Твари Господни

1

— Иди, — сказал он ей. — Иди. И постарайся уцелеть!

И она поняла, что сейчас он уйдет. Но мгновением раньше — не понятно, как и почему — Лиса «услышала» его душу. Она услышала музыку, звучавшую там, в таинственном внутреннем мире этого странного человека, и поняла, не осознав, естественно — она просто не успевала этого сделать — а угадав, что такое мгновение и такое чудо выпадают человеку всего лишь единожды, если случаются вообще. И, не раздумывая, повинуясь одной лишь интуиции, она впустила эту Музыку в свое сердце — за краткий миг до того, как Некто ушел — и обернулась не позволив ему разорвать контакт. Она обернулась, и взгляды их встретились, хотя до этого момента Лиса ни разу не смогла рассмотреть его глаз. И морок исчез, и на привокзальной площади под начавшим накрапывать дождем остались два человека, она и он.

Теперь она смогла рассмотреть Некто Никто, но и то правда, увиденное никакого значения не имело. Что могла означать внешность перед лицом такой любви, какую нашла она в нем и неожиданно для себя самой приняла и разделила?

— Ведьма, — сказал он, и Лиса знала, сейчас он должен улыбнуться, но Некто Никто не улыбнулся. Он посмотрел на нее с недоверием и даже отступил на шаг, словно увиденное удивило его и даже расстроило.

«Что?!!!» — она твердо знала, что все должно было случиться совсем не так. Она обернулась, взгляды их встретились, и он шагнул к ней. Вот, как это должно было произойти. И Лиса даже знала, каким будет на вкус их первый поцелуй. Знала, помнила…

— Извините, — сказал он и чуть прищурился, все с тем же выражением недоверия в глазах рассматривая ее лицо. — Я, кажется, обознался. Еще раз простите.

«Что происходит?! Что?!» — Лиса не могла поверить, что Некто ее не узнал. Тогда, в чем же дело?

— Не прощу! — неожиданно для самой себя сказала она вслух. Но относились ли ее слова к Никто? Кому и что не собиралась она прощать?

«Боже мой, — подумала Лиса уже в следующее мгновение. — Боже! Что я наделала?!»

В его глазах, умных и ироничных карих глазах, выражавших сейчас досаду и чуть ли не растерянность, отразилась стоящая перед ним женщина. И это была совсем не та женщина, от любви к которой, пела его душа. Не та…

2

Время.

Установить точное время оказалось проще, чем он думал. Вчера думать ему было ох как не просто. Даже если не учитывать шок возвращения, сознание было обременено сейчас необходимостью противостоять чудовищному напору до основания разрушенной физиологии. Умирающее тело тащило его вниз, норовя утопить в своей собственной агонии, так что сил на что-нибудь сверх этого почти не оставалось. Но и колдовать, не зная всех привходящих обстоятельств, он не мог. Кто знает, что здесь произошло за прошедшие годы, или, напротив, по несчастному стечению обстоятельств, происходит именно теперь?

«Знал бы прикуп, жил бы в Сочи».

Но «прикуп» был неизвестен. И узнать его можно было, только расшевелив паутину. Однако поступить так, не представляя себе, кто здесь «слушает эфир», было бы более чем опрометчиво. Поэтому магию — настоящую высшую магию — следовало оставить на потом, если это «потом» когда-нибудь наступит. А пока приходилось довольствоваться малым, то есть, применять волшбу в очень ограниченном и, соответственно, совершенно недостаточном в его нынешних обстоятельствах, объеме. И только исподтишка, совершая колоссальные усилия, чтобы маскировать даже самые тонкие вмешательства в физический мир. Но в том-то и состояла главная на данный момент проблема, что тело и душа — кто бы и что на эту тему ни говорил — отнюдь не самостоятельные сущности. Они, такими уж задумал людей Творец, неразрывно связаны. И состояние умирающего тела жестоко ограничивало даже не вполне человеческие возможности. А без возможностей и все остальное, что предстояло совершить Иакову, представлялось весьма и весьма проблематичным. Это был классический случай порочного круга, но и того, как бы можно было этот круг разорвать, в голову пока не приходило.

А со временем, в конечном итоге, все оказалось проще некуда. В подключенный к его телу монитор были встроены электронные часы.

«14:36», — значит, «вернулся» он где-то в начале третьего, о чем прибор — слава богу — никому ничего не сообщил, просто потому, что ничего «не почувствовал».

«Для начала не плохо», — решил Иаков, обдумав ситуацию.

Однако, на самом деле, это было не так. Дела его обстояли более чем скверно, потому что осторожная инспекция принадлежащих ему мощей, расставила все точки над «И» с определенностью последнего диагноза. Как выяснилось, вернулся Иаков, что называется, в последнее мгновение. Причем, последнее в самом прямом и жестоком смысле этого слова. Смерть могла наступить в любой момент, и единственное, что он мог теперь предпринять, это постараться как-нибудь протянуть до вечера. Если он все еще в Израиле, а сомневаться в этом у него не было никаких причин, то, умерев после заката, он будет сначала помещен в холодильник, что «есть гуд». И лишь назавтра… Назавтра его, естественно, похоронят, потому что так велит закон. Однако поскольку никаких родственников, которые могли бы взять эти печальные хлопоты на себя, у него, насколько знал Иаков, не имелось, не позднее ранних часов утра, больница передаст мертвое тело Хевре Кадише,[42] и уже досы[43] его земле и предадут. Во всем этом, имелся лишь один положительный момент. Если в Израиле ничего коренным образом не изменилось — ему оставалось только надеяться, что так все и обстоит — то кремация Иакову не грозила. Однако времени на то, чтобы «восстать из мертвых», у него после погребения будет в обрез. Максимум до завтрашнего вечера, и то при условии, что расчеты верны. Все остальное находилось в области неопределенности. Ни того, кто успел пройти сквозь «окно», ни того, как быстро они сориентируются и прибудут в Тель-Авив, он не знал и знать, естественно, не мог. А ведь им, если они, конечно, есть и придут, понадобится еще время, чтобы выяснить его посмертную судьбу, добраться до кладбища, и помочь выбраться из могилы. Сам он, умерев, ни на что уже способен не будет.

«Ладно, — решил Иаков, еще раз тщательно, насколько это было возможно в его состоянии, обдумав ситуацию. — Как там говорилось? Делай, что должно и надейся, что получится, как надо?»

Увы, но это было единственное, что ему теперь оставалось, и, отбросив все посторонние мысли, он включился в борьбу за выживание. Лекарства, которые поступали в кровь через капельницы, уже практически не действовали, приходилось только надеяться, что его осторожная магия все-таки чего-то да стоит.

3

Откат ударил их так, что Черт едва не выпустил руль. Да и всем остальным на орехи досталось. Во всяком случае, мало не показалось никому. Впрочем, все это Лиса узнала несколько позже, через минуту или две после того, как ее ударом под дых вышвырнуло из тягостного сна, где удалось наконец увидеть Некто, но где тот Лису не узнал. Сон рухнул, как огромная стеклянная витрина, расколотая автоматной очередью, и несколько долгих мгновений Лиса не понимала, где она и что с ней происходит. Только судорожно ловила распахнутым в задушенном крике ртом воздух, но тяжелый и вязкий, совершенно утративший свои свойства, он никак не желал проходить в сведенную судорогой грудь. Легкие пылали, боль накручивала кишки на шестерни своих ужасных механизмов, а Лиса, ослепшая от слез и кровавой пелены, застилавшей глаза, крутила бессмысленно головой, щерила открытый в поисках воздуха рот, и ровным счетом ничего не соображала. Только спустя время, когда сработали приторможенные сном и внезапностью атаки рефлексы, она все-таки вырвалась из смертельного захвата ужаса и, взяв себя в руки, смогла оценить ситуацию. Так что, второй и третий удары хоть и вышибли из нее дух, но насмерть не убили и сознания лишить не смогли.

Они ехали в том самом, угнанном еще во Франкфурте Опеле Франтера. Вечерело. И за окнами машины уже не мелькали сельские пейзажи Баварии, а стояли городские дома, да и шоссе успело превратиться в широкую городскую магистраль.

— Руль! Руль, твою мать! — хриплый вопль Пики окончательно вернул ее в реальность, и Лиса, рывком встав со своего места и перегнувшись вперед, сжала запястье Черта, фиксируя его руку на руле.

— Вот же адский папа, — выдохнул где-то рядом Алекс, а Опель, вильнув в последний раз, выровнялся и, заняв положенный ему ряд, плавно, и не снижая скорости, пошел вперед.

— Бывает, — дипломатично сказала Лиса, осторожно освобождая руку Черта из захвата. — Ты как?

— Уже никак, — сквозь зубы проскрежетал Черт. — Садись!

— Сажусь, — Лисе и самой было нездорово. Ее бил озноб, и в голове все еще шумело, но, судя по всему, вскоре должно было полегчать. Живи ведь тоже на нее упало немерено.

— Что это было? — спросила она, устраиваясь на сидении рядом с притихшей Пикой.

— Кто-то повторил твой франкфуртский подвиг, — угрюмо огрызнулась подруга. Ее и саму била мелкая дрожь, и по лицу катились крупные капли пота.

— Два километра на север-северо-запад, — уточнил Черт. — Не знаю, что там произошло, но наш там был только один.

— Или одна, — поправила его, не терпевшая мужского шовинизма, Лиса.

— Один, — как ни в чем, ни бывало, повторил Черт, которому плевать было на ее бабские фанаберии. — Это был мужской огонь.

«Возможно, — оценив внутренние ощущения, решила Лиса. — Возможно, но не факт. Слишком далеко».

— Силен! — простонал Алекс. — Ох, как мне плохо!

Плохо было всем, и Лисе тоже, но что здесь обсуждать? Обычное дело. Лифчик и трусы были мокрыми от пота. Колготки — хоть отжимай, а на кофточке и юбке, наверняка, проступили здоровенные пятна. Однако в голове немного прояснилось, и сердце выровняло свой бег, и начинало снова потихоньку взбираться в гору, но уже совсем по-другому. Это был вторичный эффект чудовищного по своей силе отката. Живи они сейчас получили по самое не могу. Еще чуток, и катались бы в остром приступе эйфории, как группа выехавших на прогулку наркоманов. Или не катались. И так могло случиться, выпусти Черт руль.

«Второй раз за день. Как бы крышу не снесло!»

— Алекс, — сказала она вслух, оставляя неприятные мысли на потом. — Попытайся их послушать. Только, ради бога, аккуратно. На минимуме. Черт их знает, кто у них тут по городу шляется.

— Я не знаю, — проскрежетал Черт.

«Шутник хренов!»

— Ну раз не знаешь, то и молчи в тряпочку. Твое дело крутить баранку, вот и крути!

— Куда?

— Не знаю пока, — нехотя ответила Лиса. — Покрутись пока по городу, а там, глядишь, и решим.

— Едем, — равнодушно согласился Черт.

— Вот и славно, — Лиса уже считала пульс. — Пика подстрахуй! Я посмотрю вокруг и нас подремонтирую, а то… — уточнять она, впрочем, не стала, запах говорил сам за себя.

— Давай, — Пика осторожно коснулась ее руки, но от комментариев тоже воздержалась.

В том, что они влипли по-крупному, Лиса не сомневалась. Если здесь кто-то нагрешил так по-хамски, то, будьте уверены, Мюнхен будут трясти не по-детски. Особенно, если этот кто-то — «Дай-то бог!» — от них ушел. И получалась цепочка: вчера Франкфурт, сегодня — Мюнхен, и что должны были в этой ситуации думать «господа полицаи»? То-то и оно! Они сейчас, как бешеные землю рыть будут, потому что решат, что кто-то очень сильный, а значит, потенциально опасный прет куда-то через всю Европу.

— Готова?

— Да, — тихо откликнулась Пика, и Лиса выбросила сеть.

Вечерний, разбавленный электрическим светом воздух на мгновение стал прозрачным, как оптическое стекло, а потом на глазах загустел, набираясь мертвенной синевы, и наконец превратился в сиреневый туман, имевший, впрочем, консистенцию киселя.

«Чисто», — ей, правда, попался какой-то едва ощущаемый на границе «невода» источник, но было это где-то достаточно далеко, а она ведь колдовать в полную силу и не собиралась. Так, совсем чуть-чуть, только чтобы оглядеться.

— Начинаю, — предупредила она и взялась за дело.

Первым она «полечила» Черта. Впрочем, и полечила тоже. У него от напряжения свело мышцы спины, и, хотя Черт не жаловался, Лиса могла себе представить, какую он сейчас испытывал боль. Она осторожно «коснулась» его шеи и плеч, и мягко прошлась вдоль позвоночника, снимая спазмы и расслабляя напряженные мышцы. Попутно она отметила, что пропотел их водитель несильно, но зато откат ударил его по почкам.

«А почки-то у тебя, Черт, никуда не годятся. Надо бы тебя целителю показать, но с этим успеется».

Комментировать случившееся она, разумеется, не стала, только быстро высушила Черту джинсы, трусы и носки, да ликвидировала пятна сырости на сиденье и лужу на коврике под ногами. Воздух в машине сразу стал чище, а Черт молча повел плечами, но вслух ничего не сказал.

— Они запустили «Охоту на волков», — сообщил оживший рядом с Чертом Алекс. — Количество убитых неизвестно, но по оценке Гюнтера Граса — это их мюнхенский координатор — речь идет о сотнях, может быть, и о тысячах. Фигурант ушел.

— Молодец, — похвалила оператора Лиса и в знак благодарности за хорошо и оперативно выполненную работу сняла ему головную боль и привела в порядок одежду.

— Куда нам нельзя? — спросила она, по-прежнему сканируя окрестности.

— Можно в центр, — неуверенно ответил Алекс. — Точнее пока не скажу. Спасибо.

— Не за что, — она уже занималась Пикой, но там и делать-то было почти нечего. Пика только форсу напускала, а сама была, как из железа сделанная.

Последней, как и положено, Лиса занялась собой и, закончив «работать», тут же отпустила сеть.

— Все, — сообщила она вслух и полезла в рюкзачок, который заменял ей дамскую сумочку, за косметичкой. Парик она надевать не собиралась (сейчас крашеная блондинка была куда как предпочтительнее), но и выглядеть должна была соответственно. Ноблес облидж,[44] так сказать.

— Остановишься где-нибудь в центре, — сказала она Черту, вслепую нанося на лицо грим. — Первыми уходят Пика и Алекс, потом я, — решение было принято, оставалось только довести его до бойцов. — Заныкаешь машину куда подальше, и гуляй на своих двоих. Ты меня понял? Ножками, и никаких угонов! Всем держаться ниже плинтуса. Раствориться среди туристов и отдыхать. Место встречи, — она на мгновение задумалась, еще раз проверяя сложившиеся в голове план и график. — Место встречи Цюрих. Время — завтра в полночь на первой платформе железнодорожного вокзала. Это, кажется, платформа метро, но точно я не помню.

— Метро, — подтвердил вновь оживший Алекс. — А ищут они Уриэля.

— Кого?! — не поверила своим ушам Лиса.

— Уриэля, — повторил Алекс. — У них там засада была, и нюхач имелся, но Уриэль почувствовал и ушел. С боем. Полностью разрушено семь домов, частично — двадцать три. Один вертолет уничтожен, второй — поврежден. Город оцеплен. Везде патрули и блокпосты. Приказ — не церемониться.

— Не слабо, — хмыкнула Пика.

— Ну не маленькие, — отрезала Лиса. — Если будем держать низкий профиль, уйдем. Документы у нас в порядке, ведь так?

— В полном! — сразу же откликнулся Алекс. — Мы везде отмечены.

— Хорошо, — подвела итог Лиса. — Значит, брать нас не на чем. Но дату встречи переносим на послезавтра. Ночь лучше всего провести, как туристам, в гостиницах. Легально. И без фокусов, пожалуйста! А завтра ближе к вечеру, или даже послезавтра начинаем осторожно выдвигаться к Цюриху. Но не прямо. Лучше как-нибудь в обход. Автобусы, поезда, попутки… В аэропорты не суйтесь, береженого бог бережет. И никаких угонов! Это, прежде всего, тебя касается, — коснулась она рукой плеча Черта. — И здесь все пальчики сотри, пожалуйста.

— Обижаешь, начальник, — проскрежетал, не оборачиваясь, Черт.

— Лучше я, чем кто-нибудь другой, — усмехнулась Лиса. — Алекс!

— Здесь.

— Слушайся Пику, и в эфир ни ногой! Ты меня понял?

— Да, — с грустью в голосе ответил Алекс.

— Тогда все.

— Приехали, — сообщил Черт, притормаживая у тротуара.

— Отлично, — Лиса посмотрела в глаза Пике и улыбнулась. — Я очень на тебя рассчитываю.

— Бывай! — улыбнулась в ответ Пика и начала выбираться из машины.

4

Голод не проходил. Казалось, как только челюсти переставали жевать, так сразу же снова хотелось есть.

«Метаболизм… разрази его гром!»

Разумеется, во всем был виноват метаболизм, и умом Дженевра понимала, что это закономерно и, следовательно, правильно. Именно так все и должно было происходить. Но одно дело знать, и совсем другое — переживать наяву. Необходимость «жрать и срать» раздражала неимоверно. Однако делать нечего, организм Ольги Эйнхорн был для Дженевры слишком слаб, и адаптация ломала его сейчас самым решительным образом, с бездушным упорством механизма выживания, приспосабливая немощное тело едва живой девушки к резко изменившимся целям и обстоятельствам. Первый кризис, когда ударная доза «виты»[45] исторгла из несчастного тела — в буквальном смысле вырвав с плотью и кровью — убивавшую его опухоль и многочисленные метастазы, был самым тяжелым. Еще немного и он прикончил бы Дженевру на месте. Но боги милостивы, пронесло. И значит, с неизбежностью смены дня и ночи наступил следующий этап. Август предупреждал, что, скорее всего, будет больно, но как раз боли Дженевра не боялась. Хорош был бы боец, который не может вытерпеть боль! Однако унизительная необходимость останавливаться едва ли не на каждой заправке и опрометью нестись в уборную, не просто выводила из себя, но заставляла сходить с ума от бессильного бешенства. Это было омерзительно и унизительно. Вот в чем дело. Но даже унижение не в счет. Ради своего господина Дженевра могла пойти и не на такое. Однако частые остановки и медленная езда задерживали ее сверх всякой меры, ломая и без того весьма напряженный график.

Дженевра едва ли не физически ощущала, как уходит драгоценное время, но сделать в сложившихся обстоятельствах ничего не могла. Она и так уже сильно рисковала, управляя машиной в своем нынешнем, без преувеличения, ужасном состоянии. По уму, ей следовало бы где-нибудь отлежаться, неторопливо и вдумчиво отъесться и, только переждав время, пока разогнанные до предела процессы регенерации не отстроят наново доставшееся ей волею случая тело, отправляться в дорогу. Но, увы, на все это у нее просто не оставалось времени. Вернее, его могло не оказаться у Августа. И значит, ни о какой передышке не могло быть и речи.

Температура, надо полагать, была под сорок. Во всяком случае, ее ощутимо знобило, хотя, по идее, в салоне должно было быть тепло. Пульс гремел в висках, словно два сумасшедших дятла долбили голову Дженевры сразу с двух сторон. Глаза заливал пот. Но, несмотря ни на что, она упорно продолжала гнать свой в конец раздолбанный Рено вперед. И, как ни странно, за все время этой чудовищной «гонки с препятствиями» ни разу не пожалела о сделанном выборе. Это было ее тело! Та единственная плоть, та не случайно совпавшая с ее внутренним ощущением самой себя внешность, в которой — Дженевра знала это наверняка — ей будет по-настоящему хорошо, даже если новое ее владение умрет так же скоро, как и должно было это случиться с несчастной Ольгой Эйнхорн. Но время…

Фактор времени был самым слабым местом во всех их расчетах, но именно от него, в конечном итоге, зависел исход операции. Никто ведь не мог знать наверняка, что и как происходит теперь с Августом. Неопределенность. Так это называется. Но без Августа существование Дженевры теряло смысл. Кто она без него? Никто. О таком ужасе она даже думать не желала. Вернее не могла, потому что Август являлся ее сюзереном, и этим, собственно, все было сказано. Нарушить слово, не исполнить долг, было бы бесчестием, даже одна мысль о котором нестерпима. И утешать себя мыслью, что обстоятельства, порой, сильнее даже самого сильного человека, и что она в конце концов не одна в этой смертельной гонке за уходящим временем, и кто-то другой, возможно, выполнит то, что не смогла исполнить она сама, Дженевра не могла тоже. За свою короткую жизнь она ни разу не переложила взятых на себя обязательств на чужие плечи и всегда действовала так, как если бы была единственной, от кого зависел успех. «То, что не сделаю я, не сделает никто». Разумеется, таких слов не было начертано на ее щите, но она и не была обязана сообщать всем и каждому, что, на самом деле, составляет, самую суть ее существования.

К вечеру движение на трассе заметно оживилось, но, возможно, все дело было в близости большого города. Однако, в любом случае, вести машину стало труднее, а у нее, как назло, все плыло перед глазами, и били в голове набатные колокола сошедшего с ума пульса. Вцепившись в руль левой рукой, Дженевра правой скрутила пробку с очередной бутылки Кока-Колы и жадно приникла губами к горлышку. Теплая сладкая жидкость смочила пересохшую глотку, и Дженевре немного полегчало. Со звериной жадностью она опорожнила бутылку в несколько длинных глотков и, отбросив за спину, схватила с пассажирского сиденья плитку шоколада. Разорвав обертку зубами, она сразу же откусила большой кусок и принялась его ожесточенно жевать. Сейчас ей нужны были глюкоза и любые тонизирующие вещества, хотя бы и кофеин. Будь у нее больше времени, все это и многое другое можно было с легкостью раздобыть в обыкновенной аптеке, но поскольку это было теперь невозможно, приходилось довольствоваться тем, что есть. Все сидение рядом с Дженеврой было завалено купленными на последней, облагодетельствованной ее посещением, заправочной станции бутербродами, шоколадками, яблоками и бутылками колы. Была там и дорогущая бутылка какого-то эксклюзивного шнапса, купленного по случаю в сувенирном магазинчике в рекреационной зоне, но сигареты и алкоголь, к сожалению, были пока не для нее.

5

«Ушел?»

Получалось, что — да. И, если так, то как раз вовремя. Сегодня он явно психанул, что очень плохо, и едва не выпустил Зверя, что просто недопустимо. Однако хуже всего было то, что, отдавшись накатившему гневу, Кайданов просто не рассчитал сил. Продлись гон еще немного, и ему крышка. Даже сейчас он остановился на самом краю, а если бы нет? О последствиях даже думать не хотелось. Впрочем, если честно, то он о них и не думал. Просто не мог.

Кураж прошел, волна схлынула, и Кайданов почувствовал нечеловеческую усталость. Тело ощущалось так, словно охотники гнали его триста верст, и все оврагами да буераками. Даже хуже. Организм был истощен настолько, что энергии не хватало даже для работы мозга. Думалось с трудом, ну а о том, чтобы колдовать, не могло быть и речи.

«Дойти бы до точки», — мысль эта заставила его «вынырнуть» из мутной глубины полубеспамятства, в котором Кайданов пребывал, и попытаться сосредоточиться на главном.

«Точка…» — Сознание было вязким, и сосредоточиться на чем-нибудь определенном не удавалось, однако слово возникло и неожиданно вытянуло из темного омута, в который превратилось сейчас прошлое, другое слово.

«Викки…» — воспоминание о Викки неожиданным образом придало сил. Немного, но вполне достаточно, чтобы «приподнять голову над водой» и попытаться сориентироваться в месте и времени. Судя по освещенности, уже наступил вечер, но было еще не поздно. Во всяком случае, на улице было полным-полно людей.

«Прохожие…» — он едва не упустил из виду этот важнейший фактор. Городская улица не лес, и не пустыня. Здесь ходят люди, и люди эти имеют глаза. А Кайданов — это он помнил твердо — не мог, не имел права выделяться в толпе. Не то, чтобы ему следовало прикидываться серой мышкой. Это было бы неплохо, но совсем необязательно. Однако бросаться в глаза, привлекать к себе внимание, запоминаться, ему было не с руки. А между тем, даже в том состоянии, в котором он сейчас находился, Кайданов понимал, что именно это теперь с ним и происходит. Он был слаб, как больной ребенок. Ноги подкашивались и заплетались, а рубашка, несмотря на прохладу наступившего вечера, промокла от пота. Пот заливал и лицо, а как выглядели его наверняка растрепанные, слипшееся волосы можно было только предполагать.

Кайданов провел рукой по голове — усилие оказалось почти запредельным — и, опустив ее, взглянул на часы.

18:49.

«Черт!» — но даже эта вполне ожидаемая реакция вышла какой-то вялой, едва проявленной, никакой. Впрочем, вновь обретенное сознание его пока не оставило, и Герман нашел силы, чтобы осмотреться, определяясь со своим местонахождением. Оживленная улица, на которой он неожиданно себя обнаружил, показалась смутно знакомой, но и только. Вспомнить, что это за место и в какой части города оно расположено, он, как ни напрягал голову, не смог. Однако, на счастье, на помощь Кайданову пришел случай. Как известно, названия улиц указывают на табличках, укрепленных на стенах домов. И один такой указатель очень кстати попался на глаза. Его и искать, в сущности, не надо было, так как находилась он прямо перед Германом, на стене дома напротив.

«Финкенштрассе», — едва ли не по слогам, прочел он, а прохожие уже начали обращать на него внимание, оборачиваться, косить взглядом…

«Не смотрите на меня, люди, я всего лишь обычный алкоголик».

Но кому было дело до его глупых просьб? Чужие взгляды касались Кайданова, вызывая нестерпимый зуд и оставляя на коже грязные липкие отпечатки.

«Финкенштрассе», — повторил он про себя, упорно вспоминая карту города, и удивился — впрочем, и это чувство получилось маловыразительным — когда неожиданно понял, куда его в конце концов занесло. Каким-то чудом, а по-другому и не скажешь, он оказался почти в самом центре Мюнхена и, соответственно, довольно далеко от того места, где была назначена проклятая встреча, обернувшаяся засадой, встречным боем и хаотичным, невразумительным, хотя и успешным, бегством.

Финкенштрассе.

Итак, это была Финкенштрассе, и если память не дурила, Кайданов стоял сейчас совсем недалеко от Хофгартена и, следовательно, мог бы теперь воспользоваться метро. Станция Одеонплатц — «Или там два выхода?» — должна была быть где-то совсем рядом, и это было более чем удачно, потому что о такси в его нынешнем состоянии следовало забыть, но и длинный пеший переход мог оказаться ему не по силам. А вот до метро, так, во всяком случае, казалось Герману, он дойти мог. А там и ехать-то было совсем недалеко. Хотя и с пересадкой, но все-таки.

«До Роткрензеплатц… — это он вспомнил сейчас совершенно отчетливо. — А затем…»

Затем, разумеется, снова пешком до Изебургштрассе… И там… Там уже была Викки.

«Викки…»

Ну что ж, ему все-таки удалось сориентироваться, и теперь оставалось понять, хватит ли у него сил на такое путешествие. По ощущениям выходило, что вряд ли. Если честно, у Кайданова не осталось ни капли энергии. И даже о том, сколько времени он еще удержится в сознании, сказать было невозможно. По хорошему, ему следовало бы забраться сейчас в какую-нибудь темную нору и вульгарно отлежаться, а не тащиться неведомо куда и зачем по освещенному, полному чужих глаз городу. Но где было искать в центре Мюнхена эту желанную тараканью щель?

Сознание опять поплыло.

«Викки…» — выходило, что она была единственным, что еще как-то держало его на плаву. Если не для себя — он уже давно и вполне был готов к смерти — и ни для дела, которое являлось скорее привычным модус вивенди,[46] чем чем-то, что было по-настоящему дорого, то хотя бы ради нее, его «силиконовой женщины».

«Викки…» — в ушах стоял гул, перед глазами начал сгущаться липкий туман. Чувствуя, что «уходит», Герман сделал последнюю отчаянную попытку удержаться «наплаву». Превозмогая физическую слабость и начавшее овладевать им безразличие, Кайданов сунул руку в карман, нащупал мятую пачку сигарет и потянул наружу.

«Закурить…» — выуживая трясущимися пальцами сигарету, он вспомнил вдруг о ноже, который носил в ножнах на правой голени. Ножом, плюнув на то, что подумают об этом люди, обтекающие столбом стоящего посередине улицы Кайданова, можно было бы полоснуть себя по руке. Боль и кровь! Идея показалась весьма перспективной, вот только он не был уверен, что не упадет, если нагнется, чтобы достать нож.

«Боль и кровь…» — что-то шевельнулось в памяти, что-то настолько неприятное, что он почувствовал позыв к рвоте, но поползшая было снизу вверх — из желудка в горло — горькая жгучая жижа неожиданным образом подействовала на него, как нашатырь. Сознание снова прояснилось, и в этот момент за спиной Кайданова раздался громкий, полный холодного бешенства голос:

— Я что, должна тебя с собаками искать?!

Кайданов вздрогнул и непроизвольно обернулся, едва не потеряв при этом равновесие, но в то же время, ощущая, как волна — ну пусть не волна, а легкое дуновение — живи, омывает его съежившуюся от слабости душу. Перед ним, расставив свои длинные крепкие ноги, обнаженные до верхней трети бедер, и, скрестив руки на полной груди, стояла Викки.

— Ты пьян, Вальтер! — сказала она, когда их взгляды встретились. — Ты свинья! Майн гот! Какая же ты свинья!

От звука ее «стервозного» голоса и тепла, тщательно спрятанного под коркой «вечного льда», ему сразу стало лучше. Во всяком случае, пелена пропала с глаз, и Кайданов увидел, какая же она красивая, его «непробиваемая» Фрейя.[47]

— Прости, Зита, — слова, с трудом покинувшие его спекшиеся губы, вышли хриплыми и жалкими, вымученными. А живь, между тем, все шла и шла. От нее к нему. Освежая мозг, поддерживая сердце, обещая жизнь.

— Простить? — Викки шагнула к нему и, «презрительно» усмехнувшись в лицо, взяла под руку. — Там посмотрим, скотина ты эдакая. Там посмотрим. — Она крепко сжала его локоть, незаметно принимая на себя тяжесть утратившего последние силы Кайданова. — А пока пойдем, Вальтер. Перед людьми стыдно! — и решительно, но плавно, развернув «своего бесстыжего Вальтера», повела в ближайший переулок.

6

Ей повезло. Просто в очередной раз прихватило живот, и откат достал ее не на трассе, где все и закончилось бы, а в кабинке туалета на заправке, причем именно тогда, когда, опорожнив желудок, она потянулась за бумагой. Вот тут она свое и получила. Удар был такой силы, что напрочь выбил дыхание и едва не послал ее в нокаут. Однако сумрак беспамятства застлал глаза лишь на мгновение, и сбитое дыхание вернулось раньше, чем Дженевра потеряла сознание от недостатка кислорода. От неожиданности и боли — «электрический» разряд пробил, казалось, все нервные окончания разом — ее вырвало. Но и здесь, как ни странно, ей снова повезло. Она даже платья не запачкала, потому что как раз в этот момент летела с горшка, чисто рефлекторно развернулась лицом к полу и выставила перед собой руки. Вот руки она себе и облевала. Но это, если смотреть на вещи здраво, сущие пустяки. На скоростной трассе она, наверняка, убилась бы насмерть, а здесь, в уборной, ее никто даже не увидел. Так что на круг, все получилось даже удачно, потому что после третьей «волны», от которой полыхнул нестерпимой болью позвоночник, от «источника» пошла живь. При том так много, что даже кровь в жилах едва не закипела, и сердце бросилось искать выход из грудной клетки. Конечно, Август им про «дыхание драконов» рассказывал, но одно дело слушать Учителя, и совсем другое — пережить этот волшебный шквал наяву. А чудо, и в самом деле, было чудное, и сравнивать его было не с чем. Чудо оно потому и чудо, а иначе его назвали бы как-нибудь по-другому. Однако, как бы то ни было, но, когда через полчаса Дженевра покинула наконец туалет, чувствовала она себя просто замечательно. Так хорошо она себя здесь еще не чувствовала, и на такое — да еще так скоро — естественно, даже не рассчитывала. Но не в том суть. Главное, что внезапно организм перестал быть обузой, превратившись, как и следовало быть, в послушный инструмент, и освободил сознание от необходимости переживать вместе с ним его немощь и многочисленные недуги. И настроение изменилось. В сердце вошла удивительная, едва знакомая, легкость. Захотелось петь и танцевать, и любить кого-нибудь прямо здесь, среди машин, на сером бетоне парковки.

Впрочем, эйфория длилась недолго. Едва дойдя до своего Рено, Дженевра неожиданно остановилась и «новыми» глазами посмотрела вокруг. Окружающий мир изменился. Вернее, за считанные секунды, что шла она от уборной до машины, изменилось ее, Дженевры, видение этого мира. Адаптация окончательно завершилась, и на смену автомату, действующему согласно заложенной в него программе, пришел человек. Существо, способное не только бездумно совершать положенные ему действия, но и мыслить, и разумеется, чувствовать. Иначе что же это за человек?

Дженевра втянула ноздрями пахнущий бензином воздух и прислушалась к ощущениям. Пожалуй, это можно было назвать узнаванием, если бы, разумеется, это являлось правдой. Однако так все на самом деле и обстояло. Правда или нет, но она узнала этот воздух, этот наступающий вечер и темнеющее небо над головой, и себя саму, находящуюся сейчас и здесь, посередине огромного непознанного мира, который принадлежал теперь ей точно так же, как и всем прочим тварям господним.

«Тварь господня…»

Она возвращалась.

Она вернулась. И место, куда «вернулась» Дженевра, являлось домом.

Дом.

Понятие это, еще недавно имевшее для нее всего лишь характер некоей абстракции, сейчас не вызвало никаких возражений, даже при том, что в душе ее сосуществовали, не успев окончательно притереться, совпасть и слиться, два совершенно разных жизненных опыта, два непохожих один на другой мира, два характера, две судьбы. Впрочем, судьба у человека может быть лишь одна. И это была ее судьба. И никакой другой уже не было…

Осторожность!

Только теперь, когда из глубин памяти всплыло это тревожное слово, Дженевра окончательно осознала, где она находится и почему. «Переход» завершился, и в сознании, освободившемся от смертельного пресса биологии, все встало на свои места.

«Война», — вспомнила она. И это не было преувеличением. Это являлось жестокой правдой, потому что весь этот огромный мир, что раскинулся вокруг нее, по-определению являлся территорией войны.

Мир людей.

Ну что ж, и это тоже следовало принять, как данность. Здесь, и в самом деле, жили люди. Очень много людей и слишком мало магов. Теперь к ним добавилась еще одна женщина.

«Меня зовут Ольгой», — твердо сказала она себе, и неожиданно Дженевра исчезла, раз и навсегда уступив свое место Ольге.

«Я Ольга», — повторила она мысленно и не почувствовала никакого несоответствия. Сейчас она действительно стала Ольгой Эйнхорн, и теперь уже до самого конца.

7

Черт высадил ее у Английского парка, и, поскольку Мюнхена Лиса практически не знала, направилась она к Мариенплатц. Общее направление указал Черт, а остальное, как говорится, дело техники. Вероятно, она не заблудилась бы и без карты, но в квартале от парка, Лиса набрела на типичный туристический магазинчик, из тех, что в последние годы расплодились во множестве по всей объединенной Европе. Кому конкретно принадлежал патент, сказать теперь было сложно, но идея оказалась плодотворной и кормила — в прямом и переносном смысле — не только туристов, но и содержавших эти заведения эмигрантов, по странному стечению обстоятельств, преимущественно пакистанцев. Ассортимент в магазинчике был стандартный (с поправкой, разумеется, на местный, немецкий, колорит), но самый что ни наесть востребованный людьми, оказавшимися в чужом, незнакомом месте, да еще вечером, когда все обычные магазины закрыты или вот-вот закроются. Прохладительные напитки, сигареты и алкоголь, нехитрая снедь (в основном бутерброды, йогурты да шоколадки), немного фруктов и овощей и всякие нужные (или положенные по статусу) праздношатающимся людям вещи, типа карт и путеводителей, фотопленки, батареек и сувениров.

Лиса купила смешную тирольскую шапочку, бутылку фанты, сигареты и путеводитель на немецком языке. Теперь, в фетровой шляпе с перышком, легким рюкзачком за спиной, пластиковой бутылкой в одной руке и путеводителем — в другой, она окончательно слилась с пейзажем и, соответственно, стала относительно не заметна. Относительно, потому что пропустить ее мимо себя, не «облазив» с ног до головы, а то и по быстрому «раздев», не мог, кажется, ни один встречный мужик. Но это уже были сущие пустяки. Смотрели-то с совершенно очевидным интересом и, значит, видели и запоминали только то, что никак повредить Лисе не могло: длинные ноги да торчащие вперед сиськи. Да еще, вероятно, задницу, но это уже только те, кто не стеснялся оборачиваться вслед или шел прямо за ней.

На самом деле, это была лучшая маскировка, какую Лиса могла себе вообразить. Странно, но по общему убеждению, такие «шлюшки», какой она должна была теперь казаться, ни в чем серьезном, кроме употребления травки, обычно не замешаны. На самом деле это было не так, и Лиса лично знала несколько вполне бледоватого вида девиц, которые на поверку являлись вполне опасными террористками или бандитками. Но архетип, сидящий у мужиков, по-видимому, не в голове, а в яйцах, свое дело делал. Полицейские, притормозившие было рядом с ней на своем BMW, только что на слюни не изошли, но и только. Даже документов не спросили. Не меньшими козлами оказались и патрульные спецназа, попавшиеся ей на встречу. Эти вообще способны были только бессмысленно лыбиться, но спроси уже через полчаса этих бравых вояк из Бундесвера, как она выглядит или во что, скажем, одета, ответят вряд ли. Так что, если не обращать внимания на липкие взгляды — «Ну и хрен с ними, душ приму!» — Лиса оказалась предоставлена самой себе, напрочь выпав из поля зрения «роющих землю» властей, и время, затраченное на неспешную прогулку до старой ратуши, использовала с максимальной пользой. Впервые с позавчерашнего дня, она получила возможность спокойно и на ясную голову обдумать свалившиеся ей на голову обстоятельства. Впрочем, если честно, ничего ей на голову не падало. Она сама все это выдумала, все эти обстоятельства создала и неожиданно возникшие обязательства на свою «седую» голову приняла.

Однако теперь, в Мюнхене, неторопливо шагая по улицам древнего европейского города и не только для вида рассматривая старинные дома и кирхи, никакого раскаяния или, скажем, сожаления из-за принятых на себя обязательств Лиса не испытывала. Все было правильно. Во всяком случае, ей стоило попытаться сделать то, что она задумала. Другой вопрос, что из всего этого выйдет? Возможно, что-то, а, может быть, и ничего. Но знать заранее, что случится или не случится, и чем «сердце успокоится», могли только «вещие», а Лиса такого не умела. Ее предзнание, как ни крути, хоть и являлось выдающимся и, вероятно, очень редким Даром, истинным предвидением все-таки не являлось. Во-первых, потому что предзнание настоящим знанием будущего все же не было, а во-вторых, стабильной эту уже дважды или трижды подававшую свой невнятный голос способность тоже не назовешь. Пришла незваная и неожиданная, и ушла по-английски, не попрощавшись, и вернется ли снова никому неведомо. Во всяком случае, Лиса этого не знала, как не знала она и того, найдет ли в конце концов прятавшегося от нее — но от нее ли одной? — Некто или нет.

Мысли об этом человеке оказались трудными и несвоевременными, прежде всего потому, что эмоции при воспоминании о Некто и его Музыке начинали зашкаливать. А ведь Лиса и без того «сидела» сейчас на таком мощном «допинге», какой только могла вообразить. По сравнению с ним и какой-нибудь ЛСД — просто лимонад «Буратино». Живь гуляла в крови, разгоняла сердце, одновременно, наполняя его «божественным жаром», кружила голову. В таком состоянии думать о любимом мужчине было равносильно мастурбации. И стыдно и процесс прервать невозможно. Затягивает. Однако Лиса недаром прожила такую длинную жизнь в подполье — но, главное, в нем выжила — «ломать характер» она умела так, как мало кто еще.

«В задницу!» — Лиса углядела на противоположной стороне улицы пивную и решила сделать привал.

Никуда Мариенплатц не денется, да и дел у нее там на самом деле нет. А жареная свинина с кислой капустой и кружка светлого «Спатена», являлись не только лучшим средством от бурчания в пустом животе, но и могли помочь задавить на корню несвоевременные телодвижения души. Когда работают челюсти, «мысли о высоком» куда-то пропадают.

«Особенно, — подытожила она, толкая тяжелую стеклянную дверь и входя в просторный зал заведения. — Особенно, если у тебя „не вовремя“ начинаются месячные. Аксиома, твою мать!»

8

«Викки…» — мысли текли вяло, неохотно. — «Что здесь не так?»

Но, если честно, «не так» было все, о чем он сейчас мог думать. А думал Кайданов всего о нескольких вещах, если, конечно, то, что он делал, имело право называться мышлением.

«Не в здравом уме, — усмехнулся он мысленно, сам удивляясь тому, что снова может „усмехаться“. — И не в ясной памяти…».

Получилось почти смешно, но смешно, что не странно, не было. «Откат» он и в Африке откат, а то, что Кайданов учинил сегодня в Мюнхене иначе, как самоубийством, и назвать было трудно.

«Попытка суицида».

Ну что ж, где-то так все, возможно, и обстояло. Суицид. Безумие… И если быть совсем уж откровенным, то по всему выходило, что к этому часу — Кайданов через силу заставил себя посмотреть на часы и мысленно кивнул, соглашаясь со своим простеньким расчетом — к этому часу, то есть, к 19.50 по среднеевропейскому времени, он должен был стать уже трупом. Или, на самый худой случай, куском не помнящего себя от боли и отчаяния мяса в одной из гестаповских больничек. И это не догадка была и даже не понимание произошедшего, случившееся постфактум, а точное, основанное на опыте знание. Для того чтобы знать, что он себя попросту «сжег» — «Почти сжег!» — как фейерверк какой-нибудь китайский или бенгальский огонь, семи пядей во лбу быть не надо. Кайданов ведь был в деле не первый год и даже не второй. Видел уже таких героев. И сам видел и от других слышал, что происходит с теми, кто пошел в разнос. Их было не так уж мало мучеников «звездного часа». Совсем немало. Особенно в боевке, где все всегда «на краю», как в последний раз. Поэтому все ему сейчас про себя стало ясно, даже, несмотря на то, что ясной, или хотя бы отчасти ясной, голова его отнюдь не была.

«Ясен пень», — неожиданно по-русски подумал он и поднял взгляд на Викки. Она была красива, его Викки. Чертовски красива.

«Как целлулоидная кукла».

Такая же равнодушно красивая, даже когда улыбалась.

Их взгляды встретились, но что можно было прочесть в этих пустых серых глазах?

«Никакая… — это было самое правильное определение. — Какая-то такая, никакая».

Силиконовая женщина, как подумал он о ней давеча. Пустое место в плоти мироздания… Однако что-то в этой мысли Германа не устраивало. Что-то здесь было неправильным, но сосредоточиться на этой предполагаемой, улавливаемой интуицией, но не поддающейся осмыслению ошибке, он пока не мог.

«Красивая женщина, — подумал Кайданов для разгона, пытаясь нащупать ногой твердую почву. — Красивая… Что?»

А ничего. Все так и обстояло. Красивая. Женщина. Всяко лучше надувной тетки для секса, ведь так? Так. Однако с чего бы во всем этом теперь ковыряться? Ведь Кайданов четко помнил — несмотря на свой «обморок» — почему ее тогда выбрал, оставив при себе. Именно поэтому. Никаких эмоций и, значит, никаких обязательств, возникающих там, где есть, пусть не любовь, но хотя бы привязанность.

«Мы в ответе за тех, кого приручили… Где-то так».

А Викки… Правильные черты, высокие скулы, серые глаза и… И все. Бестрепетное равнодушие манекена. Но тогда, почему его «резиновая Зина» отказалась остаться в Берлине? Поехала с ним, притом, что и сама не верила, что встреча эта не выйдет боком… Поехала и вытащила.

— Как ты меня нашла? — спросил он вслух, хотя, видит бог, хотел спросить совсем о другом.

«Зачем? — хотел он спросить. — Зачем ты меня вытащила? Какого хера взяла на себя роль провидения?»

Но не спросил. Не сказал. Побоялся? Устыдился? Он Испугался Спросить? Ее?

— Как ты меня нашла? — вот что он у нее спросил вместо этого.

Они уже два часа сидели в маленьком полупустом и погруженном в уютный полумрак баре, не без умысла устроившись в дальнем углу длинного полуподвального помещения. В неярком желтоватом свете бра, закрепленного на краснокирпичной стене метрах в двух от их столика, и маленькой красной свечи, горевшей посередине квадратной столешницы, разглядеть Кайданова было затруднительно, что, собственно, сейчас и требовалось. А громкая музыка — крутили, как ни странно, ностальгическую группу АББА — легко заглушала негромкий разговор, когда и если он возникал. Идеальное место. Настоящая тараканья щель, о которой он мечтал, возникнув из небытия посередине оживленной Финкенштрассе. Здесь и посидеть можно было в покое, и себя в порядок привести, пока фашисты разворачивают все эти свои «Перехваты», «Капканы» или новомодную «Охоту на волков». Спасибо Викки, она быстро и грамотно увела его с улицы, нашла этот бар и теперь терпеливо и вдумчиво накачивала кофеином, алкоголем и глюкозой.

Сначала он был в прямом смысле слова никакой. А никакой это и есть никакой. До угла этого и то еле добрался, не вполне соображая даже, где он и зачем. Вот таким он тогда был, и если бы не Викки, ему конец. Гестапо взяло бы Кайданова тепленьким и готовым к неспешному потрошению на предмет паролей и явок. Но девочка его вытащила. На себе, можно сказать, доволокла до этого самого стула, усадила, влила одну за другой пять чашек крепчайшего и до безумия сладкого кофе, скормила какую-то сладкую дрянь, типа «сникерсов» или «твиксов», а затем заставила выпить еще и коньяку. И все это время тихонечко обдувала живью, рискуя своей собственной гладкой задницей. Так что в конце концов Кайданов начал помаленьку оживать и даже беседу какую-никакую смог поддерживать. Впрочем, говорить внятно и по существу он начал именно с того момента, когда смог сформулировать свой самый главный вопрос.

— Как ты меня нашла? — спросил Кайданов.

— Захотела и нашла, — судя по всему, Викки вопросу не удивилась, но и отвечать на него не стала.

Как всегда. Никак. Захотела и нашла. Вопрос, зачем? Как нашла, не так уж и важно. Это всего лишь техническое обстоятельство, но вот зачем, это да, это существенно. Потому что сам-то он, судя по всему, возвращаться, не собирался. Иначе бы и в Мюнхен не поехал. Ведь знал — ну пусть не наверняка, но определенно чувствовал — что-то с этой встречей не так. А его чувства дорогого стоили.

«Я просто не хотел жить… Устал…» — а вот это было похоже на правду, хотя на «ясную голову» Кайданов себе в этом никогда бы не признался. Но от правды куда уйдешь? Когда-нибудь, где-нибудь, она тебя обязательно достанет. Такова ее природа. Не хотел жить. Устал жить. Только «вслух» эту мысль сформулировать не мог. Вот и не формулировал. И даже не знал, насколько все плохо. А теперь вот взял и «сказал». Теперь, когда оказался слаб и немощен, как калека, все вдруг и открылось и, что интересно, даже возражений не вызвало. Просто «этот костюмчик» пришелся впору, вот в чем дело.

«Как раз», — признал Кайданов, не испытывая при этом никаких особых эмоций.

Не хотел жить.

«И с чего бы вдруг?» — но вот ёрничать не получалось. Да и не следовало, наверное. Не хотел, потому что выдохся. Вышел весь, как говорили старики в его детстве.

«На нет сошел», — но и это его не удивило. Это-то как раз было понятно. Или, вернее, стало понятно теперь. Другое занимало. Зачем, тогда, прорывался? Мог ведь устроить им такой «последний парад», что и через сто лет вспоминали бы с ужасом. Как раз на такое и хватило бы сил. Но нет, не убился, не реализовал свой глубоко законспирированный в душе план — так глубоко запрятанный, что и сам про него не знал, пока небо не рухнуло, и это все не всплыло на поверхность куском канализационного дерьма — не убился, а побежал.

«Зачем, если сам искал смерти? Или уже не искал?»

«По-привычке…» — но это предположение не выдерживало никакой критики. Привычка, автоматизм — все это хорошо и даже замечательно, когда есть цель, мотор, желание наконец. Но, как он теперь знал, мотор заглох, цели давно выветрились, а желание, если и существовало, то ровно противоположное по значению. Не жить, а умереть.

«И видеть сны…» — но и это неправда. Там снов не будет. Потому что не будет ничего.

«И что же в остатке?» — а вот на этот вопрос Кайданов должен был ответить. Несмотря ни на что, на слабость и боль, обязан был ответить.

— Ты меня чувствуешь? — спросил он вслух. Во всяком случае, это было что-то реальное, за что его плывущее сознание могло хоть как-то ухватиться.

«Чувствует?» — следовало признать, что это было что-то новое. Об этой ее способности Кайданов раньше не знал. Сам ее не чувствовал, но полагала, что и она его «видит» ровно настолько, насколько все они друг друга могут «видеть».

— А ты как думаешь? — ее голос не выражал ровным счетом никаких эмоций. Просто вопрос. Он спросил, она спросила. И все.

— Значит, чувствуешь, — Кайданов допил остывший кофе и медленно, контролируя каждое, даже самое простое движение, закурил очередную сигарету.

— Значит, чувствую, — показалось ему или Викки, действительно, усмехнулась?

— Угомонись, милый, — сказала она, пока Кайданов закуривал. — Какая тебе разница?

«И в самом деле, какая мне разница?»

Чисто технический интерес? Вроде того, а на что еще способен мой комп, мой Майбах,[48] мой холодильник, мой… моя… мое…

«Моя резиновая женщина», — вспомнил Кайданов, и неожиданно все встало на место. Он вспомнил и понял то, что ему все время мешало, но никак не давалось в руки.

9

«Я Ольга Эйнхорн», — слова «прозвучали» привычно, как отражение в зеркале.

Это лицо имело имя.

Ольга открыла дверцу машины и, наклонившись, взяла с сидения все еще не початую бутылку шнапса.

«Немного алкоголя, фроляйн? Почему бы и нет?» — она свинтила металлический колпачок и сделала длинный глоток. Однако, вопреки ожиданиям, шнапс ей не понравился.

«Не мое», — она закрыла бутылку и вернула ее на место.

«Фроляйн курит? А черт его знает!» — раньше она, вроде бы, курила, но давно и недолго. Впрочем, другая она часто и с удовольствием курила толстые гаванские сигары. Однако Ольга подозревала, что в этом мире толстая и длинная сигара будет смотреться во рту у девушки более чем двусмысленно.

«Это лишнее», — решила Ольга, представив себя с черной сигарой в зубах и, распотрошив пачку «Кемела» — «А почему, кстати, именно „Кемел?“» — достала из нее приторно пахнущую сигарету.

— Госпожа?! — голос принадлежал высокому крепкому парню с рыжей «шкиперской» бородкой и простоватым взглядом голубых навыкате глаз. Ольга приметила его на противоположной стороне парковочного поля, сразу как только вышла из уборной. Увидела и сразу все поняла, но решила не спешить. Подойти к ней он должен был сам.

— Госпожа?!

— Здравствуй… — она обернулась и приветливо улыбнулась, предоставляя ему представиться первым, потому что опознать бойца в его нынешнем облике, естественно, не могла.

— Антон, — ответно улыбнулся он. — Я был твоим Третьим, госпожа.

Последние слова он произнес почти шепотом и, совершенно не разжимая губ. Теперь, когда он назвался, Ольга его вспомнила. Тогда Третий — просто Третий, потому что входил в первую десятку — выглядел совершенно иначе, что, впрочем, теперь было совершенно неважно, так же как и то, как его звали там.

— Привет, Антон! — сказала Ольга. — У тебя огонька не найдется?

— Есть, — кивнул он и достал из кармана джинсов дешевую одноразовую зажигалку.

— Спасибо, — она прикурила от слабого, заметавшегося на ветру огонька и, выдохнув дым, показавшийся на вкус вполне удовлетворительным, спросила:

— А где остальные?

— Еще двое в машине, — коротко, и по-прежнему не разжимая губ, сообщил Антон. — Пятая — Катарина и Первый бета — Оскар.

«Три…» — но Ольга отчетливо ощущала четверых.

— Еще кто-то в Мюнхене, — сказал Антон, как если бы подслушал ее мысли. — Но кто, я не знаю.

— У вас есть деньги? — сейчас этот вопрос волновал Ольгу больше всего. У нее самой в сумочке оставались считанные гроши. На пару дней хватит, но на авиабилет — нет.

— Нет, — развел руками Антон (Третий так бы не поступил, но Антон уже не был Третьим). — Я на мели. Ребята тоже.

— В Мюнхене неспокойно, — сказала Ольга. — Но если мы хотим успеть, придется рискнуть.

— Как прикажешь, госпожа, — пожал плечами Антон. — Надо — рискнем. В пять тридцать пять есть рейс на Амстердам, в шесть восемнадцать — на Франкфурт, но Франкфурт, кажется, все еще закрыт. В семь ноль пять — Милан. Если вылететь любым из этих рейсов, мы успеваем в Тель-Авив до двух часов дня.

«Молодец», — мысленно похвалила Ольга. Сам догадался или кто из ребят подсказал, но все, что им нужно было теперь знать, узнал.

— Ты молодец, Антон, — сказала она вслух. — Вот от этого и будем танцевать. Кстати, меня зовут Ольга и я из Ульма.

— Очень приятно, — улыбнулся Антон. — А я из Ганновера.

— Вот и хорошо, — Ольга выбросила сигарету и посмотрела Антону в глаза. — Пришли сюда Катарину. Она поедет со мной. И сами тоже двигайтесь. Встречаемся у железнодорожного вокзала в 11 вечера.

— Мы там будем, — Антон еще раз улыбнулся и, повернувшись, пошел прочь.

«Четверо, — Ольга проводила бойца взглядом и, забравшись в Рено, завела мотор. — Совсем неплохо. Может быть нам еще повезет».

Может быть, и повезет, но Ольга на случай не рассчитывала. Она полагалась только на себя и своих людей. Остальное лирика.

10

— Значит, чувствую, — показалось ему, или Викки, действительно, усмехнулась?

— Угомонись, милый, — сказала она, пока Кайданов закуривал. — Какая тебе разница?

«А ведь я тогда вспомнил именно о ней…» — факт был, что и говорить, примечательный. И, как оказалось, Кайданов был рад — насколько он вообще мог сейчас испытывать эмоции — что мимолетная эта мысль, возникшая тогда в его разгромленной «откатом» голове, никуда не исчезла, не пропала, как случается, порой, даже с самыми важными и не случайными мыслями, не забылась. Получалось, что в самый последний свой час, а Кайданов тогда и впрямь считал, вернее, совершенно по-звериному чувствовал, что час именно последний, вспомнил он только Викки. К ней, ради нее — так он понимал теперь свои тогдашние мотивы — а не ради собственного спасения, собирался идти в полумертвом состоянии через весь Мюнхен. Что это могло означать, Кайданов догадывался. Не мальчик. И открытие это его удивило, но не настолько, чтобы он потерял нить рассуждений. Оставалось решить, что со всем этим теперь делать. Впрочем, от трудных вопросов Кайданов давно уже не уходил, и принимать быстрые решения научился тоже. Жизнь, как говорил кто-то из советских классиков, великая школа.

— Есть разница, — сказал он, хотя, видит бог, решение продолжать разговор далось ему непросто. — Есть. Ты ведь настояла на том, чтобы ехать со мной. Ты что-то почувствовала?

— А ты думал, что я ничего не чувствую? — вот теперь она действительно скривила губы в усмешке, и усмешка эта сказала Кайданову о многом. В том числе, и о таком, что узнать о себе оказалось крайне неприятно.

— Думал, — признался Герман, ощутивший вдруг невозможность не только лгать, но и просто обходить трудные вопросы.

Викки посмотрела на него внимательно — он даже в полумраке увидел ее глаза и оценил их выражение, впервые в жизни увидев, какой она, оказывается, может быть — и неожиданно кивнула.

— Так, — сказала она тихо. — Полагал… Может быть, я и сама в этом виновата. Ты же знаешь, я «тень», меня прочесть, если я этого не хочу, не может никто.

«Если не хочет…А я? Я-то хотел?»

— А почему ты не хотела? — вообще-то вопрос был лишний. Ответ на него Кайданов уже знал, или думал, что знает. Но все-таки спросил.

— Я думала, тебе это не нужно.

Ну что ж, она сказала правду.

«Не было нужно, вот в чем дело».

— Значит, виноват я, а не ты, — сказал он после паузы, принимая правду такой, какая есть. — Мне это действительно не было нужно.

— Не было?

— Да, — подтвердил он, поражаясь тому, что делает.

«Господи, что я творю?!» — но о сделанном сожалеть было поздно, потому что слово прозвучало, и бога он, по-видимому, вспомнил неслучайно.

«Бог есть любовь… А если в сердце не осталось ничего кроме ненависти, то, причем здесь бог?»

— А теперь?

— Когда я очнулся там, на улице, — говорить об этом было трудно, но и не говорить нельзя. — Когда я там «проснулся»… Я был никакой, Викки. Даже думать связно не мог, но… Единственный человек, о котором я вспомнил, была ты.

Викки выслушала его молча, ничего не спросила и никак его слова не прокомментировала. Она молчала долго. Смотрела на него и молчала. Молчал и он. А что еще он мог сказать?

— Я стала тебя чувствовать семь месяцев назад, — нарушила затянувшееся молчание Викки. — И… Сегодня я почувствовала тебя километров с пяти. Может быть, немного больше. Шла, как по азимуту, даже карту города в уме держала и «видела» все твои перемещения. Когда ты… Я еще в Берлине знала, что здесь что-то не так. Почувствовала опасность. Не хотела, чтобы ты ехал, но тебя ведь не переубедить. Решила, тогда уж вместе… Когда тряхнуло, я выскочила из дома, угнала машину и рванула к тебе. Потом бросила… Ты перемещался так быстро, что я за тобой не успевала. Но я тебя все-таки нашла.

— А живь откуда? — этот вопрос тревожил Кайданова не на шутку. О таком он даже не слышал никогда. Ведь живь всегда приходит с откатом.

— Не знаю, — покачала она головой. — Я и сама не знала, что такое возможно. Но когда увидела тебя, все произошло само собой. Как-то так… Потом поняла, что делаю, но это уже неважно было. Тебе нужна была живь, и я могла ее тебе дать.

— Риск, — сказал он хмуро. — Ты очень рисковала.

— Риск, — согласилась Викки. — Кто-нибудь мог нас засечь, но… Во всяком случае, мы были вместе. Это главное.

— Давай поженимся, — предложил вдруг Кайданов и сам поразился тому, что только что произнес вслух.

— А зачем? — Викки улыбнулась, но это была уже совсем другая улыбка. Такая, какой Кайданов у нее никогда прежде не видел. — Это что-то меняет?

— Для меня, да, — он действительно чувствовал, что самым правильным для них, как это ни странно, будет пожениться.

— Ну и как мы с тобой будем жениться? — спросила она, и он понял, что она права. Дело ведь не в записи, которую сделает какой-нибудь муниципальный чиновник в их фальшивых документах. Но сдаваться Кайданов не привык.

— Я православный, — сказал он и пожал плечами. — Но в СССР это давно уже не факт биографии, хотя при рождении меня, вроде бы, крестили.

В самом деле, союз перед богом ни чем не хуже союза перед властью. А бог по любому знает, кто из них кто.

— А запись о моем рождении, — с улыбкой сказала Викки. — Сделали в одной из синагог Питсбурга.

— Тогда, пойдем к Монголу, — предложил Кайданов, вполне оценивший ответную откровенность Викки. — Я знаю наверняка, он многих наших поженил.

— К Монголу? — удивилась Викки. — Я даже не знала, что он этим занимается. Раньше я слышала только про Баха.

— Можно и к Баху, — не стал спорить Кайданов. — Бах порядочный человек.

— Рискнем пойти вместе? — спросила Викки, и Кайданов понял, что только что получил формальное согласие на свое предложение.

— Кто не рискует, тот не пьет шампанского, — улыбнулся он и, протянув руку, взял в ладонь ее пальцы.

— А свидетели? — спросила Викки, по щекам которой вдруг потекли слезы.

— Найдем, — отмахнулся Кайданов, нежно сжимая в ладони ее тонкие длинные пальцы. — Не может быть, чтобы у нас в Городе не нашлось двух надежных людей.

— Да, — согласилась она. — Кстати, меня зовут Рэйчел.

— Рэйчел, — повторил за ней Кайданов, примеряя на Викки ее настоящее имя и видя, что оно ей в самый раз. — Очень красивое имя, Рэйчел. А меня зовут Герман.