Твоё слово

Глава 12. Башня. Камера №9

— Вы готовили клеветнеческий материал про барона Арино, подделывая доказательства; угрожали свидетелям и писали угрозы самому барону, требуя от него определенных действий, угрожая в случае их невыполнения опорочить его репутацию и…

— Э-э…кхм, нет, я всего этого не делала, — ничего себе я какая — настоящая преступница, гроза Высокого Города, мучительница бедных баронов; в горле першило и я иногда запиналась, и вообще говорила как-то хрипло и тихо — не так, как обычно. Это почему-то смущало.

— По месту вашего проживания найдены неопровержимые доказательства вашей вины, давайте не будем тратить ваше и мое время, и вы просто подпишите признание, — тон этого следователя был таким успокаивающе равнодушным, что я немного выдохнула. Често говоря, я думала меня отведут… ну, например, в пыточную, где раскаленными щипцами вытащат из меня любые признания за полторы минуты, потому что дольше я не продержусь однозначно. Будут кричать и давить, а я очень не люблю когда на меня кричат и давят — вести себя начинаю совершенно неадекватно и сказать могу вообще все, что угодно.

— Признание — это хорошо, — потянула тихонько, отметив как чуть блеснули глаза следователя, — но можно узнать, что за доказательства моей в-вины? Ну просто…м-м… вы так уверенно говорите, а я знаю, что этого не делала! — следователь разочарованно покачал головой — плохо, — но раз вы так уверенны, то, конечно, на это есть причины! Но я почему-то уверена, что этого не делала! Может я забыла? Бывает же такое, да?.. Может меня подставили, а может и нет, но мне бы хотелось понять, почему вы так уверенны в моей вине, — бледные холодные глаза мужчина наконец посмотрели прямо на меня с легкой заинтересованностью, — вдруг я в нее тоже поверю! Если я преступница, то, конечно, меня надо наказать, но я бы хотела знать точно… — так, Шура, а теперь вспоминай что-нибудь грустное и смотри на него, смотри на него со вселенской тоской и непониманием — пусть поверит, что ты растерянная и сбитая с толку дурочка, которую не сложно дожать! В конце концов, это почти правда! Я хлюпнула носом и напрягла мышцы рук так, чтобы они задрожали. Следователь скучающе вздохнул.

— Подделанные записи с кристаллов и наброски для статьи, найденные в комнате, которую вы снимаете по адресу улица Лавок, дом девять; письма на имя барона Арино, написанные вашей рукой; показания свидетелей, — равнодушно перечислял следователь.

Вообще, мужик был красивым.

Я редко отмечала такие вещи именно как женщина, обычно мой глаз цеплялся за другие черты и отмечал их за привлекательные.

Например, Лука очень красиво собирает складки своего старого лица в каком-то одном месте в зависимости от эмоций, которые испытывает: если он радуется и улыбается, они все расходятся солнечными лучами вокруг глаз; если ему грустно и тоскливо, то складки уныло провисают в нижней части лица; если задумчив и серьезен — морем волнуются по лбу.

Ева была красива из-за совершенно чудесного несоответствия ее живого, ласкового и плавного нутра со скрипучей, сухой, негибкой наружностью. От Дорика с Бориком было невозможно оторвать глаз, когда они вспыхивали, словно спички, из-за какой-нибудь ерунды — их яркая живая мимика и неспокойные, живущие как будто отдельно от тела, руки в эти моменты были очень красивы.

Про Раша я ничего сказать не могла, потому что ни его внешность, ни его движения просто не запоминались, но у него была очень красивая манера речи и очень красиво было то, как в его характере сочетались наивное джентельменство порядочного человека и тонкая язвительность дьявольски проницательного засранца.

Этот следователь, который сейчас сидел передо мной — или правильнее сказать, я перед ним — был именно привлекательным мужчиной. Красивые черты лица, тонкие, но не смазливые, скорее чуть резкие; аккуратно убранные черные волосы — не забавно прилизанные, как у Борика, а именно убранные — средней длины; белая без единого лишнего залома рубашка и идеально скроенный под его фигуру темно-серый жилет; пропорциональная фигура; примораживающий взгляд бледных, то ли голубых, то ли серых, но очень выразительных, глаз и главное — харизма, которая сшибала на подлете. Такие самцы рекламировали дорогущие часы или портмоне в журналах для бизнесменов и политиков. Или читали их. Хотя не уверена, что такая шикарная фигура может быть при сидячей работе. Бизнесмен — это же сидячая работа?..

— …и того, с учетов всех собранных доказательств, вам вменяется подрывная деятельность против основ государственности Шинрской Империи…

— Так, стойте! — вдруг проснулась я, — что?.. Какая еще подрывная деятельность?! Меня же пять минут назад обвиняли в клевете!

— Вы меня вообще слушали, госпожа Солнцева? — мужчина выразительно приподнял бровь. Он еще и брови выразительно поднимает, стервец!

— Посмотрите на меня, — ткнула я себе в грудь пальцем, решив пойти с другой стороны, потому что разжалобить его у меня, судя по всему, таланта не хватит, — ну какой из меня оппозиционер?! Я же божий одуванчик! Я мухи не обижу! А вы меня чуть ли не в террористки записываете! Я простая журналистка, которую жестоко подставили, я просто пишу о событиях в городе, как и многие другие! Давайте вместе разберемся в этом недоразумении!

— Самые опасные преступники порой скрываются под самой невинной личиной, — спокойно ответил мужчина, — например, симпатичной юной девушки…

— За симпатичную — спасибо! Вы тоже очень хороши собой, — надо его заболтать и вызнать побольше информации, но как это сделать, если у меня от его сурового взгляда коленки потряхивает? — но все же, как вы дошли до мысли, что я что-то там замышляю против Империи? Мне действительно предложили заказ на барона Арино, вместе с записывающими кристаллами передали, но я еще не давала своего согласия и уж точно ничего не писала!..

— Улики говорят об обратном.

— Эти улики мне передали под видом заказа! — объяснила я снова, — кто-то меня подставил!

— У вас есть враги?

— Полагаю, все, о ком я писала и их родственники, — прикинула я.

— Какой вы интересный одуванчик. Значит, и мухи не обидите? — ох, черт, — и кто же вам передал заказ? Полагаю, с него и надо начать нашу совместную попытку разобраться с этим недоразумением?

— Это был!.. — и тут я замолчала. Ох, черт. Батюшки мои.

— Ну, кто? — с интересом спросил мужчина, — вы девочка внимательная, вряд ли бы не рассмотрели?

— Ну… — я смотрела на него, он — на меня. Он знал, что я не отвечу. Ох, черт. Чертчертчерт.

— Да? Я внимательно слушаю, — я чуть скривилась; кажется, он начинает меня раздражать.

— А можно хотя бы посмотреть улики? — спросила я без особой надежды.

— Мы обычно не доверяем улики подозреваемым.

— Резонно, — кивнула я; в голову не лезли никакие идеи, — и со свидетелями мне никак не поболтать?

— Боюсь, что нет, — кивнул следователь, — но если вы напишите признание, подробно и честно, вам это зачтется.

Ага, на том свете. Что же делать?

— Может вы мне честно расскажете, почему я здесь и мы попробуем решить этот вопрос мирно? — поинтересовалась я, впрочем, не сильно рассчитывая на положительный ответ.

— Я же уже объяснил, — деланно удивился мужчина, — потому что вас обвиняют в клевете против уважаемого разумного и связи с террористическими организациями.

— А что за организация? И через кого я с ней связана? — правда ведь интересно.

— Всю информацию я вам дам, когда вы будете готовы подписать чистосердечное признание — чтобы вы ничего не перепутали, — интересно, свидетелей по моему делу они таким же образом искали? — поверьте, сотрудничество со следствием вам и правда зачтется.

— Тогда… тогда я готова, — я опустила голову, шмыгнула носом и протянула руку, в которую тут же вложили папку с информацией на врагов государства, которым мне полагалось помочь устроить свидание со службой безопасности государства. Открыла папочку и постаралась опустить голову еще ниже, чтобы скрыть под волосами алчный блеск своих глаз, дорвавшихся до информации, которую мне, может, и не дано будет использовать, но любопытство это не сильно притупляло.

О-ля-ля, сколько всего интересного! А вот этого персонажа я помню по рассказам Лии! Конечно, это был всего лишь повод не думать о ситуации, в которую я попала, но даже так, информация лишней не бывает. Я так зачиталась, что перестала следить не только за временем, но и за окружением. Поэтому аж подпрыгнула, когда у меня из-под носа выдернули папочку с информацией и сунули чистые листы и заправленное чернилами зачарованное перо.

— По-моему, вы уже достаточно освежили память и можете начинать сотрудничество со следствием, — мужчина стоял за моей спиной и словами не передать, как это напрягало. Я не стала оборачиваться.

— Я… я еще должна подумать, понимаете? Я очень растеряна и не хотела бы спешить… — мне на плечо легла рука и я вздрогнула всем телом; ухо обжег чужой шепот.

— Госпожа Солнцева, портить мне настроение дурацкими играми — не самый мудрый ваш шаг, — по шее пошли мурашки.

— К-конечно, я понимаю…

— Хотя вам, конечно, спешить уже некуда, — он обошел стол и снова сел на свое место, — поэтому, если вам так будет угодно, можете подумать, — очень мне не понравилось, как это прозвучало, но, полагаю, но то и был расчет, — какую камеру вы бы предпочли?

— А м-можно меня к проституткам? — попросила я. И тут следователь впервые изменил своему коронному выражению абсолютного равнодушия и улыбнулся. В горле резко пересохло, сердце зашлось в неровном ритме, а руки задрожали уже вполне натурально. И вовсе не от того, что улыбался мужчина красиво, хотя, надо признать, не без этого. Просто мне кажется, именно с такой радостной улыбкой всякие психопаты топят в детстве котят. Руки похолодели, а подмышки взмокли.

— Думаю, вам подойдет камера одиночного заключения номер девять, вы же жили в доме номер девять? Думаю, это маленькое сходство вас порадует, — ласково объявил сатрап.

— Одиночную?.. — я уже ее ненавижу.

— Джим, отведите даму в одиночную камеру номер девять и предупредите всех, что разговаривать с ней нельзя. Сначала пусть покается в своих грехах, а потом болтает, сколько влезет.

— Покаяться в грехах?! — вдруг разозлилась я, — а вы кто, служитель божий, чтобы вам каяться?! И кому вы служите? Мать-Земле, верно?

— Вы не облегчаете свой приговор, милая, — покачал головой мужчина, — мне записать вам в дело еще и обвинение в ереси?

Меня тащили по коридором, а я активно брыкалась и кусалась. Молча, но упорно.

А почему молча?

— Сатрапы! Тюремщики! Деспоты! — орала я, не жалея глотку, в надежде прогнать хоть часть той паники, которая вдруг на меня напала.

У меня всегда так. Когда происходит что-то плохое, первое время я вообще не реагирую, потому что страх доходит до меня, как до жирафа отрыжка. Но уж потом ударяюсь в панику основательно. Когда за мной захлопнулась железная дверь, я, даже не осмотревшись, потому что все равно ничего не видела, начала бесполезно метаться по камере. Меня била крупная дрожь и конечности были ледяные, а голова наоборот — горячая. Я пнула дверь со всей силы и взвыла. Минуты полторы прыгала на одной ноге, баюкая пострадавшую конечность. И наконец, слегка успокоилась.

Камера номер девять была совсем маленькая — два на два метра, без окон. Стены были каменные, пол тоже, из мебели — издевательски шикарный, но абсолютно бесполезный стул. У одной из стен в человеческий рост выложена солома, от которой пахло, как от нужника, хотя судя по виду — это мое спальное место. Видимо, каждый заключенный сам решает, что он на этой соломе — спит или ссыт, потому что никакого даже ведерка в моей новой обители не было. Я села на стул, откинувшись на спинку и закинув ногу на ногу. Аскетичненько. В этом месте мне не оставалось ничего другого, кроме того, чем я заниматься однозначно сейчас не хотела — думать. Ну или каяться в грехах!

Весь запал резко пошел на убыль и я уныло растеклась по стулу, хлюпнув носом уже совершенно искренне. Отлично, еще не хватало разреветься! Это очень поможет. Ну и какая разница? Что вообще может помочь, если мне даже говорить ни с кем нельзя, пока я не подпишу чистосердечное? Я знала, что в столице с прошлого года признание, написанное подозреваемым в трезвом уме и твердой памяти и добровольно той самой заколдованной ручкой, которая определяла добровольность, сканируя организм на наличие переломов, порезов или обширных гематом, мог признать недействительным разве что их Отец-Дракон. Так что если подпишу признание в подрывной деятельности против государства, то вот тогда меня абсолютно точно, без всяких сомнений, никогда отсюда уже не выпустят. И так вряд ли выпустят, но тут еще есть простор для фантазии.

С сожалением и даже легким стыдом, сама себе я все-таки могла признаться, что вряд ли продержусь долго. Сидеть, ничего не делать, ни с кем не разговаривать в этой тесной каменной клетке долго я вряд ли смогу. Просто крыша поедет. Мне уже сейчас хотелось кинуться на дверь, взвыть и признаться вообще во всем, о чем попросят, лишь бы со мной поговорили. Потому что мне не хотелось, совсем не хотелось думать о своем, быть в себе, быть наедине с собой.

Я уперлась локтями в колени и уронила лицо в чуть дрожащие холодные ладони, сдавленно застонав. Я не хотела здесь находиться. Я знала, что это Башня Порядка. Что здесь держат особо опасных преступников. Построили ее черти знает когда, мне о ней как-то рассказывал Раш, когда мы гуляли по городу, и я спросила, можно ли сходить туда на экскурсию. Радуйся, Шура, такой экскурсии удостаивается не каждый!

Я не хотела об этом думать, но воспоминания о прошедшем дне навязчиво лезли в голову как кадры фильма, отрывисто, не по порядку. Какой-то дурацкий бесконечный день, в котором все идет не так. Таких до отвращения насыщенных эмоционально дней у меня не было уже давно.

Вот мы с Дориком собираемся потихоньку идти домой; вот врывается в лавку отряд стражников в серых мундирах во главе с чернявым красавчиком-следователем, который тут же пеленает Дорика, а мне заламывают руки и прижимают лицом к столу; какой-то стражник отталкивает старика Луку, который пытается проскочить ко мне, и мужчины начинают обыск, хотя больше было похоже, что они просто громили лавку, как обычные вандалы. Зачем-то со стола, к которому я была прижата, скидывают чашки и блюдца, а на пирожок, упавший прямо мне под ноги, наступают грязным сапогом. Как будто специально. Хотя почему как будто, наверняка специально. Акция устрашения, почему бы и нет. Банально, но обычно действенно. В любой другой день это не произвело бы на меня особого впечатления. В любой другой, но не сегодня. Не в этот день, когда меня и так шатает от споров и наставлений, неприятных разговоров и неприятных решений. В любой другой день чертов раздавленный пирожок я бы даже не заметила, но не после признание, что его пекут специально для меня, просто чтобы порадовать. Потому что моя радость по непонятной причине этому странному старику приносит удовольствие.

Я чувствовала, как шатает какой-то мой внутренний стержень, ось, вокруг которой я строю жизнь и меня шатает вместе с ней. Чувствовала, как рвет плотину, которая годами охраняла мое душевное равновесие, как она трескается, держится из последних сил, но чем больше я думаю — а с каждой минутой в этой камере не думать было все сложней, потому что кроме меня, моих мыслей и дурацкого стула здесь ничего и не было, даже чертова окна — тем больше эта плотина трескается. Сколько я тут сижу? Может минут десять, а может и пару часов. Меня снова накрывала паника и мне сложно было судить.

Я подскочила и начала ходить по камере кругами и горланить песни и стихи, которые только могла вспомнить в таком состоянии, не знаю сколько так проходила, но в какой-то момент мышцы стали нещадно ныть, а голос охрип, и я плюхнулась обратно на стул, растеклась по нему и снова мысли коршунами слетались к моей голове.

Меня никак не отпускали мысли о Луке, которому почему-то было совсем не в тягость заботиться о своей неспокойной дочери одному, и которому почему-то совсем не в тягость было подсуетиться ради меня с треклятыми пирожками. Но теперь-то он точно мне их больше не приготовит. Он только отстроил заново свою лавку, только все вернулось к тому, как должно было быть, и снова все разрушилось, растопталось этими грязными сапогами людей в серых мундирах, которых туда привела я.

Заботиться о ком-то — сложно и утомительно и приносит только головную боль и лишние проблемы. Я это знала.

История была стара как мир.

Мама не хотела рожать в семнадцать, но мой отец, его родители, ее родитель, бабки, дедки и даже, кажется, соседские кошки наперебой рассказывали ей сказки про ты_только_роди_а_мы_, а по итогу, в общем-то, девочка осталась одна с ребенком на руках. Отец сбежал в первый же месяц, еще через месяц слились его родитель со словами «нагуляла», ее родители раз в полгода брали меня на денек, чтоб доча могла отдохнуть и очень собой гордились, бабки с дедками оказались уже староваты для таких подвигов, а у соседских кошек были свои выводки котят.

Я помню, как спросила маму, почему у меня нет папы, и она ответила: потому что заботиться о ребенке — сложно. Он сбежал.

Я помню, как спросила, почему у всех две бабушки, а у меня ни одной, и она ответила: потому что заботиться о ребенке — сложно. Они сбежали.

Я помню, что видела, чувствовала, почему-то очень четко, что маме тоже сложно обо мне заботиться, что она тоже хочет сбежать, но почему-то не сбегает. И я не уверена, что мне хватит слов, чтобы объяснить, насколько я была ей благодарна за это. За то, что все те, кто меня хотели, сбежали, а она, которой я никогда не была нужна — нет. Я долго не могла решить, как мне сказать ей спасибо, чтобы она поняла, по-настоящему поняла, что все это не зря. Мне было восемь, когда меня, наконец, озарило. Я подобрала момент и шепнула ей тихонько на ушко, что я совсем не обижусь, если она уйдет от меня и больше не будет обо мне заботиться. Что я даже плакать не буду. И действительно не плакала. Я была за нее искренне рада, когда она ушла навсегда, напоследок обняв меня и сказав спасибо. И до сих пор за нее рада.

Когда Олежа понял, что мама больше не вернется, я уточнила у него, когда он от меня сбежит. Он ответил, что никогда, если я буду сама о себе заботиться. Вообще, Олежа оставил меня, потому что успел к тому моменту подписать все документы на удочерение. И разбираться с ними снова ему совсем не хотелось. Он тогда сказал, что я слишком большая, чтобы оставить меня у кого-нибудь под дверью и слишком маленькая, чтобы сама могла разобраться с бумагами. Олежина мама, конечно, пыталась ему промыть мозги на тему чужого ребенка, но я не приносила проблем, а мама каждый месяц переводила ему деньги на счет, с каждым годом все больше. И, кстати, до сих пор переводит, хотя я уже давно совершеннолетняя. Ему даже работать не нужно было, пока я жила в его квартире. Наверное, это все и решило. И это было идеально. Все, что мне нужно было, я делала сама — от уроков до еды, ему не приходилось делать для меня ровным счетом ничего, и именно поэтому мы столько времени прожили вместе.

Я с пятнадцати лет зарабатывала себе сама и на карманные расходы, и на репетиторов, мне не нужно было готовить, меня не нужно было заставлять чистить зубы, ходить на родительские собрания, выбирать мне ВУЗ — обо мне не нужно было заботиться. Как же я опять попала в эту ситуацию? Где я ошиблась?

Кажется, я задремала прямо на стуле, а когда очнулась, болела голова, ныли затекшие мышцы, першило в горле. Я чувствовала себя разбитой и потерянной. И физически и морально.

Чем больше я думала, тем больше понимала, что я самая настоящая дура. Я позволила им всем заботиться обо мне и теперь все кончено. Я даже не заметила, что они заботятся обо мне. Это была такая глупая ошибка. Я вдруг заметила, что дергаю себя за пряди. Так я делала только в детстве, когда сильно волновалась, поэтому резко одернула руку и подскочила со стула. Опять начала мерить шагами комнату. Опять запела, чтобы прогнать мысли, уже хриплым голосом. Глаза слезились, желудок сжался. Я не знаю, сколько я уже здесь… Меня даже не кормят. А может про меня вообще забыли? Сколько я уже здесь? Пару дней, по-моему…

Дано ли мне еще будет отсюда выйти? Поговорить хоть с одной живой душой? Я распласталась по двери и начала выкрикивать проклятия, только чтобы не выкрикивать признания своей вины вообще во все, начиная с сотворения мира.

Сколько я уже здесь?..

— В чем-чем ее обвиняют? — чуть приподнял брови Аррирашш.

— В подрывной деятельности против государства, но для широкой общественности мы решили ограничиться клеветой, Ваше Высочество, — послушно повторил граф Сибанши.

— Ну, в общем, я много чего мог бы сказать, — вздохнул Арши, — но давай не будем ходить вокруг да около. С нее надо снять все обвинения.

— Вот как, — граф откинулся на стул и внимательно посмотрел на собеседника, — а на каком основании?

— Следственная ошибка, хитрый трюк для поимки настоящего преступника, — предложил мужчина, постукивая пальцами по подлокотнику, — ну что я тебе рассказываю? Придумаете то, что для вас будет удобнее.

— Да нет, Вашество, я про другое, — граф повертел в руках ручку, — вам-то она зачем?

— Она внучатая племянница госпожи Киныси, — улыбнулся Арши, — и моя дорогая воспитательница очень просила меня разобраться с этим недоразумением.

— Как интересно, — вскинул брови следователь, — а еще вчера по документам она была никем.

— Видимо, вы не смогли отыскать нужные документы. Оно и не удивительно, Шура, знаете, родилась в очень маленькой деревеньке, ее даже на картах не всегда обозначают. Но я вам все принес, вы можете ознакомиться.

— Благодарю, — кивнул граф, просматривая документы, — как интересно нынче свинопасы консуммируют брак. Он не смог попасть, куда надо?

— Говорят, он знатно выпивал, мог и не попасть, — ничуть не изменился в лице Аррирашш, но внутри чертыхнулся, проклиная особенности физиологии и культуры народов и рас Дальнего Востока. У них там целый культ был вокруг невинности тела и души, причем как вокруг женской, так и вокруг мужской. Аррирашш бы не сильно удивился, если бы узнал, что сам граф чист и непорочен, как дитя. Но в любом случае, их аристократия очень тонко чувствовала такие вещи, как именно они это делают, науке пока неизвестно, но факт оставался фактом. Вообще, когда граф Сибанши только начинал свою карьеру, шуток на эту тему ходило великое множество, а сейчас даже Арши не рискнул бы выражаться на этот счет перед мстительным засранцем.

— Понятно, — чуть скривился граф, — я напишу отчет на имя министра, что госпожа Солнцева теперь полностью на вашей отвественности. Если она принесет проблемы — а я в этом уверен, если мне позволено высказать свое скромное мнение — ответ пусть спрашивают с вас.

— Конечно, — кивнул мужчина, — я могу с ней увидеться?

— Если вам будет угодно, — граф поднялся со стула и повел Аррираша в сторону темниц, — мы можем перевести ее в другую камеру, но пока не закончиться суд и она не даст клятвы на крови о неразглашении всей информации, которую успела узнать, выпустить ее совсем мы не можем.

— Не затягивайте, — только и ответил на это Его Высочество, а потом с любопытством посмотрел на графа, — а что, много она успела узнать?

Граф только чуть скривился и не стал отвечать. Арши тихонько хрюкнул в кулак.

У двери одиночной камеры номер девять стражи были слегка напряжены, а один и вовсе прислонил ухо к двери, прислушиваясь. Раш тут же напрягся.

— С ней все в порядке? Может нужно вызвать ей лекаря?

— Экзорциста ей вызовите, — тихонько чертыхнулся стражник, опустив глаза.

— Открывайте, — нахмурился граф Сибанши.

Я сидела на шикарном стуле, с бархатной отделкой и помпезными резными завитушками в каменной каморке, пропахшей грязью, потом, ссаниной и бесконечной болью заключенных, без окон и с одной железной дверью. Сидела воплощением достоинства и смирения. Покаявшаяся уже во всех своих грехах, громко и с чувством, уж не знаю кому, но кому-то покаялась...

Сколько я здесь? Такое чувство, что вечность. Все мои основы, все мое мировосприятие, моя ось, плотина, границы, крепость, стены, стекла — все было разрушено до основания. Лежало уже даже не руинами — пепелищем — под моими ногами. Я не знала, кто я; не знала, зачем я; не знала, что со мной будет дальше. Я просто разрушенная и покаявшаяся буду сидеть на этом стуле, и ничто не сможет сдвинуть меня больше с места, потому что смысла шевелиться больше не было.

Дверь скрипнула и тяжело открылась. Я с легкой заинтересованностью подняла глаза, и свет резанул по ним с жестокость, так характерной для любого мира. На пороге появился Ангел. Наверное, это ему я каялась, и он пришел за моей грязной душонкой? Он был неземно красив, хмур и весь был будто золото. Волосы, глаза, сюртук — все сияло золотом, но я почему-то не видела за спиной десять пар крыльев. Или шесть? Или сколько должно быть пар крыльев у суровых представителей небесной канцелярии, когда они являются пред взором падших женщин?

— Наконец ты пришел, — надтреснутым голосом прошептала я.

Ангел улыбнулся мне.

— Ты ждала меня? Рад слышать!

— Можешь забирать мою душу! Только сначала тебе ее придется найти, — объяснила я, — Олежина мама говорила, что я бездушная скотина. Олежина мама была права. Надеюсь ты не будешь плакать, Ангел, если в лабиринтах моего разрушенного чужой добротой и чужой жестокостью разума не найдешь и проблеска души. Если ты заплачешь, я засмеюсь — и все мое покаяние станет каким-то нелепым…

— А говорила, по голосу узнаешь, — по голосу? Я нахмурилась, внимательнее посмотрела на Ангела. За его плечом стоял почему-то красавчик-следователь и смотрел на меня с интересом.

Подождите-ка, по голосу? Я подскочила со стула и с размаху врезалась в грудь мужчины, тут же оплетая его руками и ногами.

— Раш! — взвыла я, — солнышко! Золотце! Вытащи меня из этого кошмара и я буду самой послушной девочкой на свете, обещаю!

— Правда? — он подхватил меня за бедра и я повисла на нем на манер обезьянки, уткнувшись носом в крепкую шею, — и часто ты выполняешь свои обещания?

— Не особо, но в этот раз постараюсь! — я все-таки разревелась, продолжая что-то тихонько бормотать и размазывая сопли по шикарному сюртуку.

— Что вы с ней тут творили?! — зашипел Аррирашш, со злостью глядя на графа Сибанши, — вы ее накачали чем-то?!

— Да нет, — граф все с тем же любопытством смотрел на засопевшую девушку, — просто на пару часов в одиночной камере оставили…