Вариант Юг

Севастополь. Декабрь 1917 года.

Бойцы 1-го Черноморского революционного отряда вернулись в Севастополь десятого декабря. Они доставили в город тела восемнадцати матросов, погибших в боях с колчаковцами, и по этому поводу на кладбище был проведен митинг. Один за другим, бойцы из отряда Мокроусова поднимались на грубо сколоченную трибуну, клялись отомстить за павших товарищей и призывали перебить еще не разбежавшихся с флота офицеров. Всех до единого. Без жалости. Однако в тот день кровопролития не случилось. Представители Севастопольского Совета запретили трогать бывших царских холуев и сделали все возможное для того, чтобы утихомирить разошедшихся мокроусовцев. Разумеется, революционных матросов это не устроило, но пока они смирились и разбрелись по своим кораблям.

Раненый в кисть Андрей Ловчин, которому только чудом полевые коновалы не ампутировали левую руку, с двумя товарищами, обозленный и недовольный мягкотелостью Совета, вернулся на родной «Гаджибей». Здесь в основном матросском кубрике вместе с братишками он решили провести свой собственный митинг. Вот только сразу собрать экипаж не получилось. Большинство авторитетных матросов эсминца во главе с унтер-офицером Зборовским гуляли в городе, и вернуться должны были только следующим утром. В связи с этим сбор команды решили перенести, и пока можно было отдохнуть.

Сигнальщик посетил камбуз, отужинал гречневой кашей с мясом и вернулся в кубрик. Не раздеваясь, он прилег на свое законное место. Спрятал под одеяло трофейный «наган», тот самый, пуля из которого нанесла ему увечье и пристроил на грудь перевязанную руку. После чего Андрей вслушался в монотонную размеренную речь молодого матроса Ильи Петренко, который вслух, для неграмотных моряков последнего набора, читал очередную прокламацию.

- Выдержки из речи товарища Ленина на Всероссийском Съезде Военного Флота 22-го ноября 1917-го года. - Петренко прокашлялся, и продолжил: - Нас осыпают градом обвинений, что мы действуем террором и насилием, но мы относимся к этим выпадам спокойно. Мы говорим: мы не анархисты, мы сторонники государства. Да, но государство капиталистическое должно быть разрушено, власть капиталистическая должна быть уничтожена. Наша задача строить новое государство, государство социалистическое. В этом направлении мы будем неустанно работать, и никакие препятствия нас не устрашат и не остановят. Уже первые шаги нового правительства дали доказательство этому. Но переход к новому строю процесс чрезвычайно сложный, и для облегчения этого перехода необходима твердая государственная власть. До сих пор власть находилась в руках монархов и ставленников буржуазии. Все их усилия и вся их политика направлялись на то, чтобы принуждать народные массы. Мы же говорим: нужна твердая власть, нужно насилие и принуждение, но мы его направим против кучки капиталистов, против класса буржуазии. С нашей стороны всегда последуют меры принуждения в ответ на попытки - безумные, безнадежные попытки сопротивляться Советской власти. И во всех этих случаях ответственность за это падет на сопротивляющихся.

Петренко прервался и обратился к Ловчину, с которого старался во всем брать пример:

- Андрей, что скажешь насчет этой речи?

Ловчин осторожно повернулся на бок и посмотрел на моряков. Они глядели на него словно на бывалого ветерана, вернувшегося с поля боя. Братишки ждали ответа, и Андрей его дал:

- Правильно мужик говорит. Давить надо контру. Словно сорняк ее выбивать. Сотни лет нас помещики и их прислужники к земле гнули, под ярмо загоняли. А теперь мы за все отыграемся, и свое государство построим. Не будет у нас с капиталистами, дворянчиками и офицериками мира. Никогда. А все потому, что разные мы. Должен победить кто-то один, кто другую сторону под себя подомнет. Без этого никак. Вы ладно, на флоте недавно, а я здесь уже три года, четвертый пошел, и все обиды от золотопогонников помню. Я не забыл как меня, за не восторженное отношение к царю-батюшке по приказу нашего командира унтера кусками швартовных концов избивали. И как я в карцере на хлебе и воде две недели сидел. А когда у меня отец помер, и я на его могилку поехать хотел, вместо краткого отпуска меня, за дерзкую просьбу, на десять суток в трюм кинули, под пайолы, масло ветошью вычерпывать. И теперь я должен офицерам все простить, и признать их за равных? Нет уж, они свое получат. Точно так же, как и тот гад, который в меня шмальнул.

- Так и с кем нам теперь быть? Меньшевики одно говорят, эсеры другое, а большевики третье. За кем правда?

- Мы за большевиков и за Ленина, который верно сказал, что сейчас необходимы террор и насилие. Вы были на кладбище?

- Да, - подтвердил Петренко.

- Значит, видели, что происходило. Севастопольский Совет, где эсеры с меньшевиками засели, запрещает контру давить. А большевик Пожаров, наоборот, за нас, за матросов. Свой человек и программа у его партии верная.

На слова Андрея матросы согласно закивали. В кубрике повисла тревожная тишина и, видимо, чтобы развеять ее, Илья перевел разговор на другую тему:

- А где твоя гармонь, Андрей?

- Браточкам из отряда отдал. Мне она теперь без надобности. Играть одной рукой не получится, а им в самый раз. Как отобьют у казачков и корниловцев Ростов, так и сыграют на похоронах Корнилова и Каледина.

- Да-а-а, а хорошо ты наяривал, особенно «Яблочко»... - протянул молодой матрос.

- Ша! Не трави душу.

Ловчин оборвал его. После чего повернулся на другой бок и постарался заснуть. Но сон долго не шел, на сердце у него было неспокойно, и оно переполнялось злобой к золотопогонной сволочи, которая продолжает расхаживать по Севастополю. И чтобы отвлечься, невольно, он опять прислушивался к Петренко, который продолжал читать выдержки из речи товарища Ленина:

- Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов принял декрет о земле, в котором большевики целиком воспроизводят принципы, указанные в крестьянских наказах. В этом сказалось отступление от программы социал-демократов, ибо наказы соответствуют духу программы эсеров. Однако это же служит доказательством, что народная власть не хотела навязывать своей воли народу, а стремилась идти навстречу ей. И как бы ни разрешился земельный вопрос, какая бы программа ни легла в основу осуществления перехода земли к крестьянам, - это не составит помехи для прочного союза крестьян и рабочих. Важно лишь то, что если крестьяне веками упорно добиваются отмены собственности на землю, то она должна быть отменена. Поэтому, указав далее на то, что с вопросом земельным тесно переплетен вопрос о промышленности, большевики говорят, что наряду с аграрной революцией должна произойти коренная ломка капиталистических отношений. Развитие русской революции показало, что политика рабского соглашательства с помещиками и капиталистами разлетелась, как мыльный пузырь. Господствовать должна воля большинства; эту волю большинства и проведет союз трудящихся, честная коалиция рабочих и крестьян, на основе общих интересов.

«Прав Ленин, - подумал Ловчин, - верно все говорит. Земля крестьянам, а фабрики рабочим. Все должно быть по справедливости».

С этой мыслью он провалился в глубокий и спокойный сон...

Разбудили Андрея следующим утром, вернувшиеся из города братишки. Был собран общекорабельный митинг, и на нем моряки постановили арестовать офицеров эсминца «Гаджибей», которых оставалось всего семь человек. Но кто-то предупредил о митинге Севастопольский Совет. После чего на корабле появились его представители, три матроса с «Екатерины Второй», эсеры, и они снова запретили трогать офицеров. Видите ли, эсминец один из немногих боевых кораблей Черноморского флота, который может в любой момент выйти в море. Следовательно, трогать командный состав на нем нельзя.

Ладно. Снова матросы 1-го Черноморского революционного отряда утерлись, хотя высказались в адрес меньшевиков и эсеров, не стесняясь. За малым дело до стрельбы не дошло, а закончилось все тем, что Ловчин с братишками собрал верных товарищей с других кораблей и вышел в город.

Первым делом, моряки вломились на заседание Севастопольского Совета. И Андрей от имени всего отряда Мокроусова и военных моряков, дерущихся против контрреволюции, заявил, что отныне не признает власть Совета, так как он скомпрометировал себя перед флотом и горожанами. Далее пришла очередь эсеров и меньшевиков утереться. Серьезных сил чтобы противостоять разгоряченным морякам у них не было и, не смея возразить решительно настроенным бойцам, они затихли.

Ловчину и мокроусовцам вместе с унтер-офицером Зборовским, которых исподволь подстрекал Пожаров, это и было нужно. На следующий день, временно позабыв про офицеров с «Гаджибея», они отправились арестовывать командующего флотом контр-адмирала Немитца (настоящая фамилия Биберштейн). Однако тот выехал в срочную командировку в Петроград. И дабы сразу все разъяснить, стоит сказать, что никакой командировки не было. Командующий просто-напросто бросил на произвол судьбы Черноморский флот и офицеров, собрал все самое ценное, что имел, а имел он немало, и сбежал.

Ничего, матросы особо не расстроились. Они опустошили найденные на квартире контр-адмирала водочные запасы, пощупали молоденьких разбитных горничных и разбрелись по городу вершить правосудие. Моряки бродили по улицам, пили разбавленный спирт и нюхали кокаин, колошматили и арестовывали любого офицера, который им не нравился. И в течение только этого дня было избито и отправлено в тюрьму около двадцати человек.

Вакханалия набирала обороты. К мокроусовцам присоединялись матросы из «нейтральных» экипажей и несколько уголовников. И новые арестанты заполнили камеры тюремных казематов. В частности, офицеры подводной лодки «Гагра», требующие от своей команды дисциплины, и лейтенант крейсера «Прут» Прокофьев, который ножом резал непомерно расшитые клеши матросов. Клеши это святое. Команда крейсера обозвала лейтенанта «кровожадным животным» и сдала его своим товарищам матросам, а позже офицера расстреляли. В общем, еще один день по городу бродили вооруженные шайки воинственно настроенных моряков, и унять их было некому.

Наступило 15-е декабря. Под вечер, Ловчин и Зборовский, подпив, вспомнили про офицеров родного эсминца, и вскоре пятеро из них и командир «Гаджибея», давний недруг сигнальщика капитан второго ранга Пышнов, были арестованы. Как водится, бывшим золотопогонникам, ныне потенциальным контрреволюционерам, всыпали по первое число и пустили юшку, а затем препроводили их в тюрьму. Однако еще в полдень чья-то «умная» голова в Севастопольском Совете решила, что если запретить принимать арестованных, то бесчинства и самосуды прекратятся. И когда избитых офицеров с «Гаджибея» приволокли для сдачи, тюремщики, кстати сказать, те же самые, что несли службу при проклятом царском режиме, принимать их отказались.

Возмущенные матросы покинули здание тюрьмы и Ловчин, обернувшись к Зборовскому, крупному усатому мужчине в распахнутом на груди бушлате, спросил:

- Что будем делать?

Бывший унтер-офицер, пошатываясь и петляя, приблизился к Андрею и наклонился к нему. Он дыхнул в его лицо тяжким перегаром, а потом прошептал:

- Назад сдавать нельзя. Тянем «драконов» на Малашку и там кончаем.

По телу Ловчина прошла дрожь, убийство пока еще претило ему. Но он понимал, что Зборовский прав и, кивнув, согласился с ним:

- Так и поступим. Ради революции, мы обязаны довести дело до конца.

Офицеров с «Гаджибея» потянули на Малахов курган, место русской воинской славы. По пути к матросам эсминца присоединилось еще несколько групп моряков, которые вели своих начальников в тюрьму. И спустя час, на одной из обсаженных по кругу розами полян знаменитого на всю Россию кургана собралось до полусотни матросов и два десятка офицеров.

Революционные моряки вытащили на открытое пространство первых связанных и избитых пленников. Будто на заказ, из-за косматых зимних туч выглянула яркая луна, которая осветила все пространство вокруг бледным призрачным светом. Тускло блестели бляхи на матросских ремнях и винтовки в сильных руках. И многим в этот момент стало не по себе, слишком все происходящее напоминало непристойную сатанинскую оргию. После чего кто-то из военных моряков даже попробовал уйти с места предстоящей казни. Но таких было немного, и их остановили.

Необходимо было начинать. Однако как правильно провести расстрел, никто из матросов не знал, соответствующего опыта пока еще не было. Требовался первый шаг, пример, и начал Зборовский, который приблизился к кавторангу Пышнову и, наградив его крепкой затрещиной, громко спросил бывшего командира:

- Ну что, «дракон», замыслил предать революцию, да не вышло у тебя ничего?

Пышнов, среднего роста мужчина с резкими чертами лица в порванном кителе, после удара согнулся. Но он быстро распрямился, вскинул окровавленную голову и ответил:

- Ни я, ни офицеры «Гаджибея», не замышляли измены. Мы служим не партиям, а России. Поэтому всегда до конца исполняли свой долг.

- Заткнись, шкура! - выкрикнул Зборовский, и снова ударил командира эсминца по лицу. - Ложь! Все ложь!

- Хватит лясы точить, - прерывая избиение Пышнова, произнес Ловчин. - Давай кончать контриков.

- Да, пора.

Зборовский отошел от офицеров, срыгнул на землю, а затем встал рядом с Андреем и еще несколькими матросами с «Гаджибея». У Ловчина и унтера были пистолеты, у остальных винтовки. Надо продолжить действие. Но Зборовский почему-то замялся и замолчал. По этой причине расстрел возглавил Ловчин:

- По врагам революции, - поднимая трофейный «наган» на уровень головы, скомандовал он. - Пли!

Бах! Бах! Бах! Выстрелы один за другим разорвали ночную тишину Малахова кургана. Свинец впился в тела приговоренных к смерти людей, и они один за другим повалились на сухую пожелтевшую траву.

- Вот и все, - пряча пистолет в кобуру, с каким-то облегчением, сказал Зборровский и, повернувшись к матросам других экипажей, выкрикнул: - Чего стоите? Ваша очередь! Бей «драконов» без всякой жалости!

Офицеров, которые, что поразительно, не пытались оказать никакого сопротивления, группами по два-три человека выводили на поляну. Здесь еще раз, напоследок, избивали и расстреливали.

В эту ночь на Малаховом кургане погибли вице-адмирал Павел Новицкий, председатель военно-морского суда генерал-лейтенант Юлий Кетриц, начальник штаба Черноморского флота контр-адмирал Митрофан Каськов, адмирал Александров, командир «Ориона» капитан первого ранга Свиньин и другие офицеры. У каждого смерть была своя. Но особенно сильно матросы издевались над престарелым Новицким, которого разбил паралич. Контр-адмирала кололи штыками и долго пинали ногами. А пытавшемуся закрыть его своим телом Александрову прикладами вышибли зубы, и только после этого пристрелили.

Наступил рассвет. Часть трупов осталась на Малаховом кургане, а некоторых убитых сбросили в море. Революционные матросы собрались в единую дружную массу, опьяневших от крови хищников, и двинулись в Морское Собрание на митинг. Они хотели посчитаться с эсерами, и подбить братву на драку с ними. Однако большая часть мягкотелых соглашателей и подпевал царского режима попрятались по темным закоулкам или прикрылись авторитетом большевиков, которых братишки хотя бы немного, но уважали. Поэтому бойня не произошла.

В итоге, к концу дня на митинге был организован Временный военно-революционный комитет из двадцати человек, из них восемнадцать большевиков и двое эсеров. Главой этого органа управления, естественно, стал большевик по фамилии Гавен. Коммунисты воспользовались беспорядками в городе и смятением среди членов всех политических партий, и окончательно перехватили власть. Сначала создали ВВРК, а затем подчинили себе Севастопольский Совет. Тактика проверенная и безотказная, на первом этапе провокация, затем беспорядки и шухер, а потом на этой волне захват всех руководящих постов в городе. Однако, несмотря на то, что большевики достигли своей цели, чтобы остановить разбушевавшихся матросов сил им не хватало, а может быть пока они этого не хотели. И раз так, то расстрелы офицеров продолжились.

Обезображенные лица людей, кровь, стоны, грязь, перегар, ледяная водка, холод и пронизывающий ветер с моря, который пробирал до костей. Таким запомнились Андрею Ловчину дни с пятнадцатого по двадцать второе декабря. Все это время ни он, ни его братки, практически не спали. Словно всесокрушающий ураган они носились по Севастополю и кончали ненавистных «драконов», царских чиновников и даже священнослужителей, которые безропотно принимали смерть. Один день был похож на другой, и лица убитых сливались в единую окровавленную маску, которая не запоминалась. И единственный из всех офицеров, чью гибель Ловчин запомнил в деталях, был капитан первого ранга Климов. Он не отдался на милость матросов, а попытался бороться. «Дракон» сбил с ног одного из братков, побежал к морю и бросился в холодную воду Севастопольской бухты. Боевой офицер не желал умирать, словно баран на бойне, а попытался доплыть до кораблей родной Минной бригады, где его могли защитить экипажи кораблей. Однако судьба ему не улыбнулась. Ловчин с товарищами на шлюпке быстро догнали беглеца. Матросы оглушили офицера веслами, выволокли на берег и уже здесь убили.

Страх, липкий и мерзкий, постыдное чувство, поселился в душах коренных севастопольцев, чиновников и офицеров. Никто из них не знал, будет ли жив завтра, и не попадет ли под горячую руку пьяной матросской братии как сочувствующий контрреволюции. Поэтому некоторые бежали в Симферополь или спрятались в укромных местах, а многие искали защиты у новой власти и та, наконец-то, решила немного прижать мокроусовцев и присоединившихся к ним уркаганов.

В город выдвинулись верные большевикам вооруженные отряды, которые взяли под охрану несколько центральных улиц на Южной стороне. Красногвардейцы стали останавливать группы пьяных матросов и, без хамства, приглашать вожаков вольных ватаг в Морское Собрание на встречу с Николаем Пожаровым.

Волна насилия на время стихла. Лидеры матросов, два десятка хорошо вооруженных головорезов, собрались в большом зале Морского Собрания. Некоторые закурили, другие выпили водки, а пара человек нюхнула кокаин. Настроение у всех было приподнятое, бунтари получили, что хотели, прижали проклятых «драконов» и царских холуев. Поэтому они были готовы к продолжению своего «святого революционного долга», как каждый его понимал. Однако большевики собирались прекратить террор.

В центр зала вышел Пожаров, который оглядел моряков и сказал, как выстрелил, резко и хлестко:

- Хватит братва!

- Чего хватит? - спросил его Зборовский.

- Гулять, - усмехнулся Пожаров. - Золотопогонников почикали достаточно. Теперь пора за иных врагов браться.

- Ты про Дон и Каледина? - выдохнув папиросный дымок, поинтересовался развалившийся в порезанном ножами кресле Ловчин.

- Не только. Есть враг и поближе. В Симферополе создан «Штаб крымских войск», где командуют контрреволюционеры, царский полковник Макухин и глава крымских меньшевиков Борисов. Подчиняются они татарскому националисту Джафару Сайдаметову. День ото дня их силы увеличиваются, и уже сейчас у этих самостийников Крымская кавалерийская бригада в полторы тысячи сабель с артиллерией, боевики исламистской организации «Тан, а это тысяча штыков, и 1-й Мусульманский Крымский стрелковый полк «Уриет», еще тысяча бойцов. К ним как мухи на дерьмо слетаются офицерики и вскоре они ударят по Севастополю. Допустить этого нельзя. Необходимо действовать. Поэтому спрашиваю вас - вы за революцию или за грабеж и анархию?

- Даешь анархию! - выкрикнул кто-то из моряков.

Однако этот клич был единичным. Все остальные вожаки матросов Пожарова поддержали. А тот, видя такое дело, взял с них слово успокоиться и на время прекратить расстрелы офицеров, без которых практически невозможно вывести в море боевые корабли. На этом террор в Севастополе прекратился. По крайней мере, на время.

Довольные собой и отягощенные чужим добром матросы расходились по «коробочкам», отдыхать перед боями с татарскими националистами. А молодой матрос и большевик Николай Пожаров, волею партийного руководства, ставший главным человеком в Севастополе, смотрел в окно. Он провожал матросов взглядом, и думал о том, что все прошло именно так, как и было задумано. Большевики взяли власть в городе, а меньшевики и эсеры ее утеряли, и теперь бегут кто куда.