В тени монастыря (СИ)

Глава 14. Каркальщик

Ухо, как и обещала матушка Алтемья, прошло скоро, и у Ярина осталось еще целых два дня отпуска, которые он потратил на еще одну поездку в Железный лес. Он спрашивал о лесной отшельнице в лавках – но, конечно же, напрасно, никто ничего не видел и не слышал. Он разыскал Дорна, которому Орейлия попросила передать письмо, и узнал от него, что он был у Орейлии трижды за лето, привез ей на телеге мыла, спичек, соли и всяких других припасов, как и обычно, а больше она ни о чем и не просила, так что обвинить его не в чем. Ярин повторно обшарил дом Орейлии в поисках какой-нибудь зацепки, но так ничего и не нашел – кроме, действительно, мыла, спичек и соли, Ярин специально заглянул в кладовую, и убедился, что Дорн не врал. Ничего нового. У парня не было малейшего представления, что нужно было делать в подобной ситуации. Возможно, вместо постижения глубин искусства Иллюзий, ему следовало бы как-то учится и практическим вещам? Впрочем, ни Тарп, ни умудренный годами Тух также не посоветовали ничего стоящего.

Через неделю Ярин вернулся на работу – как раз к поспевшей первой партии своих посудных шкафов. Встретили его тепло – после того, как Церковь поставила машины в план, а Ярину дала грамоту, рабочие окончательно убедились в полезности изобретенных им агрегатов. Мастер Елсей тоже успел воодушевиться идеей, но по другой причине: теперь ему незачем было думать о том, как организовывать производство и как продавать шкафы – все эти вопросы Церковь любезно взяла на себя, а он мог наслаждаться славой в виде ордена, приколотого к лацкану его пиджака. Увлеченно рассуждая об организации передового производства и возможном участии Ярина в конвенте чародеев-цеховиков, мастер самолично провел парня во двор, где ждали своей отправки в магазины готовые машины. Елсей был настолько погружен в свои светлые, радостные мечты о будущем, что не заметил вытянувшегося при виде посудомоечных шкафов лица Ярина.

Тому сразу не понравилось увиденное – слишком уж далеко воплощение было от идеи, и даже от собранного им прототипа. Парень наскоро осмотрел машины, заглянул внутрь… Механизмы выглядели идеально – Эжан всегда работал на совесть, не подкачал и в этот раз. Но вот все остальное… Шкафы были какими-то скособочившимися, слегка кривыми, как будто их делали «на глазок», не утруждая себя лишними расчетами и измерениями. Ни на одном из них не было ручек. Блестящие металлические предметы никогда не залеживались в цехе – их всегда воровали никсы, или же, как подозревал Ярин, гоблины, на цацки дочерям и женам или на украшение домов. Покрашены чудо-изобретения были в отталкивающий, грязно-коричневый цвет, и даже не верилось, что эта неопрятная вещь может хоть что-то сделать чистым и блестящим. На краске тут и там виднелись отпечатки пальцев, подтеки и засохшие капельки. Один из шкафов даже не стоял на полу ровно – будущему счастливому хозяину придется подкладывать под него доску. Ладно хоть, не очень толстую. Когда Ярин ткнул пальцем во второй шкаф, тот заскрипел и поддался, а у третьего не закрывалась до конца дверца – купившая колдовскую штучку хозяйка, действительно, не будет больше мыть посуду. Вместо этого она будет вытирать с пола протекшую из шкафа воду.

– Мастер, это что? – нахмурившись, спросил Ярин.

– Твои посудные шкафы, конечно же! – лучась от радости, ответил Елсей.

– Мои? Неужели я бы когда-нибудь мог бы сотворить нечто подобное?

– Ой, ну не надо кривляться, мы и без того знаем, что шкафы замечательные и ты… – мастер Елсей, наконец, посмотрел на Ярина и осекся:

– Сынок, что-то не так? Ухо все еще болит?

Ярин, специально для Елсея, еще раз ткнул пальцем в один из шкафов, и тот вновь пришел в движение, издавая угрожающий скрежет.

– Ну… да, есть небольшие недоработки. Но они всегда бывают, – пробормотал мастер Елсей.

Это было чистой правдой – абсолютно все, что производилось в цехе, имело многочисленные «небольшие недоработки». Как и во всех других цехах Империи, за исключением, может быть, военных. И всем на это было наплевать.

Мастеру было наплевать, потому что он не занимался продажей мебели: его задачей было выполнять план, который раз в две недели привозил отец Пигидий. Именно его Елсей ожидал сейчас – Пигидий должен был забрать готовую мебель и привезти материалы, зарплаты рабочих и план на будущие две недели – что и в каком количестве следует произвести. Подобные планы развозились по всем цехам Империи и составлялись на строго научной основе: безоблачными ночами отцы церкви – и Пигидий в том числе – поднимались на чердаки, и, прильнув к высунутому из окошка телескопу, читали план в положении светил, фазах луны и положении созвездий, и затем дополняли его цитатами из «Звезд и Лун» отца Латаля и выступлений императора Галыка на Всеимперских соборах.

Ярину подобная наука казалась мистикой, но, так или иначе, планы были святой основой работы всех ремесленников Империи: им было необходимо произвести не меньше продукции, чем требовал план, а лучше – больше. Нарушителей периодически вызывали в управу для долгой и разнообразной брани. Дальше дело как правило не заходило, хотя бродили слухи, что при императоре Тарешьяке излишне ленивых распорядителей цехов ссылали или казнили.

Про кривые ножки и незакрывающиеся двери в плане не говорилось ни слова, поэтому мастера Елсея они не интересовали. Пигидию тоже было наплевать – ведь он покупал мебель не для себя, а всего лишь перевозил из цехов в лавки. Продавцы лавок также не обращали на небольшие недоработки внимания – что привезли, то привезли, да и потом, всю выручку они опять же сдавали Пигидию и получали твердый оклад, зависящий не от продажи товаров, а только от количества часов, проведенных в лавке. Парадоксально, но покупателям было тоже все равно. Вероятно, отец Пигидий в обращении с телескопом не проявлял должного тщания, потому что мебель, как и многое другое, была в Назимке дефицитом, и за ней приходилось буквально охотится. После нескольких недель поисков подходящих вещей в магазинах и многочасовой очереди, люди начинали смотреть на колченогие стулья совершенно другими глазами: ведь им досталось хоть что-то! Других вариантов все равно не было. В Латальграде иногда удавалось достать мебель из Щачина, или даже Нимца – но даже в столице подобный товар был редкостью, с еще большими очередями, растягивающимися уже не на часы, а на месяцы: потенциальных покупателей заносили в список и сообразно с ним распределяли дефицит. Знакомство или небольшой подарок распорядителю лавки позволял несколько улучшить свои позиции, поэтому те, кто подобных знакомств не имел, часто с удивлением обнаруживали, что с двадцать девятой позиции они за месяц передвинулись на тридцать четвертую.

Раньше Ярина все это не слишком волновало. Мебелью парень не интересовался – в его крохотную комнатушку все равно помещались только кровать, шкафчик да стул со столом. Он всегда делал свою работу как следует – по-другому он просто не умел – и до сих пор считал это вполне достаточным, чтобы не терзаться угрызениями совести. Да и потом, что он мог со всем этим поделать? Размышления Ярина были прерваны стуком копыт и шумом подъезжающего ко двору цеха фургона отца Пигидия: темно-серого, с тускло блестящим серебристым знаком культа Равенства на боку. С козел степенно сошел уже немолодой гоблин в серых, под стать фургону, форменных робах. Интересно было лицо отца Пигидия: невозмутимость и высокомерие типичного адепта Церкви постоянно сражалось в нем с природным гоблинским стремлением ухмыльнуться, набычиться или скорчить рожу. Пока что побеждало первое, и отец Педигий в маске холодного превосходства степенно сошел с козел, кивнул Елсею и неторопливо двинулся в сторону приготовленного товара.

Рабочие меж тем выгрузили из фургона материалы: доски, краску, стальные болванки и прочие детали, в том числе, несколько замков с блестящими латунными ключами, которые немедленно приковали к себе восхищенные взоры гоблинов. Отец Педигий пересчитывал мебель, и, конечно, не мог не задержаться у посудомоечных шкафов: так же, как и Ярин, он поскреб пальцем краску, открыл и закрыл дверцу… Вдруг, с громким щелчком, открытая дверца отвалилась от шкафа.

– Чудотво-о-орцы, – протянул Пигидий, мерзко растягивая гласные, и на его лице тот час же проступила презрительная, гадливая гримаса, – чароде-е-еи. Тьфу, а не чародеи! Понапридумывают всякой ерунды, а даже дверцы толком подвесить не могут. Лучше б вы побольше стульев да столов делали, план перевыполняли, а так только мозги людям пудрите со своим чудотворством. Все, что нужно, уже давно до вас придумано! Я с самого начала был против этих ваших посудомоечных шкафов – ведь ежу же понятно, что ничего хорошего из них не выйдет. Приятно видеть, что я был прав. Уверен, что сегодня ночью я не увижу ни одного посудомоечного шкафа в звездах. Ишь, распридумывались! Ваше дело – гвозди заколачивать, и не заклинаниями баловаться!

Высказавшись, отец Пигидий сел в фургон и укатил, провожаемый клубами пыли и хмурыми взглядами рабочих. Хмурыми, среди которых был один ненавидящий.

Ярин не был гневлив по своей натуре. Он всегда старался как-то смириться с неприятности, притереться к неудобствам – и до сих пор ему это удавалось. Он привык к своей комнатушке в общежитии, к необходимости делить кухню и рукомойник с целым этажом соседей, к невкусной и однообразной еде, к очередям в магазинах – только сейчас он понял, как ко многому успел привыкнуть за столь короткое время! Он все равно не мог бороться с несправедливостью экзаменаторов Академии или жестокостью здешних эскулапов – но оба раза он смог найти обходные пути и как-то устроить свою судьбу. Парень в целом предпочитал перестройке мира уход в себя, в волшебство, в иллюзии – но сейчас он снова ощутил, как все-таки ограничена его жизнь в Империи, ограничена не разумом, не законами природы, а старым кретином, не сделавшим за всю свою жизнь ничего, кроме наблюдений за звездами и чтения написанных сотню лет назад книжек какого-то полоумного эльфа… Да что ж за вашу мать?!

– Мастер, кто собирал посудомоечные шкафы? – спросил Ярин.

– Ласым, он…

– Но почему именно он?

– У него было свободное время, и я подумал…

– Правильно, потому что его ни к какой работе не подпускают! У него же руки из задницы растут! Вы знаете, что он шурупы вообще никогда не заворачивает?

– А что он с ними делает? – поразился мастер Елсей.

– А то вы не знаете. Он их молотком забивает!

– Ну что поделать, у троллей суставы тугие, сложно им отвертками орудовать. Не дело это, так вот сплеча рубить, вот так сразу, руки откуда-то не оттуда растут. Нужно разобраться сначала во всех обстоятельствах, помочь, посоветовать…

– А почему бы вам Ласыма на склад не отправить? Там ничего крутить не надо, пусть таскает туда-сюда! – это бы и впрямь не помешало: каждый работник цеха, если ему требовалось что-то со склада, отправлялся за искомым самостоятельно, и также самостоятельно относил туда готовые изделия.

– Это что же получается? – обиженно загундел Ласым, здоровенный тролль лет сорока с толстыми щеками и маленькими, поросячьими глазками, – ты, значит, весь день на стуле сидеть будешь, чаи гонять, а я – туда-сюда бегай да таскай? Разве ж это по совести? Я ж не виноват, мастер Елсей верно все говорит – у троллей тугие эти… уставы. И глазомер страдает. Что же получается, раз я тролль – то мне таскать туда-сюда?

– Не потому что тролль, а потому, что ты больше не умеешь ничего, – раздраженно откликнулся Ярин, – сейчас из-за тебя шкафы из плана вычеркнут…

– Ну и хрен бы с ними, – пожал плечами Ласым, – шкафы, фу-ты ну-ты. Морока одна. Разбираться еще в ваших чертежах, что куда заворачивать, да где сколько отмерить. А у меня дочка сопливит вторую неделю и жена суп пересаливает, и вы мне тут со своими шкафами – че?

– Мастер, куда девались все ручки от шкафов? – отвернулся от Ласыма Ярин, – как эти шкафы открывать-то будут, ногтями? Вы же знаете, кто их растаскивает, неужели это нельзя прекратить?

Это вызвало тихий ропот собравшихся гоблинов. Как так, прекратить? Ведь цех не принадлежал мастеру Елсею или отцу Пигидию – он был, согласно идеологии культа Равенства, народным, общим. А раз так, то почему бы не позаимствовать с него нужные в хозяйстве вещи? Ведь народное – это и немножко твое, не так ли?

– Это все никсы, – выкрикнули из толпы, – они завсегда ручки воруют!

– Мастер, почему бы вам как-нибудь не проверить карманы на проходной? Сразу же узнаем, никсы это, или…

– Ну ты сказал, карманы проверить… Мы что ж, инквизиция что ли? Доказательств, что это кто-то из цеха, нет!

– А кто тогда? Никсы?

Ярин пытался воззвать к разуму мастера Елсея, который, разумеется, не мог верить ни в каких никсов. Но, посмотрев на его лицо, парень внезапно сдался. Оно не выражало ни толики понимания, только какую-то капризную расстроенность: как же так, почему вдруг все обернулось такой плохой стороной? Ну да, в цехе были некоторые недостатки. Но разве это уж было так важно? Тоже мне, беда! Ручки можно и на барахолке купить, а что шкаф скособочился – так домовитый хозяин должен уметь и сам подлатать, подкрутить, где нужно. Разве ж это главное? Главное, чтоб коллектив дружный был, чтобы все по совести было, по справедливости. Нельзя сказать, что мастер Елсей вообще ничего не делал, чтобы улучшить работу цеха: он и стенгазету распорядился оформить, чтоб ударников производства хвалить, а лентяев и прогульщиков – клеймить позором, и колонну на День Народного Единства всегда оформлял красиво… Вот это было дело! А ругань и скандалы мастер не любил, не говоря уже об обысках на проходной, и всегда старался уладить все по возможности мирно, сильно расстраиваясь, если конфликт погасить не удавалось.

– Ты, парень, грубоват. Но, может статься, и дело говоришь, – донесся из толпы спокойный, уверенный голос. Удивленный неожиданной поддержкой, парень обернулся и нашел глазами своего помощника.

Им оказался Томаш. Хоть он и работал простым токарем, толпа почтительно замолкла: Томаш совмещал свою работу с должностью цехового настоятеля. Он не был рукоположен в полноценный церковный сан – Церковь пока даже не даровала ему новое, подобающие служителю культа имя – но, тем не менее, Томаш по влиянию был вторым человеком в цеху. Именно он возглавлял цеховые соборы, и в немалой степени предопределял принятые на них решения: в Империи было принято голосовать единогласно «за», так что многое зависело от формулировки вопросов. Также Томаш мог наложить епитимью за невыполненный план, пьянку на рабочем месте или семейную ссору – о такой рабочий тоже должен был уведомить коллектив на соборе.

– Подвели мы нашу страну, и Церковь нашу подвели, – продолжил меж тем Томаш, – такую ответственность на нас возложили, а мы что? Подкачали мы, братцы. А ведь городской собор совсем скоро, что о нас скажут? Мы и так план с трудом выполняем, а о перевыполнении и речи нет. Нас же в отстающие запишут! А то и выговор объявят.

Ярину было не особо интересно, о чем там будут говорить на соборах всех уровней – по его мнению, ничего, кроме проблем, эти говорильни не привносили – но Томаша, которому придется выслушивать порицание за чужую криворукость, в данный момент понимал прекрасно. И окружающие Томаша рабочие завздыхали.

– Ты вот не любишь наши соборы, – словно прочитал мысли Ярина цеховой настоятель, – а напрасно. Приходи к нам сегодня вечером. Посидим, поговорим, может, и придумаем чего.

Ярин опоздал на начало цехового собора. Он тихо проскользнул в зал, уселся рядом с Тарпом – тот оставил для него свободное место – и принялся слушать Томаша, вещавшего со сцены:

– … халаладжийские орды вероломно напали на братский народ Загорья! Под покровом ночи, они захватили Саракен и его пригороды. Храбрый Миджалель был вынужден отступить, и теперь собирает силы для того, чтобы выбить налетчиков из города. Двор Императора Галыка уже выразил согласие поддержать нашего друга боевыми машинами и инструкторами, сколько понадобится. Мы должны положить конец этой войне, которая, едва начавшись, унесла тысячи жизней – женских, детских, стариковских! Колонны беженцев движутся к Шенайской Переправе – епископ Джирбинской Церкви уже распорядился принять всех нуждающихся, и выступил с просьбой к народу Империи поддержать наших братьев пожертвованиями. И мы тоже должны внести свою лепту! Поэтому ставлю на голосование вопрос: кто за то, чтобы отказаться от премиальных этого квартала в пользу беженцев из Саракена?

Томаш упер взор в толпу, и под его присмотром руки медленно, неохотно потянулись вверх. Никому не хотелось отказываться от премиальных – деньги были бы совсем не лишними! – но и прослыть среди товарищей бессердечным жадиной, отворачивающегося от голодных женщин, детей и стариков, было неприятно.

– Единогласно, – не посчитав как следует, заявил Томаш. – Тем более что премиальных-то мы, братцы, и не заслужили вовсе. Подвели церковь, не справились с заданием, огорчили отца Пидигия. Но еще не все потеряно. Отец Пидигий гневлив, но отходчив, и я уже разговаривал с ним сегодня. Он готов нас простить, если мы докажем ему, что можем работать лучше. Нужно составить план повышения качества работ на нашем предприятии. Какие будут предложения? Ласым, ты нас больше всех подвел. Что скажешь?

– Ну что сказать-то тут, – Ласым смущенно поднялся с места, – работать оно, конечно, можно. Только вот эта… Зарплатку бы поднять не мешало бы. Особенно раз премиальные тю-тю.

– Не тю-тю, а добровольно пожертвованы братскому народу, – строго поправил его Томаш, – ну хорошо, вот поднять тебе зарплату. А ты от этого работать больше станешь? Или стараться сильнее?

– Так куда уж сильнее-то? И работать больше сил никаких нет, и так от звонка до звонка. Мне бы, наоборот, выходных побольше. А то вечером только и остается с утра, чтобы кружку другую пивчанского загнать, а с утра весь разбитый встаешь, а тут жена еще, холера этакая…

Ярин презрительно посмотрел на продолжающего говорить Ласыма. Интересно, каково это – не думать? Вдруг он заметил, что сидящий рядом Тарп согласно кивает.

– Ну ты сам-то подумай, – обратился Ярин к нему, – ну станут все работать вдвое меньше, а получать – вдвое больше. Разве хорошо это?

– Конечно, хорошо! – обрадовался Тарп.

– Но товара-то меньше станет! А денег больше. Значит либо цены повысятся, либо в магазинах ничего не будет.

– Че-то ты усложняешь все, – поморщился Тарп, – как это – цены повысятся? Они ж прямо на товарах написаны! Как они могут измениться?

– Так я ж и говорю – или повысятся, или… – но Тарп уже не слушал, и, дождавшись, пока Ласым закончит свою сбивчивую речь, разразился аплодисментами. Ярин уныло вздохнул. Судя по довольной улыбке Тарпа, не думать было не так уж и плохо. Хотя, это несправедливо. Тарп соображал, когда не ленился. Гораздо хуже были те, кто не думал вовсе, и подменял рассуждения желаниями, как Ласым.

– Вот ты тут отдыхать хочешь, а Альянс в это время уже к границам подбирается. Думаешь, это шуточки все, в Саракене? Это Альянс через Халаладжи к нашим границам подбирается. Сегодня – Саракен, завтра – Орджаб, а там и до Джирбина очередь дойдет. А тебе лишь бы бездельничать. Мы тогда не только братским народам, мы и себе-то помочь не сможем! Может быть, будут еще предложения?

В зале поднялся гвалт, люди выкрикивали с места разные идеи, но все они в основном сводились к увеличению зарплат и отпуска. С другими предложениями было туго. Ярин тем самым снова вспомнил о своей идее, той самой, которую высказал мастеру Елсею, когда они вышли от отца Герсиния. Конечно, мастер ее не оценил, но он вообще человек косный. Парень взглянул на Томаша, который водил взором по собравшимся с какой-то тоскливой надеждой. Конечно, Томаш – церковник, но… Разве это непременно должно значить, что мы не можем стать союзниками? В конце концов, отец Герсиний помог мне. Поразмыслив так, Ярин поднял руку:

– У меня есть идея!

Ропот затих.

– Я предлагал ее мастеру Елсею, но… – Ярин подумал, и закончил фразу совершенно не так, как собирался, – мастер был очень занят, а у меня не получилось объяснить все как следует.

– Мы тебя внимательно выслушаем. Выходи, выходи… – горячо сказал Томаш, которому явно захотелось преуспеть там, где не справился мастер Елсей.

Томаш уселся рядом с писарем собора, уступив парню трибуну. Ярин почувствовал, будто у него в горле встал ком. Он оглянулся вокруг и волнение усилилось: его нагонял и наполненный людьми зал, внезапно показавшийся особенно огромным, и строго взирающие со стен портреты отца Латаля и императоров Тарешьяка и Галыка, и таинственно поблескивающий знак Сломанного Глаголя, и даже зеленое сукно перед ним со стоящими на нем графином с водой и граненым стаканом. Мысли будто вылетели из его головы, а вместо них с губ рвались речи о выполнении плана, братских народах и священном долге. Ярин прокашлялся, и сосредоточился на цели своего выступления. Посудомоечный шкаф. Он вспомнил часы, проведенные в раздумьях, бесчисленные неудачные попытки, призрачный голос, едва слышно нашептывающий ему заклинания, вырвавшийся из-под земли гейзер во сне, ощущение победы… Все стало на места. Морок рассеялся, и парень заговорил – пусть и не так уверенно, как бы ему хотелось:

– Все просто, на самом деле. Вот смотрите, мы подвели Церковь потому, что не смогли собрать шкафы. Поленились, не довели дело до конца, не справились, – Ярин сказал «мы» не случайно: пожалуй, часть ответственности лежала и на нем. Не нужно было ему уходить в отпуск.

– Почему так получилось? Ведь мы относимся так к любой работе. Что-то всегда остается недоделанным, недокрученным – почему? Мы работаем нехотя, через силу. Но ведь здесь, в цеху, мы проводим половину жизни. Неужели было бы не лучше, если бы это время проходило для нас с радостью, с удовольствием от занятия любимым делом?

Краешком глаза Ярин взглянул на Томаша и заметил, что настоятель довольно кивает: он и сам любил поговорить о любви к труду. Обрадованный поддержкой, Ярин продолжил.

– Почему же так получается? Потому что все, что мы делаем – мы делаем по приказу. Все это мы делаем для кого-то другого. Я предлагаю начать делать для себя.

В зале послышался ропот, и Ярин заторопился:

– Почему бы не попробовать? Для этого не много ведь нужно. Собраться впятером, вдесятером, скинуться – можно будет купить материалы. Купим, соберем первую партию шкафов, продадим – хватит и на зарплату, и на материалы для следующей партии, – Ярин говорил все быстрее и быстрее. Как же все было просто! – Я прикидывал уже и так и так – не меньше пятисот золотых в месяц на человека должно получаться.

Шепотки в зале на мгновение стихли – людям потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить услышанное – и вновь возобновились с новой силой. Пятьсот золотых – о да, это их зацепило. Большие деньги, вдвое больше, чем можно было получить в цеху, и за то же самое! И это был далеко не предел: Ярин, сделав вычисления в первый раз, сам удивился и перепроверил дважды, но заработок и впрямь оказывался в два-три раза выше, чем в цеху, без всяких переработок. Просто следовало пить поменьше чаю и тем более самогона, делать сразу хорошо, а не переделывать по десять раз – вот и все. Ничего такого, с чем бы не справились, скажем, Тарп или Вадай.

Из средних рядов потянулась рука – это Пахом, старший плотник, решил задать Ярину вопрос.

– Я вот все-таки уточнить хочу… Для общественности, так сказать. Это что же получается, мы будем все получать по пятьсот золотых?

– Не получать, а зарабатывать, – поправил Ярин, – может, и больше пятисот золотых.

– Зарабатывать, получать… неважно, – сбился Пахом, – вот все-таки, как так? Все взяли и начали получать?

– Нет, не все, – ответил парень, – те, кто будут работать над посудомоечными шкафами.

– Ага, работать, гм… А что же остальные? Они сколько будут получать?

– Столько же, сколько и сейчас, – ответил Ярин, чувствуя себя сбитым с толку этими вопросами.

– То есть что же получается, одним, значит, повышения, а другим – как обычно? А если я, к примеру, не согласен?

– Не согласны – так не участвуйте, – коротко ответил Ярин.

– Так может, я не хочу, чтобы кто-то в этом участвовал? У меня вот сборщики работают, ты их к себе длинным золотым сманиваешь… А кто у меня работать будет, ась? Мне это, может, не нравится? Может, я не разрешаю?

– Ну вы же не можете принудить людей работать у вас, если они хотят в другое место, – сказал Ярин, – Нам и не нужно ваше согласие, только желание тех, кому это интересно.

– То есть как это, никому не нужно мое согласие? Я человек пожилой, жизнь повидал, уважаемый – а у меня и согласия никто не спрашивает? Получается, все, Пахом сын Ирьев, пожил и списали меня? Я все ж таки старший плотник… А ну как все перебегут к тебе, кто ж под моим началом останется? Кто доски строгать будет, ась? С чего это я должен разрешать?

– Разве ж это дело? Мы работаем, и вы работаете, с чего это вы будете получать больше? Где ж тут справедливость, где равенство? – поднялся и Ласым.

– Не дадим разрушать производство! – вдруг истошно завопила баба в переднем ряду, счетоводка, которая за всю свою жизнь не произвела ничего, кроме гор макулатуры, – разбегутся, цех закроют, а я тут тридцать лет проработала, для меня цех все равно что дом родной!

– Да он шпион! Посмотрите на него! Саботажник! Появился неизвестно откуда и давай все вокруг разрушать. Сначала машины какие-то выдумал, через них нас перед церковью опозорил, а сейчас и вовсе жизни лишить хочет!

– Бесовщина! Кто ж в здравом уме такое говорить будет?! Это все бесы! Знаете, как бывает? Человек по ночам бесовские голоса слушает, а они ему нашептывают разное!

– Тишина! Тишина! Братья, сестры, да успокойтесь вы! – застучал кулаком по столу Томаш.

Понемногу, гомон в зале сошел на нет.

– Что ты такое говоришь? – обратился Томаш к парню.

– Но вы же сами сказали, посидим, подумаем, как можно решить проблему, – ответил Ярин.

– Подумаем! И ты нашел выход из положения в ереси?

– Ереси? Почему? Это же выглядит таким логичным, разве нет? Если вы хотите, чтобы посудомоечные шкафы делали на совесть, нужно поощрять людей за эту работу…

– Может, и логично, может, и разумно – но ересь всегда именно такой и кажется! Бесы не дремлют, и уж они-то умеют одурачить разумными доводами человека, чье сердце закрыто для веры. Или ты забыл притчу о Каркальщице?

Ярин заморгал. Что еще за Каркальщица?

– И чему только нынче детей в школах учат, – всплеснул руками Томаш, – что ж, эта притча будет сейчас весьма уместна и поучительна. Во времена отца Латаля, да взвеется его имя над всем Сегаем, жила женщина, имя которой никто уже не помнит, ибо народ прозвал ее Каркальщицей. «Мы, чародеи, произошли от самих дженов», – вещала она, будто не понимая, что тем самым сознается в родстве с бесовскими силами, – «разве мы ровня остальным? Что за вздор! Мы подчинили своей воле железо и пар, мы создали паровозы и пароходы, мы построили все, что есть на Сегае – так разве оно не наше? Разве мы должны, наравне со всеми, служить Церкви? А если так, если все будут жить одинаково, то какой резон учить заклинания, творить, изобретать? Предрекаю я – если Церковь победит, то исчезнут чародеи, остановятся поезда, начнется голод, и над городами Империи встанет мгла.» Разумно и складно говорила Каркальщица – или, вернее, это бесы говорили ее устами. Но им не удалось смутить простой народ, этих чистых людей, искренних в своей вере. Народ явился к ее дому и потребовал убираться с имперской земли. Каркальщица отказалась, и тогда трудящиеся судили ее прямо на месте товарищеским судом, приговорил к смерти через разрывание на кусочки и тут же привел приговор в исполнение.

Томаш повернулся лицом ко всем собравшимся и встал.

– И он, наш великий народ, посрамил и Каркальщицу, и всех прочих злопыхателей. Наперекор логике и разуму, наперекор шептаниям бесов и козням Альянса – мы сделали это! Мы построили нашу страну на вере, а не на рассудке, и, погляди – никто не голодает, поезда исправно ходят, в домах горит свет, а чародеи трудятся, как им велит Церковь. Потому что вера – сильнее всего остального. И тебе не удастся ее поколебать.

На несколько мгновений наступило зловещее молчание.

– Ты юн, и твоя душа еще может быть спасена. Но спасение приходит лишь с покаянием. Властью, данной мне Церковью, я накладываю на тебя епитимью. Чтобы пресечь распространение вредных мыслей, и чтобы дать тебе почувствовать всю тяжесть твоего греха, никто не должен разговаривать с тобой – до тех пор, пока ты не принесешь покаяние перед Собором, перед людьми, которых ты пытался растлить своими бесовскими речами. Кто за?

В зале ровными рядами взметнулись руки.

– Кто против?

Руки исчезли.

– Воздержавшиеся?

Ярин уныло обвел взглядом помещение собора. В дальнем ряду он увидел руку, медленно и неуверенно тянущуюся вверх.

Это был Тарп.