В тени монастыря (СИ)

Глава 15. Тень Монастыря

Штарна вынырнула из так надолго засосавшего ее болота воспоминаний и огляделась вокруг. В конечном итоге, все оказалось не так уж и плохо – может быть, ей даже стоило поблагодарить адвоката. Штарна опасалась Монастыря и не ждала ничего хорошего от Церкви – но, по крайней мере, пока, все выглядело лучше, чем лесоповал в Тролльих Землях. И даже лучше, чем околоток, где ее держали во время суда. Пусть небольшая, скорее даже крошечная, но отдельная келья, койка вместо нар… А это что? Штарна впервые обратила внимание, что ее руки и ноги привязаны к железной раме кровати бинтами так, что она с трудом могла почесать нос. До сих пор ей как-то не приходилось двигаться – видимо, она слишком устала за прошедшие недели суда. Ничего, здесь она явно отдохнет. И ненадолго это – из Монастыря, как правило, выписывались недели через две, это всяко меньше пятнадцати лет. Ничего, прорвемся! – попыталась взбодриться она.

Но бодрость не шла. Напротив, ее уныние лишь усилилось. Штарна старательно перечисляла в уме все преимущества своего положения по сравнению с каторгой и эшафотом, но потолок и стены кельи словно давили на девушку. Здесь все было монотонно, однообразно – даже глазу не за что было зацепиться вокруг, вся комната была погруженной в слабое, рассеянное голубовато-серое свечение маленьких оловянных ламп под самым потолком. Только тени по углам, и все. Тени… если долго смотреть на них, они начинали дрожать, шевелиться и как будто бы расти.

Скоро Штарне надоело думать. По ее телу медленно разлилась усталость, мысли путались, сознание было словно в тумане. Будто в Разлом заглянула, – почему-то подумала она. Захотелось спать. Почему бы и нет? Она закрыла глаза. Окружающего света было хоть и немного, но достаточно, чтобы пробиваться сквозь веки и мешать уснуть.

Вдруг через закрытые веки она увидела тень, мелькнувшую перед ее взором – резко, быстро, едва уловимо. От неожиданности Штарна вновь распахнула глаза. Та же комната, тот же равномерный тусклый свет, и ничего, что могло бы отбросить такую тень. Только вот… Что это там, справа? Она повернула голову – нет, ничего. В самом деле ничего, или оно успело прошмыгнуть налево? Сколько Штарна ни крутила головой, она не видела ничего необычного. Все как и раньше, но теперь она кожей, затылком чувствовала в келье что-то постороннее – темное, быстрое, ускользающее от нее. И это странное чувство холода, тьмы, смерти… откуда оно взялось?

Штарне сделалось жутко. Она начала метаться, пытаясь освободиться от связывающих ее руки бинтов. Она закричала от ужаса, потом еще раз, но, казалось, ее голос тонул в келье, не выходя наружу. Усилием воли девушка заставила себя успокоиться. Ее сердце бешено колотилось, и в голове забилась, словно рыба об лед, спасительная мысль: Киршт. Он спасет ее. Он поможет ей. Она почувствовала слабую вспышку надежды. Она снова оглянулась. Теперь ничего не металось на краешке ее поля зрения, но тени в углах кельи казались совсем живыми, дышащими.

Дверь в ее келью отворилась, пропустив узкую полоску света и старуху-монашку с сухим морщинистым лицом – из степных гоблинов, с карими, иногда словно вспыхивающими багровым, глазами, и тонкими, сжатыми в полоску губами. Старуха брезгливо вздернула свой крючковатый нос и, просунув руку под одеяло, вытащила оттуда судно.

– Что, потерпеть не могла? – презрительно спросила она.

Штарне было не до грубости монашки – пусть злобная и отталкивающая, она все-таки была человеком. Ну, гоблином. Все равно лучше, чем бесплотная и зловещая тень.

– Помоги мне, – слабо попросила Штарна. Отчего-то у нее совсем не осталось сил, – позови кого-нибудь, пусть меня переведут в другую палату, здесь…

Старуха, не говоря ни слова, выскользнула за дверь. Через несколько минут вместо нее зашел клирик, гном средних лет с невыразительным, бесстрастным лицом.

– Так-так-так, – меланхолично протянул он, внимательно рассмотрев Штарну, ощупав своими прохладными пальцами лицо, оттянув вниз нижние веки и заглянув в рот.

– Замечательно, – буднично проговорил клирик, явно не испытывая радости – впрочем, как и неприязни, – готова ли ты раскаяться, дитя мое? Рассказать мне о своих грехах?

– Я не совершала никаких грехов.

– Ты спуталась с бесами.

– Я… послушайте, я ни в чем не виновата.

– Ты выступила против Церкви.

– Не против Церкви, а против произвола. Церковь…

– Безгрешна. Ведь именно она определяет, что грех, а что – нет, и саму себя она в грехе не уличала. Но неважно. Твой знакомый на площади взлетел. Что это было?

– Я не знаю. Была метель, трудно было что-нибудь разглядеть.

– Метель, налетевшая изниоткуда? Просто так, с чистого неба? Некоторые из твоих знакомых уже признались, что видели полеты. Что это, если не бесовщина?

– Я не знаю.

– Они сказали, ты была знакома с этим парнем. Помогала ли ты ему в его черных делах?

– Нет.

– Не лги мне. Раскайся.

– Я ничего не знаю.

– Что ж, – ответствовал священник, – и голос бесов еще силен в тебе. Но ничего, скоро он затихнет, и ты сознаешься во всем. И тогда тебе станет очень, очень хорошо.

Он достал из складок своей серой рясы ланцет и вскрыл вену на руке девушки. Штарна отвернулась – от вида собственной крови, стекающей по руке в чашу на полу, ее замутило. И в этот же самый момент краешком зрения она вновь увидела какое-то движение. Тень снова была здесь. И Штарна могла бы поклясться, что она лакает кровь из чаши на полу.

Вспоминая истории и предания о Древних Богах, Киршт подошел к Щачинскому вокзалу. Нет, я по-прежнему не собираюсь никуда уезжать, – подумал он, с усилием заглушая трусоватый писк внутреннего голоса, раздававшийся каждый раз, когда он входил в этот огромный, обшитый мрамором зал с толстыми квадратными колоннами посередине. Здесь было людно и шумно: пассажиры сидели на немногочисленных лавках, читая газеты в ожидании своего рейса, шуршали промасленной бумагой, в которую были завернуты пирожки, куски жареной курицы или овощи, собранные в дорогу, деловито спешили на перроны по подземным переходам, неся чемоданы или волоча за собой сумки на колесах. Но Киршт пришел сюда не для того чтобы к ним присоединиться. Его не манили – совсем нет! – билетные кассы, и он не собирался становиться в конец змеящихся перед ними очередей. Табло расписания, стукающее табличками с названиями городов и номерами рейсов, тоже напрасно пыталось соблазнить его обещаниями поездки в Старомест или Кобылицы. Нет, он пришел в привокзальное кафе, где встречался с теми своими соратниками, которые не разбежались и не затаились. Такие встречи проходили здесь почти каждый день, и наверняка они были очень подозрительны – но, с другой стороны, на вокзале никогда не было недостатка в подозрительных типах.

Эти встречи для Киршта были одновременно необходимы и вредны. Из-за той неуверенности, что висела над городом, он отчаянно нуждался в компании единомышленников, просто чтобы ухватиться за них, не быть одному в этом море сонных, тошнотворно-благонравных людей, над которым поднимались неспокойные, пенящиеся волны из озлобливающихся угрюмых гномов и впавших в неистовство прихожан Церкви. Встречи давали успокоение, возможность высказать все, что накопилось на душе, но в этом заключался и их вред: выпустив пар, Киршт лишался сил для действий, и чем дальше, тем больше эти встречи превращались в бесцельные говорильни. А время меж тем шло.

Киршт сразу нашел нужную компанию, рассевшуюся за одним из столиков – все-таки его друзья сильно выделялись на фоне обычных для вокзалов деревенских жителей в нечистых рубахах и с сальными волосами. Узнав присутствующих, Киршт едва не застонал. О да, это были те самые люди, с которыми можно было попусту потерять сколько угодно времени. Дед Цархт, степенный пожилой гном, помнящий Щачин еще до войны, всегда говорил правильные вещи – медленно, с расстановкой и аргументацией столь обстоятельной, что от нее клонило в сон уже через пять минут. Постоянно вспоминающий о старых временах, он обличал внутренние пороки Империи и Церкви, дотошно-подробно доказывал, почему государство, выстроенное на столь порочных принципах и противоестественной вере просто не может существовать – и это казалось весьма убедительным. Если, конечно, забыть о том, что Империя стояла вот уже пятьдесят лет, причем из них тридцать – в практически полном покое и стабильности.

Вторым участником сегодняшней встречи оказался Хйодр, парень восемнадцати лет или около того. Ростом он походил на гнома, худобой – на эльфа, и оттого казался совсем ребенком, слабым, но деланно-оптимистичным. Он часто спорил с Кирштом, находя во всем положительные стороны. Бернд нарушил свое слово, натравив на них стражников? Но ведь не перебил, а всего лишь арестовал. Застрелили Иана? Но ведь он пытался нарушить государственную границу. Арестованных упекли в Монастырь? Но ведь по решению суда, и не на пятнадцатилетнюю каторгу, как хотели вначале. Парень был откровенно трусоват, и поначалу Киршта удивляло, что он вообще приходит. Он думал было, что Хйодр опасается, как бы товарищи не заявились к нему домой: парня воспитывала одна лишь мать, женщина дородная и гневливая, так что щуплый подросток дома был послушным тихоней. Позже, однако, Киршт сообразил, что эта вынужденное, забитое прилежание становилось причиной неугасающего внутреннего протеста – жаль только, что это пламя никак не могло как следует разгореться из-за слабости и пугливости.

И Гедеон, конечно же. Куда без него. Студент Академии искусств, сынок заведующего магазином и начальницы отдела городской управы, мажор, видящий во всем только игру и развлечение. Вся его жизнь была сплошной показухой: от возгласа «смотрите, я читаю стихи!» в самом ее начале и схожих «смотрите, я отличник!», «смотрите, я талантливый студент!», теперь она шла под девизом «смотрите, я борюсь за справедливость и свободу!». На словах он был на многое горазд. Да и на деле, надо признать, не подкачал – тогда, на площади, он быстро стряхнул с себя замешательство, вместе с Кирштом прорвал оцепление, и, надо отдать ему должное, не сбежал сразу, как многие другие, а еще и помог замешкавшимся. И, тем не менее, Киршт не мог отделаться от ощущения, что Гедеону здесь было не место. Ни здесь, ни на Площади. С людей было достаточно того, что некогда они завоевали Щачин. Было бы лучше, если бы все они, включая Гедеона, удалились вместе со своей распрекрасной Церковью в Старомест, который некогда был единственным крупным человеческим поселением. А еще лучше – в Латальград, или и вовсе за Тамру, куда-нибудь в Пустоши или Железный лес.

Раздосадованный, Киршт уже собрался потихоньку смыться – но Гедеон его заметил и помахал рукой. Пришлось остаться. Киршт подошел к буфету, и, постояв в очереди минут пятнадцать, принес за столик тарелку с двумя бутербродами с маслом и стакан желтого чая. Он не хотел есть, но сидеть просто так было бы подозрительно.

– Есть какие-нибудь идеи, – без приветствий, полушепотом сказал он, и добавил, глядя на Цархта, – новые идеи?

– О чем? – откликнулся Хйодр.

– Как поскорее освободить узников, разумеется. Все остальное потом.

Этот вопрос действительно был самым важным. Даже если забыть о Штарне – а Киршт не хотел, не мог о ней забыть – было делом чести и доверия выручить товарищей, которые по роковой случайности попали под раздачу и на которых сейчас срывали свою злобу церковники.

– У меня есть одна идея, – откликнулся Гедеон, – слушайте! Давайте проведем такую акцию: завтра, ровно в полдень, каждый принесет ко дворцу Наместника белую розу. Просто положит цветок и уйдет. В этом же нет ничего противозаконного, но так мы покажем всем горожанам, что мы все еще боремся за их свободу. И потом, это будет очень красиво!

Гедеон, ослепительно улыбнувшись, оглядел собравшихся, ожидая, несомненно, если не оглушительных аплодисментов, то похвалы. Впрочем, Хйодр и Цархт тут же принялись изучать собственные ногти, а Киршт с нескрываемой досадой посмотрел прямо на парня:

– Как в точности нам это поможет? Мы им уже показывали, что вместе, и это не помешало аресту. Гедеон, каждый попусту потраченный день – это еще один день Монастыря для наших друзей. Нам нужно поторапливаться, пока их не сломили.

Улыбка Гедеона увяла.

– Спешка здесь не поможет, молодой человек, – наставительно пророкотал Цархт, – спешка годится только блох ловить. А здесь дело совсем других масштабов, исторических! Я уже предлагал и предлагаю снова: нужно созвать Другую Ассамблею. Провести выборы, собрать тех граждан, которым не все равно, чтобы не просто сидеть на вокзале и разглагольствовать, а иметь доверие населения, говорить об имени народа…

Киршт задумчиво уставился на старика. Ведь говорил же я, новые идеи! Даже если забыть про сомнительную осуществимость – Ариан собирался запретить даже существующую, ручную Ассамблею, так что говорить о Другой? – это было дело не недель и даже не месяцев.

– как исстари принято – со времен Владыки все вопросы Ассамблея решала…

– Едва ли следует бороться с Церковью, чтобы вернуть порядки Владыки! – выпалил заскучавший Гарин, уловил повод для дискуссии.

– Мальчик, я, в отличие от тебя, те времена помню, – чуть ли не обрадованно завел Цархт, и Киршт сжал под столом руки в кулаки – только не снова! Но Цархт, конечно же, продолжил:

– Свободно жили, достойно жили, и всего было в достатке…

– Бесам поклонялись, колдунам прислуживали… – в тон ему продолжил Гарин.

– Каким еще бесам, – рявкнул старик, наливаясь краской, – джены – это боги этого города и всего Сегая, дуралей! Ваша Церковь объявила их бесами… Но теперь, после стольких лет молитв, боги наконец-то услышали нас! Они проявили к нам расположение! Вы видели это на площади! Буран, взявшийся из ниоткуда. Люди, летящие, аки птицы, по воздуху! Джены вернутся к нам. Нужно просто ждать их сигнала, следовать их воле! Без их одобрения вы только дров наломаете!

Киршт не смог сдержать раздражения. Начертанное на доме имя Буреносицы было уместно – как напоминание о старых временах, как воодушевляющий клич – но это? Он что, серьезно? У Цархта, очевидно, потихоньку съезжала крыша, раз всерьез приплетал ко всему этому высшие силы. В следующий раз он, пожалуй, объявит Иана явленным дженом! А может, это он украсил стену? Киршт представил Цархта, в его обычном строгом костюме-тройке и очках, болтающимся на свивающей с карниза дома веревке, с ведерком краски в одной руке и кистью в другой – и не смог удержаться от ухмылки.

– Это все очень неконкретно, – не сдавался Гедеон, – я почему с цветами предложил? Киршт, ты пойми, мы сами сделать ничего не сможем! Нужно быть реалистами! Все, что в наших силах – это достучаться до правителей, объяснить им их ошибку. Церковь, конечно, перегнула палку… Много раз! Нельзя так с народом, совсем нельзя! Они это поймут, вот увидишь. Я уверен, что Бернд до сих пор не до конца в курсе происходящего. Наверняка ему начальник Стражи ерунды всякой наговорил, или двор его, они ж там все шпионами одержимыми. Надо все-таки донести до него нашу точку зрения, мирно, ненасильственно…

– По-моему, он вполне понял нашу точку зрения, и свою высказал тоже довольно доходчиво – пятнадцать лет тюрьмы, – сморщился Цархт.

– Да нет же, это был прокурор! А Бернд ведь не согласился с ним, внял защитнику, к Монастырю приговорил.

Если еще немножко поработать – то, может, и невиновными признает. Или там помилует. Вы, Цархт, все время Империю каким-то монстром видите, это непродуктивно. Нужно искать ходы, договариваться… Конкретный план нужен. Вот, например, цветочная акция…

В третий раз услышав про цветочную акцию, Киршт вспылил:

– Гедеон, ты в своем уме? Какая, на фиг, цветочная акция? Тебя просто повяжут вместе с цветами, и в Монастырь засунут!

– По какому закону?

– Да по новому закону, а если не хватит, Ариан специально для тебя эдикт выпустит!

Гедеон недовольно забубнил себе что-то под нос.

– Может, ты преувеличиваешь, и не так уж все и страшно? – попытался разрядить обстановку Хйодр, – это все-таки не тюрьма, не эшафот, а Монастырь. Ну да, от Церкви, конечно, ничего хорошего ждать не приходится, но что уж такого страшного может произойти? В конце концов, наши могли бы и подыграть там, показать, что исправились, и их выпустят.

– И вообще, может быть, это наказание нам всем за наши грехи, за то, что пустили Церковь на свою землю, – зловеще добавил Цархт.

– А что, с бесами-то оно лучше было? – буркнул Гедеон.

Цархт выпучил глаза от возмущения – щачинцы очень не любили, когда им напоминали об унизительном поражении от бесовских орд – и разразился длинной тирадой, которую Киршт его уже не слушал. Все как всегда, одни и те же неизменные, вечные вопросы бытия: освободила Империя Щачин или покорила его, нужно ли менять Церковь на дженов, и кем был Владыка в большей степени, тираном или просветителем. Эти диспуты были порой весьма увлекательны, но абсолютно бессмысленны, ибо ни на шаг не приближали спорящих к каким бы то ни было действием. Сколько можно говорить, пора бы уже, наконец, сделать что-нибудь!

Киршт отвернулся, пробежал настороженным взглядом вокруг – и вовремя! К их столику неторопливо приближалась вокзальная уборщица, сжимая в руках огромную серую тряпку. Надо же, какое рвение! Обычно поломойки не появлялись в обеденном зале часами, и оттого все столы были покрыты хлебными крошками, утопающими в слое белесого жира из пронесенных мимо рта суповых ложек. Гном толкнул под столом Цархта ногой – старик уже снова вещал о владыке Райшнавеле, и эта тема была отнюдь не безопасной. Конечно, это всего лишь уборщица, но она запросто могла оказаться Искательницей. Цархт замолк, и, настороженно глядя на приближающуюся женщину, опрокинул в себя стаканчик мутной водки – конечно же, исключительно для того, чтобы не вызывать подозрений.

Посмотрел на женщину и Киршт. Ну и страшна же она… Низкая, сгорбленная, глаза сощурены, с вымазанным грязью лицом, она была одета в бывший когда-то темно-синим, а ныне застиранный до белесых пятен халат, и косынку в мелкий цветочный рисунок. Замарашка, бормоча себе под нос что-то вроде «сорють тут», не торопясь подошла к столу, и начала возить по нему тряпкой, не столько собирая, сколько равномерно размазывая грязь. Трудилась она довольно долго, и Киршт уже собрался было поторопить ее, как она смахнула весь мусор со стола гному на колени.

Тот уже открыл рот, чтобы выругаться, как вдруг увидел ее глаза. В них не было злобы или злорадства от удачно исполненной пакости. Нет, он увидел веселье, искреннее, неистовое, капельку сумасшедшее. И силу. Женщина посмотрела ему на колени, и, проследив за ней взглядом, гном увидел написанную рунами записку: «улица Латаля 39/5. Сегодня в шесть».