Вариант Юг

Новочеркасск. Февраль. 1918 года.

После боя за Грушевскую, происходил разбор операции, и выяснилось, почему она пошла совсем не так, как планировалась изначально. Как ни странно, но виной тому оказались чернецовцы, которые после отступления из-под Каменской два раза сталкивались с матросами Мокроусова и оба раза им неплохо наваляли. Первый раз на станции Зверево, когда захватили и расстреляли вражеских разведчиков, в том числе одну женщину. А второй раз на станции Каменоломня, когда налетели на нее ночным набегом и, несмотря на бронепоезд, имевшийся у матросов, смогли нанести им существенные потери и, потеряв двух человек, отойти. Как следствие, после всего этого бойцы 1-го Черноморского революционного отряда заинтересовались, кто же такие партизаны Чернецова и объявили им свою войну, отдельную, без правил и законов, до полного истребления противника.

И вот, когда перед рассветом наши войска атаковали Грушевскую и погнали стоявших на окраине матросов, мальчишки, как это часто бывает, из бравады, затянули «Журавля». А кто поет такие песни, мокроусовцы знали уже очень хорошо. И над темной бушлатной массой бегущих людей в тельниках и бескозырках, пронеслось: «Полундра, братва! Все назад!» Паника в рядах врага исчезла. Матросики развернулись, и завязался серьезный бой, который дал время подтянуться латышам. Врагов было больше, а потому, заняв только две крайних улицы, командующий западным участком полковник Биркин принял решение отступить.

Так закончилась боевая операция в Грушевской. Она не прошла, как намечено, но все равно оправдала себя, поскольку при бое была уничтожена почти вся вражеская артиллерия, а два орудия неугомонные чернецовцы при помощи офицеров сводной группы притянули в город. Опять же конный отряд Власова одержал славную победу и захватил неплохие трофеи.

В общем, ночь прошла хорошо и вполне удачно. Отряды Сиверса потеряли большую часть тяжелых огневых средств, понесли серьезные потери, и наступление на город притормозили. Точно так же поступил и Петров, который не мог положиться на стойкость своих солдатиков. Про бригаду, как она теперь называлась у красных, Голубова, и говорить не стоит. Та же ситуация, что в предыдущие дни, и от него к нам перебежало еще пять казаков. Поэтому единственный, кто попытался попробовать нашу оборону на зуб, был товарищ Саблин со своим бронепоездом, который из-за поврежденного железнодорожного полотна не мог подойти к Персиановке вплотную, но имел возможность навесным огнем обстреливать окраины поселка...

Вечером, сидя в опустевшем штабе, я смазывал новенький трофейный «наган», который добыл с тела вражеского командира и вспоминал прошедший день. В этот момент в помещение вошел Чернецов, который ходил на допрос пленных красногвардейцев и вел разговор с перебежчиками из голубовцев.

Полковник скинул на один из столов полушубок, присел в кресло напротив меня, устало откинулся на спинку кресла и выдохнул:

- Мерзость.

- Что именно, командир? - задал я ему резонный вопрос.

- Вся это война и братоубийственная бойня.

- Это понятно. Что пленные говорят?

- Для нас ничего нового. Один только сопит и лозунгами сыпет. А другой, наоборот, все что знает, рассказывает. Однако знает он мало, а потому не интересен.

- А голубовцы?

Полковник поморщился:

- Эти кое-что поведали. Представляешь, по станицам агитаторы ходят и обещают, что при большевиках все казаки, которые их поддержали, будут привилегированной кастой. Им прирежут земельки, жизнь настанет красивая и дешевая, а ситец будет стоить всего пять алтын.

- Да-а-а, - теперь уже я улыбнулся, - знают большевики, что сказать.

- Это точно и недавно, как задаток, изменникам прислали больше тридцати тысяч комплектов обмундирования, много обуви, мануфактуры всякой и разной, да денег отсыпали щедро. Вроде как взятка, чтобы совесть не зудела.

- А про левый берег, что говорят?

- Много чего говорят. Попов к калмыкам отошел и свои отряды усиливает. Добровольцы на Кубань ушли. А революционные полки, что возле Батайска стояли, разбежались кто куда. Не рады на левом берегу большевикам, да и некогда им там порядки свои устанавливать - все силы на нас кинули. Опять же слухи, что они в Ростове творят, уже по всем округам разлетелись, - Чернецов замолчал, полуприкрыл глаза, и спросил: - Что думаешь, Костя, выиграют большевики эту войну?

С ответом я помедлил, думал, как и что сказать командиру, собрал «наган», отодвинул его на тряпице в сторону и только тогда заговорил:

- Если все останется, как есть, то да. Мы можем продержаться год, два, три. А потом нас все равно в гробы загонят или заставят заграницу бежать.

- И чем же они лучше нас?

- У них есть идея, ради которой они готовы пойти на все.

- И у нас она есть.

- Наша идея иного рода, уберечь родину и свой народ, и мы бережем, что вокруг нас. А они нет, поскольку конечной целью всего их движения является установление большевистской власти на всей планете. Что такое Россия по сравнению со всем миром? Для нас все, а для них пыль и промежуточный этап, на котором они должны взять под контроль страну, накопить силы и продолжить экспансию. Поэтому они никого жалеть не станут и для достижения своей цели приложат любые силы, пойдут на любые жертвы. Посмотри, кто против нас дерется. Ведь самих по себе большевиков, настоящих коммунаров и комиссаров, немного. Кого мы видим перед собой? Латышей, которых за золото купили. Вольницу морскую. Солдат, которые хотят домой. Работяг оболваненных и казаков Голубова, с их будущими привилегиями и счастливым житьем. И так, повсеместно. Они каждому дают и обещают, чего он более всего желает. Крестьяне мечтают о земле? Берите, все ваше. Рабочие недовольны трудовым законодательством? Давайте, сочиняйте, а мы подпишем и узаконим. Националисты хотят от империи отделиться? Пожалуйста, вот вам право на самоопределение. Уголовники мечтают о воле? Гуляй, братва, грабь - награбленное, меси белую кость и всех к ногтю. Германии нужен мир на востоке? Мы согласны. Евреи желают отмены черты оседлости и власти? Давайте к нам, господа угнетенный прежним режимом народ, а то, видите ли, нам надо новый госаппарат создавать, а чиновники работать не хотят...

Я мог бы еще долго продолжать и расписывать все преимущества большевистской системы, кое-какие мысли по этой теме имелись. Но Чернецов приподнял руку и остановил меня:

- О чем ты говоришь, я понял, и твоя точка зрения мне ясна. Однако от таких слов руки опускаются, и приходит мысль, что шансов на победу у нас нет. Неужели народ не поднимется на борьбу и не поймет, что ему уготовано?

- А кто его поднимет, командир? Ты вспомни 12-е число, когда мы в Новочеркасск, прибыли. Ведь не окажись ты в этот момент в столице, то конец городу и Войсковой Круг сдал бы его красным казакам, а те за собой чекистов привели бы. Как итог, второй Ростов с его репрессиями, попавшая к большевикам золотая казна, да склады с вооружением и припасами.

- Ты прям из меня героя делаешь.

- Если так и есть, чего скрывать? Тут излишняя скромность ни к чему. С утра в городе сорок генералов было, десяток штабов и под сотню представителей Войскового Круга вместе с атаманом. И что? Да ничего. Ни один не решился объявить, что он готов удержать город, и только ты за это взялся. Так что полковник Василий Чернецов уже не сам по себе, а символ борьбы с большевизмом и лидер казачьих сил.

Снова молчание и следующий вопрос:

- Что мы можем противопоставить большевикам и как нам победить?

- Командир, ты и сам все прекрасно понимаешь.

- И все же, твое мнение мне интересно. Ведь не абы кто, а именно ты меня из-под Каменской вытянул и суждения у тебя здравые.

- Раз спрашиваешь, отвечу. Чтобы красных одолеть, надо быть такими же, как они.

- Объяснись, - взгляд Чернецова направлен прямо в мою переносицу.

- Необходимо быть более жестким в жизни и более гибким в политике, брать власть в свои руки и не отдавать чиновникам, которые при Каледине были. Всем и все обещать, но исполнять только то, что возможно. Плевать на чьи-то там законы, приличия и амбиции. Есть цели - разбить большевиков, освободить Дон, очистить наши исконные территории, взять Москву и установить в ней хоть какую-то лояльную по отношению к казачеству власть. А значит, надо добиваться их претворения в жизнь всеми доступными силами и средствами. Пока, даже, несмотря на все запасы Российской империи и огромное количество интернационалистов, большевики еще не очень сильны, и мы можем нанести по нашим противникам такой удар, от которого они не оправятся и с ними смогут справиться добровольцы. И нам придется не отсиживаться в обороне, а наступать. Не держаться за населенные пункты, а делать то, что предки делали, обходя укрепленные места и точки сопротивления, проникать в центр и уничтожать врага в его логове. Казаки устали от войны, и только молодежь рвется в бой, а потому я мыслю так, что в течение лета-осени этого года мы должны напрячься, провести одно победоносное наступление и победить. Если не выйдет, придется собирать мешок с добром и золотишком, да поближе к морю перебираться, чтобы на последний баркас заграницу успеть.

- Мысли твои, Костя, как и у Краснова. Дойти до Москвы, установить законную власть и, до времени оставаясь независимыми, ждать, пока появится новый царь-батюшка или какая-то серьезная сила, которая сможет удержать власть в своих руках.

- Хитро. Царя вряд ли народ теперь признает, на дворе не начало семнадцатого года, а временная независимость и широкая автономия, считай, что настоящая в будущем. Идти вместе с Россией, но гнуть свою политическую линию. Вполне осуществимо, и Петр Николаевич человек умный, тут не дать и не взять.

- Ты с ним уже общался?

- Нет. У него своя епархия, а у меня своя. Да и кто таков подъесаул Черноморец, чтобы с генерал-лейтенантом общаться? Вроде как не по чину.

- Это не беда и чины дело наживное. Тем более что с завтрашнего дня ты есаул.

- Отлично, но я ведь по Кубанскому войску прохожу. Как же так?

- Все пустое. Сам ведь говоришь, что надо меньше внимания обращать на неугодные законы и старые условности. А сейчас, когда война у нас Гражданская, можешь себя хоть генералом назначить. Если есть за тобой сила, тебя признают в любом случае.

- Только вот силы за мной пока нет.

- Тоже дело поправимое. Завтра по городу облава начнется, будем уклонистов и дезертиров выискивать, вот с них-то себе отряд и наберешь. Вижу, что не по тебе штабная работа, все время на волю просишься, а раз так, то воюй.

- Вот цэ дило, будет мне теперь настоящая работа. Насколько я понимаю, народ, который завтра отловим, будет кидаться на самые опасные участки обороны?

- Да. Хватит, не в бирюльки играем. В Ростове сколько офицеров оставалось, могли отстоять город, а теперь они на свалках, с пулей в голове валяются, или большевикам служат. Не захотели добровольно за Отечество воевать, пусть теперь под пулеметами в атаку идут.

- А что церковь?

- Благословила и завтра, вместе с милицией и партизанами, которые будут облаву проводить, для успокоения народа и во избежание лишней стрельбы, священники пойдут.

- Ясно. Вот только почему меня командиром отряда назначают, ведь и помимо моей кандидатуры в городе офицеров много?

- Причин для этого несколько. Во-первых, ты не местный житель, а у уклонистов в Новочеркасске родня. Во-вторых, за эти дни есаул Черноморец личностью в Новочеркасске стал известной, спаситель Чернецова, партизан и лихой рубака, уже показавший себя в бою. Третья причина, самая главная, я тебе верю как самому себе, и знаю, что ты не отступишь и не сдашься, а что приказали все исполнишь...

Вот так я узнал о своем новом назначении. А утром 16-го числа все перекрестки города находились под контролем конницы Власова, а чернецовцы и милиция генерала Смирнова, как и запланировано, в сопровождении священнослужителей, десятью отрядами начали обходить дом за домом и выявлять отсиживающихся по подвалам годных к войне мужчин. Про кого-то соседи сообщили, кто-то сам засветился, а про иных не знали, но догадывались. Обошлось почти без стрельбы. Только в одном месте, недобитый коммунар, живущий у своей любовницы, попытался оказать сопротивление. Но его быстро застрелили, и это был единственный серьезный эксцесс.

Все время, пока шла облава, я находился в здании Областного Правительства и принимал своих будущих бойцов, которых постоянно приводили под конвоем милиционеры. Восемь часов подряд проходила эта спланированная по-военному операция. И к четырем часам пополудни в моем отряде, который получил название «Новочеркасской боевой исправительной дружины», насчитывалось без малого семь сотен уклонистов. Кроме них было двадцать командиров из партизан, десять медсестер, отдельный пулеметный взвод и набранная из стариков конная охранная полусотня. Войско такое, что большевики могли бы нас на смех поднять. Однако я не унывал, ведь можно на все происходящее и с другой стороны посмотреть, что у меня в подчинении не слабаки какие-то и трусы, а элита прежнего донского общества. Одних только бывших калединских министров трое, а еще их помощники, семь человек, да юристы всякие, да представители каких-то непонятных торговых фирм, чиновники и коммерсанты, и такого народа половина. А остальные бойцы профессиональные дезертиры, то есть граждане, умеющие неплохо бегать и прятаться, а главное - способных на поступок. Чем не гвардия, особенно с пулеметами в тылу?

В семнадцать ноль-ноль я доложил Совету Обороны, что дружина к бою готова, винтовки получены, патроны розданы, и люди, пусть не рвутся в бой, но воевать будут. Принимавший доклад Поляков удовлетворенно кивнул, внес мой отряд в список находящихся в резерве подразделений, поздравил с присвоением звания - есаул и определил находиться нам в городских казармах.

Так прошел еще один день, а за ним другой и третий. На окраинах города шли ожесточенные бои, а мой отряд, в котором полным ходом шло обучение будущих бойцов, был не востребован. Со дня на день на реке должен прекратиться ледоход, появится связь с левобережьем и к нам подойдут подкрепления. Поэтому я начинал думать, что находящаяся под моим началом исправительная дружина в ближайшее время в боевые действия не вступит, и участие уклонистов понадобится только во время нашего контрнаступления, которое уже планируется в штабах. Однако настало утро 19-го февраля, и меня вызвали на северный боевой участок.

На НП Слюсарева, которое располагалось в одном из крепких домов на окраине Персиановки, помимо меня находились Чернецов и сам командир 1-го Донского полка. Они разглядывали вражеские позиции в поле, и я присоединился к ним. Первое, что бросается в глаза, облепленный людьми, находящийся всего в полукилометре от поселка вражеский бронепоезд «Смерть капиталу», ведущий огонь по нашим окопам. Почему молчит наша артиллерия, и как так получилось, что враг смог без помех восстановить подорванное железнодорожное полотно и подойти почти вплотную, не ясно, но думаю, командир все объяснит. Поворачиваюсь к Чернецову и спрашиваю:

- Что не так, господин полковник?

- Люди вокруг бронепоезда.

- Вражеская пехота - это понятно. Правда, бестолковая какая-то и разноцветная.

- Там вперемешку с латышами, заложники из Ростова, дети и жены офицеров. Начнем стрелять, неизбежно и подневольных заденем, а этого нам никто не простит. Да и мы сами себе подобного не простим.

- Что требуется от моей дружины?

- На ночь красные оставляют напротив наших позиций батальон пехоты. А бронепоезд под прикрытием заложников отходит на Верхнегрушевский. На полустанке у красных база и там они до утра отдыхают. Пленники в чистом поле, а большевики в эшелонах. Твоя задача этой ночью произвести нападение на Верхнегрушевский, взорвать бронепоезд и уничтожить железнодорожные пути.

- А заложники?

- Как доносят перебежчики из казаков, они от станции метрах в трехстах, в летних загонах на овчарне, и их освобождением займется конница Власова. Удастся твой налет или нет, а людей мы все равно вытащим.

- Помимо Власова еще кто-то будет?

- Команда саперов с подрывными зарядами и две сотни офицеров. Задача твоей дружины пойти вперед и пробить подрывникам путь к бронепоезду.

- С моим личным составом это дело трудное и на полустанке может быть засада.

- Потому и посылаем, кого не сильно жалко, а насчет трудностей, они у всех.

Таким было первое боевое задание «Новочеркасской боевой исправительной дружины». День бойцы отдыхали, а к вечеру выдвинулись к Персиановке. Я вышел перед строем и произнес, как мне показалось, зажигательную речь, смысл которой сводился к тому, что кто отступит, тому не жить, не пулеметы достанут, так красные расстреляют. Закончил же свое выступление словами о том, что девиз: «Победа или смерть!», для исправленцев не пустой звук, а настоящее руководство к действию. Народ на мои слова угрюмо загудел, а один из бойцов даже заплакал. Кажется, это был бывший банкир Феодосий Копушин.

Как только стемнело, в сопровождении охранной полусотни стариков и дальних дозоров конницы Власова, дружина обогнула Персиановку по правому флангу и вышла в зимнюю степь. Бойцы шли не очень хорошо, много непривычных к дальним прогулкам людей, но к полуночи мы все же вышли к Новогрушевскому полустанку.

Рубеж, на котором мы концентрировались для атаки, находился в полутора километрах от расположения противника. Мой отряд добрался почти без потерь, всего семерых бойцов недосчитались. Люди более-менее к бою готовы, и к нам подскакал Власов.

- Костя! - окликнул он меня в темноте. - Черноморец, ты где?

- Чего? - я подошел к нему.

- Мы вражеские секреты сняли, путь тебе открыт. На полустанке пять эшелонов, три с нашей стороны и два с противоположной. Бронепоезд между ними. Мои волчата из разведки подошли почти вплотную, и донесли, что там гулянка идет, баян играет, песни пьяные и самогон рекой.

- С чего бы это?

- Пленные большевики говорят, что товарищ Сиверс сделал товарищу Саблину и его героическим революционным борцам за свободу подарок, прислал сотню свежих баб из ростовских заложников. По-хорошему, мои казаки и сами управятся, заложников освободят и саперов к бронепоезду доведут. Может быть, отведешь своих, а мне офицеров и пулеметы оставишь?

- Нет. Раз так сложилось, что момент для атаки хороший, этим надо воспользоваться и своих бойцов обстрелять.

- Как знаешь, Черноморец, атака через пятнадцать минут.

- Отлично, начинаю выдвигаться.

Сам бой описывать не буду, вполне нормальное ночное боестолкновение, во время которого кругом царит неразбериха, идет суматошная стрельба и кто свой, а кто чужой, разобраться бывает проблематично. Скажу только, что мои бойцы второго сорта с поставленной задачей справились, может быть от страха, но все, что изначально намечалось сделать, они сделали хорошо. После чего, подорвав вражеский бронепоезд и повредив железнодорожные пути, дружина отошла в поле, взяла под охрану триста пятьдесят освобожденных заложников и к утру была в Персиановке.

Здесь, когда уже рассвело, я смог подробно разглядеть людей, которые находились в плену у красных, и зрелище не из приятных, поскольку не было среди них такого, у кого не имелось бы на теле ран. Все это скопище гражданских и еще несколько дней назад, не принимавших никакого участия в Гражданской войне людей, сидело возле развалин какого-то дома и практически не шевелилось. Они ничего не хотели, не плакали, не голосили и не требовали к себе внимания. Просто сидели и тупо ждали команду, которая указала бы им, что они должны делать дальше.

Как можно из разумного существа сделать растение я знал, все же на Кавказе воевал, и сам многие пыточные приемы горцев, курдов и турков мог использовать без угрызений совести. Но все это касалось воинов, людей, профессия которых война, а здесь были совершенно обычные люди. Вот сидит пожилой и абсолютно седой дедушка, может быть, чиновник или профессор. Рядом с ним, в оборванной в хлам одежде молодой парень, скорее всего, студент или кадет. А за ними, спрятавшись за спинами, старушка в платке и душегрейке. Прохожу мимо и, неожиданно для меня, эта пожилая женщина, испуганно выглядывающая из-за плеча «студента», подает голос:

- Подъесаул Черноморец?

Резко обернувшись, я пристально всматриваюсь в лицо старушки. Голос знаком, а вот внешность совершенно неизвестна. Проходит несколько секунд, и я все же узнаю эту женщину, которая оказывается Лизаветой Алексеевной Артемьевой. Как же она изменилась и куда подевалась та ослепительная строгая красавица, с которой меньше двух месяцев назад я пил чай? Черт! Будь проклята эта война, из-за которой страдают мирные люди, и будь прокляты большевики, принесшие в наши края не просто смерть, а издевательства и мучения, превращающие молодых женщин в старух!

- Лизавета Алексеевна, что с вами произошло?! Где ваш ребенок?! - присев на корточки перед Артемьевой, спросил я.

Ответа нет, и только полный горести взгляд, неизбывная тоска, навечно поселившаяся в них, и слезы, которые сами собой катятся по щекам Артемьевой, говорят о том, что с ней произошло. Ну и что тут сделаешь? Да и надо ли что-то делать помимо того, что уже происходит? Все что я могу - отправить жену офицера в дом купца Зуева и написать записку Анне Ерофеевне, с просьбой помочь повредившейся в уме женщине. Бог даст, она придет в себя и сможет как-то жить дальше. А мне остается продолжать войну и стремиться, чтобы подобных трагедий происходило как можно меньше.