Военный инженер Ермака. Книга 4

Глава 20

…В следующие дни после появления Тимур-Яна Кашлык словно подменили. Торговые ряды на площади пустели с каждым днем — где прежде теснились десятки купцов с товарами, теперь стояли лишь несколько самых отчаянных. Бухарец Мурат исчез на третий день, увез весь свой товар подальше от города. За ним потянулись другие купцы.

Остяцкие охотники перестали приносить пушнину. Прежде они приходили каждые два-три дня. Теперь же редкий остяк показывался у городских ворот, да и то лишь чтобы быстро обменять шкурку-другую на железо или на бусы, и тут же исчезнуть в лесной чаще. Вогулы-купцы, поселившиеся с согласия Ермака в юртах за стенами городка, собрались и откочевали подальше. Собачий лай, прежде доносившийся с окраин, стих совершенно.

Татарские семьи, что остались в городе после взятия Кашлыка, держались теперь особняком. Женщины прятали лица под покрывалами гуще прежнего, мужчины ходили, опустив головы, избегая встречаться глазами с казаками. На базаре, где прежде гомонила разноязыкая толпа, теперь царила гнетущая тишина. Редкие покупатели перешептывались, озираясь по сторонам, словно боясь, что из-за угла выскочат те самые джинны, о которых говорил безумный татарин.

Люди ходили по улицам ошарашенные, с потерянными лицами. Казачьи жены собирались кучками у колодцев и причитали о своей горькой доле — зачем только пошли их мужья за Ермаком в эту проклятую землю? Дети, прежде шумно игравшие на улицах, теперь жались к материнским юбкам. Даже собаки словно почуяли недоброе — выли по ночам так тоскливо, что мороз пробирал по коже.

Среди казаков тоже начался разброд. Прежде они держались уверенно, с достоинством победителей. Теперь же все чаще можно было услышать разговоры вполголоса у костров и в караульных избушках. Молодой казак Тимофей Белый говорил своим товарищам у ворот:

— А может, и правда пора валить отсюда? Чего мы тут потеряли? Золота не нашли, от соболей толку нет. А теперь еще и нечисть какая-то…

— Да какая нечисть, дурень! — огрызался старый казак Семен Косой. — Татарин безумный наплел, а ты уши развесил!

— Безумный-то безумный, — вмешивался третий караульный, Митька Долгий, — а клык откуда взял? И рассказывает складно, не путается. Может, и выдумывает чего, но дыма без огня не бывает.

Такие разговоры шли повсюду. Даже бывалые воины, прошедшие с Ермаком всю Сибирь, начинали сомневаться. Особенно тяжко было по ночам, когда в темноте за стенами острога трещали от мороза деревья, и каждый треск казался шагами невиданных чудовищ.

Люди стали носить обереги — кто крест поверх одежды выставлял, кто ладанку на шею вешал. Татары тайком привязывали к одежде амулеты с сурами из Корана. Остяки, что еще оставались в городе, вешали на двери медвежьи когти и волчьи клыки. Даже казаки, прежде смеявшиеся над суевериями, теперь тайком засовывали за голенища сапог освященные травы и нашептывали заговоры от нечистой силы.

Отец Игнатий Тихомолов старался как мог успокоить паству. Каждый день служил молебны, окроплял святой водой дома и улицы, говорил проповеди о том, что сила Божья сильнее любой нечисти. Но слова его падали на каменистую почву страха.

— Братья и сестры! — взывал он. — Не устрашайтесь басней языческих! Господь наш Иисус Христос победил смерть и ад, и нам ли, православным христианам, бояться каких-то джиннов и оборотней? Молитвой победим мы любую нечистую силу!

Но прихожане слушали его с сомнением в глазах. После службы шептались:

— Батюшка-то что говорит? А если и вправду придут эти людоеды с севера? Молитвой их не остановишь, когда они тебя жрать начнут!

— И птицы эти… Если схватят и утащат, что толку от святой воды?

Священник видел их сомнения и сам начинал терять уверенность. По вечерам он подолгу молился, прося Господа укрепить веру и в пастве, и в нем самом.

Однажды к Матвею Мещеряку подошла группа казаков — человек десять. Возглавлял их Григорий Плотник, опытный воин, участвовавший еще в ливонских походах. Казаки были хмурые, решительные.

— Матвей, — начал Григорий, теребя шапку в руках. — Поговорить надо.

Мещеряк внимательно посмотрел на казаков:

— Говорите.

— Да вот… думаем мы… Может, пора назад, на Русь? Зиму еще перезимуем, а по весне сразу — в обратный путь?

Мещеряк нахмурился:

— Это что за разговоры? Сбежать собрались?

— Какое сбежать! — возмутился Плотник. — Мы с атаманом всю Сибирь прошли, в скольких сечах были! Но тут… Если Кучум и правда с нечистой силой связался…

— Сказки это все! — рявкнул Мещеряк, но в голосе его не было прежней уверенности.

— Может, и сказки, — вмешался другой казак, Иван Черный. — А может, и нет. Татарин этот, он ведь не простой сумасшедший. Говорит складно, детали помнит. И клык этот…

— Да что вы как бабы! — Мещеряк встал, прошелся по избе. — Кучум войско собирает — это точно. Но обычное войско! Татары, башкиры, может, кто еще. А джинны да оборотни — это чтобы нас запугать!

— А если не запугать? — тихо спросил молодой казак Васька. — Если и вправду там людоеды какие-то? Север-то большой, мало ли что там водится…

Мещеряк хотел было сказать что-то резкое, но осекся. Сам он тоже не знал, что думать. Рассказ Тимур-Яна не шел из головы. Слишком уж подробно тот описывал своих чудовищ, слишком уверенно.

— Вот что я вам скажу, братцы, — наконец проговорил Мещеряк. — Атаман решит — что делать. А пока — несите службу, как положено. И языки свои придержите! А то паника пойдет.

— Да она уже идет, — буркнул Григорий Плотник. — Половина города не против отсюда убежать.

Казаки ушли неудовлетворенные. Мещеряк знал — такие разговоры идут не только у них. По всему гарнизону ползли слухи, сомнения, страхи. Даже самые храбрые начинали задумываться — а стоит ли умирать в этой холодной земле, сражаясь не только с людьми, но и с нечистой силой?

А истории обрастали все новыми подробностями. Уже говорили, что кто-то видел ночью над тайгой огромную черную птицу. Что в лесу слышали нечеловеческий вой. Что далекие остяцкие племена бежали на юг, почуяв приближение злых духов. Каждый скрип, каждый необычный звук толковался как знак приближающейся беды.

Торговля практически остановилась. Даже рыбаки боялись выходить на реку — вдруг из пробитой во льду лунки вылезут те самые джинны?

В казачьих семьях начались ссоры. Жены умоляли мужей бросить все и вернуться на Русь. Некоторые грозились, что сами с детьми уйдут, если мужья не одумаются. Плач детей и женские причитания слышались то из одной избы, то из другой.

Даже самые отважные воины теперь не решались выходить за стены острога поодиночке. Дозоры ходили только группами. При малейшем шорохе в лесу хватались за оружие. Несколько раз поднимали тревогу из-за обычных лосей или медведей, приняв их в темноте за невиданных чудовищ.

Тимур-Ян сидел под арестом в холодной избе под крепким караулом. Его кормили, поили, но не допрашивали больше. Он то молчал часами, уставившись в одну точку, то начинал выть и биться головой о стену, то молился на своем языке, раскачиваясь взад-вперед. Караульные шептались, что от одного его вида мороз по коже пробирает.

— Смотрит так, будто насквозь видит, — говорил один из стражников. — И глаза у него… нечеловеческие какие-то. Может, он сам с джиннами знается?

Слухи о том, что татарин одержим злым духом, быстро распространились по городу. Некоторые требовали немедленно его казнить, пока он не навел на город порчу. Другие боялись — вдруг после его смерти джинны придут мстить?

Пороха в городе оставалось совсем мало. И все знали это. Если Кучум действительно идет с огромным войском, да еще с пушками, о которых говорил Тимур-Ян, чем обороняться? Саблями против джиннов? Стрелами против птиц-великанов?

Несколько казачьих семей тайком начали собирать пожитки. Укладывали в мешки самое необходимое. Ждали только знака — и были готовы бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого проклятого места.

Ермак ходил мрачнее тучи. Иван Кольцо пытался его подбодрить, но атаман лишь мрачно качал головой:

— Не в джиннах дело, Иван. Дело в том, что люди поверили. А когда войско боится еще до битвы — это хуже любой нечисти.

Он понимал, что надо что-то делать, но что именно — не знал. Казнить Тимур-Яна? Люди решат, что власти скрывают правду. Отпустить? Скажут, что атаман сам испугался.

По ночам Ермак подолгу стоял у окна, глядя на темные силуэты тайги. Где-то там, в бескрайних степях и лесах, собирал силы его враг. Реальный враг из плоти и крови, но страх перед выдуманными чудовищами оказался сильнее страха перед настоящей опасностью.

Город медленно погружался в оцепенение страха. Улицы пустели, дома запирались на тяжелые засовы еще до наступления темноты. Даже днем Кашлык выглядел полумертвым — редкие прохожие торопливо пробегали от дома к дому, не поднимая головы. На площади, где еще недавно кипела жизнь, теперь гулял только ветер, поднимая снежную позему.

Паника росла с каждым днем, расползалась, как чума, захватывая все новые умы и сердца. И никто не знал, как ее остановить. Город ждал — то ли спасения, то ли погибели, то ли чуда. Но чудес не случалось, а страх все крепче сжимал город в своих ледяных объятиях.

…Я сидел у окна нашей избы, наблюдая, как последние лучи зимнего солнца скользят по снежным крышам Кашлыка. В печи потрескивали поленья, наполняя комнату теплом и запахом березовых дров. После нескольких дней работы я наконец позволил себе отдохнуть. Руки еще помнили жар печи, а в носу стоял запах металла, смешанный с дымом от угля.

Даша сидела за столом напротив, при свете лучины рассматривая бусы, которые я подарил ей. Я долго выбирал их из всего, что наделал за эти дни. В конце концов остановился на самых необычных — тех, что получились почти случайно, когда я экспериментировал с разными добавками. Основа бусин была из прозрачного стекла с легким зеленоватым оттенком, но внутри каждой я запечатал тончайшие медные нити, скрученные спиралью. Когда на них падал свет, они вспыхивали изнутри рыжевато-золотым огнем.

Между бусинами я вставил несколько подвесок из свинцового стекла молочно-желтого цвета, в которых застыли крошечные веточки полыни — они превратились в дымчатые узоры, похожие на морозные рисунки на окне. А центральная бусина была моей особой гордостью — крупная, размером с лесной орех, с переливами от глубокого синего до изумрудного, а внутри — россыпь искр, которые при движении создавали эффект звездного неба.

— Красивые очень, — тихо сказала Даша, поворачивая бусы так и эдак. — Таких ни у кого в Сибири нет.

— Так и носи, — ответил я. — Для того и делал.

Она покачала головой, аккуратно положила бусы на стол.

— Завидовать будут. И так уже косо смотрят, что с тобой живу. А если еще в таких бусах появлюсь…

Я хотел было возразить, но она вдруг подняла на меня глаза.

— Максим, я хочу увидеть того татарина.

— Какого татарина? — не сразу понял я.

— Который рассказывает про войско Кучума.

— Зачем тебе это? — спросил я.

Даша пожала плечами, но взгляд ее остался серьезным.

— Хочу понять, кто он. Сумасшедший, лазутчик или правду говорит. Может, увижу что-то, что другие не заметили.

Я посмотрел на нее внимательно. Ее слова были не глупостью. Жила в ней какая-то особая способность видеть то, чего не видят другие.

— Ладно, — встал я из-за стола. — Схожу к Ермаку, попрошу разрешения.

Ермак Тимофеевич сидел в своей избе с сотниками, обсуждал что-то. Увидев меня, кивнул.

— Чего надобно, Максим?

Я объяснил просьбу Даши. Ермак усмехнулся в усы.

— Пусть баба попробует. Она у тебя умная, это все знают. Да и взгляд у нее… как у ведьмы. Посмотрит — и душа в пятки уходит.

Сотники захохотали.

— Тебе-то не страшно с ней жить? — подмигнул мне Ермак.

— Нет, — усмехнулся я в ответ. — Она своим взглядом нечистую силу отгоняет. Самая лучшая защита!

Все снова засмеялись.

— Ладно, идите, — махнул рукой Ермак. — Скажи страже, я разрешил. Только недолго.

Арестантская изба стояла у самой крепостной стены, приземистая, с маленьким окошком. У двери дежурили два казака.

— Атаман разрешил, — сказал я.

Один из казаков открыл тяжелую дверь, обитую железом.

Внутри было темно и холодно. Единственная лучина едва освещала небольшое помещение. В углу на соломе сидел человек в рваном халате. Увидев нас, он вскочил, глаза его загорелись странным огнем.

Даша молча стояла у двери, внимательно наблюдая. Татарин начал метаться по избе, размахивая руками.

Как говорится, снова завел свою пластинку.

— Готовит Кучум войско великое в барабинских степях! Такого войска еще не видела земля сибирская! Не только воины степные собрались под его бунчуками — пришли к нему на помощь дикие люди с северных ледяных морей, что человечину едят! Видел я их своими глазами — ростом в две сажени, покрытые шерстью звериной, с клыками острыми, как у волка! Человека съедают они за один присест!

Он остановился, тяжело дыша, потом снова завопил:

— Но это еще не все! Привели шаманы тех диких людей зверей невиданных из тайги северной! Медведи там ростом с избу, и обучены они ломать стены крепостные, как щепки! А рыси — прыгают на высоту трех саженей, перемахнут любой частокол! И волки там не простые — понимают речь человеческую, по приказу шамана горло перегрызут любому!

Татарин упал на колени, простер руки к закопченному потолку.

— Я видел, как шаманы те дикие призывали джиннов огненных из-под земли! Дым черный поднимался к небесам, и из него являлись существа, которым нет имени на языке человеческом! С телом дыма и глазами углей горящих, они проходят сквозь стены, душат людей во сне, выпивают кровь!

Голос его сорвался на визг.

— А с неба… с неба летят птицы размером с лодку речную! Черные, как ночь безлунная, с когтями железными! Шаманы управляют ими свистом особым, и птицы те хватают воинов прямо с крепостных стен, поднимают в небо и бросают оземь!

Он рухнул на солому, содрогаясь всем телом, будто в припадке.

Даша молча смотрела на него еще несколько мгновений. Потом повернулась ко мне.

— Пошли отсюда.

Мы вышли из арестантской избы. Стража снова заперла дверь на тяжелый засов. На улице уже совсем стемнело, только в окнах изб мерцал свет лучин да костры у стен бросали красные отблески на снег.

Дома Даша сразу прошла к печи, протянула к огню озябшие руки. Я подбросил дров, пламя весело затрещало, озаряя избу теплым светом. На столе все так же лежали подаренные бусы, переливаясь в отблесках огня.

Даша села на лавку у печи. Взгляд ее был задумчивым и каким-то отстраненным. Я налил ей кружку горячего отвара, она машинально отпила глоток.

За окном поднялся ветер, завыл в щелях ставень. Где-то хлопнула калитка. Кашлык готовился ко сну, но я знал, что многие сегодня не заснут, вспоминая слова безумного татарина.

Я сел рядом с Дашей. Она положила голову мне на плечо, и мы долго сидели так, молча глядя на пляшущие в печи языки пламени. О чем она думала, я не знал. Но что-то подсказывало мне, что увиденное в арестантской избе ее встревожило больше, чем она готова была показать.

Мы сидели у печи еще какое-то время. Пламя начало угасать, превращаясь в красноватые угли. Я уже собирался подбросить еще дров, когда Даша вдруг заговорила. Голос ее звучал тихо, и видно было, что каждое слово дается ей с трудом.

— Он врет.

Я повернулся к ней, ждал продолжения.

— Он лазутчик Кучума. Его послали, чтобы напугать нас и лишить воли.

Даша подняла на меня глаза, и в них я увидел абсолютную уверенность.

— Этот татарин очень умный и хитрый. Он строит из себя сумасшедшего, но внутри его глаза ясны.

Она помолчала, словно собираясь с силами.

— И еще… у него что-то зашито в чапане, справа на боку. Когда мы встретились с ним глазами, он испуганно посмотрел туда и даже схватился рукой за одежду в том месте.

Я вскочил с лавки так резко, что та качнулась.

— Ты уверена⁈

— Да, — коротко ответила она.

Я хотел расспросить подробнее, но Даша отвернулась к огню. По ее позе я понял — разговор окончен. Она сказала то, что считала нужным, и больше говорить не будет.

Я накинул тулуп и вышел из избы. Снег перестал идти, небо частично расчистилось, и между рваными облаками проглядывали звезды. Мороз крепчал, снег скрипел под ногами особенно звонко.

Изба Ермака еще светилась. Увидев меня, Ермак поднял брови.

— Что случилось, Максим?

Я рассказал о словах Даши. Ермак слушал внимательно, не перебивая. Когда я закончил, он помолчал, потер бороду.

— Баба твоя… необычная, — медленно проговорил он. — Если она так говорит, проверить надо.

Он поднялся.

— Иван, позови Мещеряка и Прохора. Да переводчика с татарского прихватите, Степана. Пойдем к арестанту.

Через несколько минут мы уже шли к арестантской избе. Впереди вышагивал Мещеряк, за ним Прохор, поглаживая рукоять сабли. Степан-переводчик, худощавый казак с раскосыми глазами — в молодости жил среди татар — семенил сзади.

Стража у арестантской избы вскочила, увидев атамана. Ермак кивнул:

— Открывайте.

Внутри татарин спал или притворялся спящим. Услышав шаги, поднял голову, и в глазах его, как мне показалось, мелькнул страх, тут же сменившийся безумным блеском.

— Вы хотите, чтоб я еще что-то рассказал вам?

— Держите его, — коротко приказал Ермак.

Мещеряк и один из стражников схватили татарина за руки. Тот начал вырываться, кричать что-то бессвязное. Ермак подошел ближе, внимательно осмотрел его одежду.

— Справа на боку, говоришь? — обернулся он ко мне.

Я кивнул. Ермак выхватил нож, одним движением распорол чапан татарина в указанном месте. Тот дернулся особенно сильно.

Из разреза в подкладке выпал маленький свернутый пергамент. Лиходеев, вытаращив от изумления глаза, поднял его, развернул, поднес к факелу.

— По-татарски написано, — сказал он и передал Степану.

Переводчик прищурился, разглядывая мелкие строчки при неверном свете факела. Татарин затих, перестал вырываться. В его глазах больше не было безумия — только обреченность.

— Читай громко, — приказал Ермак.

Степан откашлялся и начал переводить, запинаясь на некоторых словах:

— Владелец этой печати действует по воле хана Кучума. Всем, кто увидит этот документ и тамгу, велится оказывать ему содействие, обеспечить провиантом и ночлегом, не мешать его делу и не выдавать его врагам. Тот, кто этого не сделает или навредит, понесёт наказание и гнев хана. Выдано от имени мурзы Карачи по распоряжению хана.

Степан замолчал. В арестантской избе повисла тишина, нарушаемая только потрескиванием факела да тяжелым дыханием татарина.