Семён, протянул ему кусок вяленого мяса и лепёшку. Отшельник принял еду, кивнул и начал есть медленно, будто заново привыкая к обществу людей.

Я наблюдал за ним с любопытством. Как он выживает один? Чем питается? Как обороняется от зверья? Но в его взгляде было что-то, что останавливало от расспросов. Глаза у него были странные — не безумные, как можно было бы ожидать, а отстранённые, словно он смотрел на нас из иного мира.

— Давно в тайге живёшь? — спросил я.

— Давно, — коротко ответил он.

— Откуда родом?

— Отец был казак. Мать — остячка. Оба давно умерли.

Повисло молчание. Только костёр трещал, да во сне взвизгивала собака.

Незнакомец доел, вытер руки о снег, потом медленно обвёл всех взглядом. На мне задержался чуть дольше — будто почуял чужака. На Айне тоже — и шаманка едва заметно вздрогнула.

— Люди вы хорошие, — неожиданно сказал он. Голос у него был хриплый, непривычный к долгой речи. — Вижу, не ради грабежа идёте. Женщина с вами — по доброй воле.

Савва нахмурился:

— К чему это?

Отшельник посмотрел в огонь. Говорил медленно, подбирая слова:

— Потому и скажу. Плохим бы не сказал. Дальше по реке, верстах в десяти, может чуть больше, — засада. Татары. Человек пятьдесят. Ждут.

Казаки напряглись. Савва подался вперёд:

— Откуда знаешь?

— Видел. Я всюду хожу, меня не замечают. Научился быть тенью. Они стоят там, где река поворачивает. Берег высокий, сверху удобно стрелять.

— Спасибо, но чего сразу не предупредил? — буркнул Савва.

— Я без людского мира живу, — пожал плечами отшельник. — Мне всё равно. Кого убьют — тайге без разницы. Но вы меня накормили, к огню пустили. И вижу я: не злые вы. Потому и сказал.

Он поднялся, стряхнул снег.

— Оставайся до утра, — сказал Василий. — Поговорим ещё.

— Нет. Сказал, что хотел. Больше мне с людьми делать нечего.

И ушел, растворился в темноте.

Мы сидели молча. Потом Савва выругался:

— А вдруг врёт? Или померещилось?

— Не врёт, — ответил я. — Непохоже, чтоб врал.

Остяки закивали, забормотали что-то на своём языке.

— Что делать будем, сотник? — спросил кто-то.

Савва мрачно почесал бороду.

— Сначала — двойная стража на ночь. А утром решим.

Ночь была долгой. Я почти не спал, прислушиваясь к тайге. Но пока ничего не случилось. Только ветер шумел в вершинах сосен, да ухал где-то филин.