Военный инженер Ермака. Книга 4

Глава 17

Алексей подал знак татарам. Те принесли несколько глиняных горшков, запечатанных воском, и установили их рядом с требушетом. Инженер взял один из сосудов, осторожно снял восковую пробку и показал содержимое хану и мурзе. Внутри плескалась темная, вязкая жидкость с резким запахом.

— Это смесь сосновой живицы, медвежьего жира и дегтя, великий хан, — пояснил Алексей. — Горит долго и жарко, прилипает к дереву, к одежде, к коже. Водой не залить — только сильнее разгорается.

Он аккуратно запечатал горшок обратно, затем достал из кармана кусок просмоленной пакли и небольшой железный крючок на цепочке.

— Вот хитрость, — продолжил русский, прикрепляя крючок к горшку. — Паклю поджигаем, цепляем к сосуду. Когда требушет метнет снаряд, горшок полетит с горящим фитилем. В полете огонь не гаснет — я проверял. А когда горшок разобьется о землю или о стену, горящая смесь разбрызгается во все стороны.

Кучум и Карачи переглянулись. Мурза первым оценил замысел:

— Ай да хитрец! Через частокол перекинем, прямо в острог!

— Именно так, досточтимый мурза, — кивнул Алексей. — А теперь позвольте показать на деле.

Работники осторожно уложили глиняный горшок в кожаную пращу. Алексей поднес к пакле горящую лучину — та занялась ровным, коптящим пламенем. Все отошли на безопасное расстояние.

— Пускай! — скомандовал инженер.

Татарин дернул за спусковой канат. Массивный противовес с грохотом рухнул вниз, а длинное плечо метательной балки взметнулось вверх с такой силой, что вся конструкция требушета содрогнулась и заскрипела. Праща распрямилась в верхней точке, и горшок с горящей паклей полетел по высокой дуге в морозное небо.

Все проследили взглядами за огненной точкой, что чертила параболу на фоне серых облаков. Снаряд пролетел добрых четыре сотни саженей и упал в снег с глухим звуком. Через мгновение в том месте взметнулся столб черного дыма, а затем показались языки пламени. Горящая смесь растеклась по снегу, образуя пылающее пятно сажени в три шириной. Даже на таком расстоянии был виден жаркий огонь, который не гасили ни снег, ни ветер.

— Вот это да! — выдохнул Карачи. — Как будто сам шайтан плюнул огнем!

Кучум молча наблюдал за горящим пятном в степи. Его узкие глаза блестели от возбуждения.

— Еще! — приказал он. — Кидайте еще! У вас еще горшки? Не жалейте их!

— Есть, о великий хан, — склонил голову Алексей.

Татары засуетились. Пока одни взялись за ворот, опуская метательную балку обратно вниз, другие готовили новый снаряд. Деревянные блоки поскрипывали под натяжением канатов, массивная балка медленно опускалась. Весь процесс перезарядки занял меньше четверти часа — именно столько, сколько обещал Алексей.

Второй горшок полетел еще дальше. Потом третий, четвертый… Вскоре заснеженная степь в трехстах саженях от ставки покрылась дымящимися кострами. Черный дым столбами поднимался к небу, а оранжевые языки пламени жадно пожирали сухую траву там, где ветер сдул снег.

Требушет работал как часы. Массивная конструкция содрогалась при каждом выстреле, но держалась крепко. Балки из лиственницы, связанные железом и веревками, выдерживали чудовищные нагрузки. Метательная балка взлетала и опускалась, противовес грохотал, праща свистела в воздухе.

— Великий хан, — обратился Алексей после десятого выстрела, — представьте, что это не степь, а улицы Кашлыка. Деревянные дома, соломенные крыши, сеновалы, конюшни… Один горшок — и все в огне. Десять горшков — и половина города пылает. А казаки что сделают? Воду таскать будут, вместо того чтобы из пищалей и арбалетов стрелять.

Кучум стоял, не отрывая взгляда от горящих пятен в степи. Морщины на его лице разгладились, губы растянулись в жестокой улыбке. Он медленно повернулся к требушету, провел рукой по массивной деревянной раме, словно лаская любимого коня.

— Гори, Искер, гори, — произнес хан со злобой в голосе, глядя на пылающую степь, как будто уже видел перед собой свою мятежную столицу. — Сгори весь. Я отстрою тебя заново.

Карачи стоял чуть поодаль и внимательно наблюдал за своим повелителем. В глазах хана плясали отблески далеких костров, лицо исказила гримаса ненависти и торжества. Мурза покачал головой — временами Кучум казался ему совсем безумным. Эта одержимость местью, это желание уничтожить собственную столицу, лишь бы выкурить оттуда казаков… Но Карачи молчал. Он знал, что в такие моменты лучше не перечить хану. Да и пусть он станет безумным… тогда будет проще заменить его и никто не станет возражать.

Алексей тем временем продолжал:

— Мы можем метать не только горшки с зажигательной смесью, великий хан. Можно наполнить сосуды известью — если попадет в глаза, то ослепит. Можно дохлых животных кидать, чтобы заразу и вонь распространить. Можно даже ульи с разъяренными пчелами… Так делали в Европе…

— Хватит, — прервал его Кучум, поворачиваясь к инженеру. — Подготовь как можно больше снарядов. Жира, живицы, горшков — всего. Нам нужно несколько таких машин. Чтоб с запасом. Ермак хитер.

— Конечно, великий хан, — поклонился Алексей. — Я уже обдумал это. Требушет будет стоять на границе атаки казацких пушек и может пострадать от их ядер. Но не беда — мы на месте отстроим новый, если понадобится. Конструкция простая, материалы есть. А уж жира и живицы у нас точно будет больше, чем у Ермака пороха.

— Сколько машин сможешь построить к весне? — спросил Карачи.

— При достаточном количестве работников — пять, шесть, даже больше. Главное — найти подходящие деревья для метательных балок, ну и металл — его у нас не так много. Нужны прямые стволы лиственницы, без сучков, длиной в десять саженей. Остальное проще. Но мы сможем делать такие машины и у Искера, когда придем к нему.

Кучум кивнул, явно довольный услышанным. Он еще раз окинул взглядом требушет, потом перевел взгляд на все еще горящую степь.

— Карачи, выдели ему сотню человек. Пусть строит. И обеспечь всем необходимым — деревом, железом, веревками и всем остальным. К первой траве хочу видеть много таких машин. И смолу с жиром пусть люди добывают. Как можно больше!

— Будет исполнено, великий хан, — поклонился мурза. — Буду смотреть, что делается, каждый день. Такого оружия Сибирь еще не видела.

Алексей тоже поклонился, а затем начал деловито начал отдавать распоряжения работникам на татарском языке, которым он владел весьма хорошо.

Ветер усилился, разнося по степи черный дым от догорающих костров. Снег вокруг них растаял, обнажив мертвую почерневшую землю. Кучум еще долго стоял, наблюдая за этой картиной разрушения, и улыбка не сходила с его обветренного лица. В его воображении уже полыхал Кашлык, горели дома изменников-татар, что приняли сторону казаков, метались в огне и дыму ермаковы стрельцы. Сегодня он поверил в свою победу больше, чем когда-либо за последние дни.

Солнце клонилось к закату, окрашивая заснеженную степь в кровавые тона. Зловещий требушет высился на фоне алого неба как грозное предзнаменование грядущей беды. Его длинная тень падала на землю, словно черная стрела, указывающая путь к Кашлыку.

…Я зашёл в свою стеклодувную мастерскую. Зима в покорённой столице Сибирского ханства тянулся медленно. Я вернулся к своей недавней идее о том, что нам необходима своя сибирская «валюта». Нужны были «стекляшки», как презрительно называли их в моём времени, но здесь, в шестнадцатом веке, они станут драгоценностью для остяков и вогулов.

Толкнув тяжёлую дверь, я вошёл в тепло. Печь, сложенная местным мастером по моим указаниям из речной глины и камня, уже раскалилась — Семён, молодой казак, один из тех, кто был приставлен мне в помощники, с утра подкидывал дрова. В углу громоздились мешки с речным песком, который мы намыли ещё осенью, пока Иртыш не встал. Рядом — короба с золой от костров, горшки с поташом, который выварили из древесной золы по моей памяти.

— Максим, — кивнул Семён, — печь готова, как велели. Тигли проверил — целые все три.

Я подошёл к рабочему месту — грубо сколоченному столу, где разложил свои «сокровища». Медная стружка, наскобленная с котлов и старых блях — её охотно отдавали казаки, не понимая ценности. Железная окалина из кузни. Горстка свинцовых обрезков — это уже труднее было добыть, пули берегли, но кое-что перепало от переливки. Каменная крошка — яшма с берегов Иртыша, растёртая в пыль между двумя камнями. И мой особый секрет — высушенные до хруста травинки степного ковыля и перья уток, что били казаки на обед.

Первым делом я занялся подготовкой шихты. В деревянной ступке растирал песок с золой и поташом, добиваясь однородности. Песок наш был не чистый — с естественными примесями железа, что давало стеклу зеленоватый оттенок. Это я понял ещё при первых плавках, когда вместо прозрачного стекла получал бутылочно-зелёную массу. Теперь использовал это как преимущество.

— Семён, подай-ка тот тигель, что поменьше, — велел я, засыпая первую порцию шихты.

Работа с добавками требовала особой осторожности. Я не кидал медную стружку прямо в расплав — так она либо сгорала, либо оседала комками. Вместо этого делал фритту — предварительную смесь. Брал небольшую порцию уже готового стекла, растирал в крошку и аккуратно подмешивал к ней медную пыль. Эту смесь осторожно прогревал у края печи, давая частицам «познакомиться» с жаром. Только потом добавлял к основной массе.

Первая партия пошла на простые бусины с медью. Расплав приобрёл глубокий сине-зелёный цвет, напоминающий воду Иртыша в солнечный день. На понтию — длинную железную трубку, что выковал ранее, — я набирал небольшую каплю стекла. Вокруг тонкой металлической спицы, смазанной мелом, чтобы не прилипала, формовал бусину. Вращал, вращал, давая массе принять правильную форму. Потом осторожно снимал со спицы и клал в ящик с золой для медленного остывания.

— Гляди внимательно, — говорил я Семёну, который следил за каждым движением. — Если сразу на холод вынести — треснет. Стекло должно остывать постепенно, как человек после бани.

Вторая партия была сложнее. Я решил попробовать технику слоения. Сделал маленькую прозрачную каплю-основу, потом посыпал её железной пылью, смешанной с толчёной яшмой. Мелкие частицы прилипли к горячей поверхности. Затем набрал на понтию ещё прозрачного стекла и аккуратно накрыл первый слой, как одеялом. Края оплавил, запечатывая включения внутри. Получилось удивительно — внутри бусины словно застыли искры звёзд, мерцающие красноватые и зеленоватые точки на прозрачном фоне.

— Колдовство какое-то, — прошептал Семён, разглядывая готовую бусину через несколько часов, когда достали её из золы.

— Не колдовство, а умение, — усмехнулся я, хотя сам был доволен результатом.

С органикой вышла загвоздка. Первые попытки провалились — травинки сгорали полностью, оставляя только пузыри. Тогда я изменил подход. Взял тончайшее пёрышко, высушенное до состояния пергамента, положил на горячую стеклянную основу и мгновенно накрыл вторым слоем. Перо не сгорело, а карбонизировалось, оставив внутри тончайший узор из углистых прожилок — как морозный рисунок на окне, только чёрный на прозрачном фоне.

— Будто птица там, — восхищённо выдохнул Семён.

К полудню я освоил ещё один приём — скрутку. Взял две заготовки: одну прозрачную, другую с железом, зелёную. Нагрел обе до пластичности и аккуратно скрутил вместе, как тесто на калач. Потом из этой скрученной массы формовал бусины. Внутри каждой получалась спираль, похожая на улитку или водоворот.

Свинец берёг для особых изделий. Добавлял совсем чуть-чуть — на кончике ножа. Стекло становилось молочно-жёлтым, тёплым, как мёд на солнце. Работать с ним было легче — текло плавнее, формовалось охотнее. Но я знал — такое стекло хрупче обычного, потому делал из него только самые дорогие вещи: крупные подвески в форме капель, кольца, амулеты с вплавленными узорами.

Не всё шло гладко. Часть бусин трескалась при остывании — значит, поспешил, не дал равномерно остыть. Другие получались с пузырями — это когда добавки были влажными или я слишком резко подавал крошку в расплав.

— Максим, опять лопнула! — расстроенно сообщал Семён, проверяя очередную партию.

— На переплав пойдёт, — отвечал я философски. — Стекло — материал терпеливый, прощает ошибки.

Особенно досадно было, когда пережигал медь. Вместо красивого сине-зелёного получался грязно-бурый цвет. Такие бусины тоже шли в переплав, но медь была потеряна безвозвратно. Потому удачные партии с медными включениями я берёг особо — знал, что за них дадут хорошую цену, как за «эксклюзивный» товар.

К вечеру мастерская наполнилась готовыми изделиями. На столе, выстланном войлоком, лежали россыпи бусин всех оттенков зелёного — от почти прозрачного салатового до глубокого бутылочного. Отдельно — «звёздные» бусины с металлическими включениями, мерцающие в свете лучины. Молочно-жёлтые свинцовые подвески, тёплые и притягательные. Бусины с «душами птиц» — так Семён называл те, что с карбонизированными перьями внутри.

Но больше всего меня радовали сложные изделия — те, где я комбинировал техники. Вот бусина-глазок: в центре спираль из зелёного и прозрачного стекла, вокруг — слой с медной пылью, дающий синеватый отлив. А вот подвеска-капля: основа из свинцового стекла, внутри — веточка ковыля, превратившаяся в дымчатый узор, а поверх — россыпь яшмовых искр под прозрачной оболочкой.

Я взял одну из самых удачных бусин — крупную, с зелёно-голубыми разводами и золотистыми искрами внутри. Поднёс к окну, где ещё теплился закатный свет. Бусина вспыхнула, заиграла, словно в ней жил собственный огонь.

— Семён, — позвал я помощника, — сходи-ка к Ермаку. Скажи, что первая партия товара готова. Пусть придет, покажу, что у нас получилось.

Парень убежал, а я остался в мастерской, перебирая стеклянные сокровища. В моё время такие бусы стоили бы копейки, разве что ручная работа добавила бы цены. Но здесь, в Сибири шестнадцатого века, они станут валютой, откроют двери в чумы и юрты, помогут наладить мирную торговлю с местными племенами.

Отдельно я откладывал бусины с браком — пузырьки, неровности, странные цвета от неудачных экспериментов. Даже они найдут своего покупателя. Остяки и вогулы никогда не видели стекла, для них и кривоватая бусина с пузырём внутри будет чудом.

В печи ещё оставался расплав — последняя порция дня. Я решил попробовать кое-что новое. Взял охру, растёр в тончайшую пыль, смешал с каменной крошкой. Добавил к прозрачному стеклу, размешал. Цвет получился удивительный — медово-янтарный, с красноватыми проблесками. Из этой массы сделал несколько крупных бусин и одну подвеску в форме солнца — круглую, с расходящимися лучами.

Когда стемнело окончательно, в мастерскую вошли трое — сам Ермак, Иван Кольцо и Матвей Мещеряк. Я разложил перед ними готовые изделия, разделив по типам и цветам.

Ермак взял «звёздную» бусину, повертел в пальцах, поднёс к свече. Искры внутри вспыхнули, заплясали.

— Добро, — коротко сказал атаман. — Делай, будем менять их на все, что нам нужно.

Они ушли, забрав несколько образцов, а я остался доделывать последнюю партию. Янтарные бусины остывали в золе, и я знал — получились удачными. Завтра начну новый день, новые эксперименты. Может, попробую добавить сажу для получения дымчато-серого стекла? Или растолочь малахит, если найду, для настоящего изумрудного цвета?

За окном выла пурга, но в мастерской было тепло. На столе сверкали разноцветные бусины. В конце концов, именно так и должна происходить настоящая колонизация — через обмен, а не только через завоевание.