Твари Господни

1

Ночью в баре Густава Блока нежданно-негаданно появилась Нора. Чел ее увидел, узнал, хотя прошло уже много лет, как она сюда не приходила, и послал к ней Михеля. Тот доиграл, не торопясь, партию, сбросил карты, и пошел к стойке бара. На Нору он внимания не обращал и наткнулся, разумеется, совершенно «случайно», когда возвращался за карточный стол со стаканом виски в одной руке и подносом с бутербродами — в другой.

— Вау! — сказал Михель, явно обрадовавшись встрече. — Нора, сладкая моя! Сто лет, сто зим!

— Привет, Михель, — Чел обратил внимание, что Нора держится несколько напряженно, что впрочем, ни о чем не говорило. Как он слышал, в Энгельсе, ей то ли ноги оторвало по самое «не могу», то ли еще как искалечило, но факт тот, что, как ни крути, девушка уже давно была не девушка, а бабушка-инвалид. — Как жизнь?

— Твоими молитвами, милая, — заулыбался Михель. — Солнце, океан, золотой песок. Ну ты понимаешь.

— А то! — усмехнулась Нора. — И как они тебе?

— Кто? — Михель был, конечно, профи, но иногда удивительно тупил в таких вот быстрых диалогах с подколами.

— Не знаю, — развела руками Нора, если и ставшая с их последней встречи на вид чуть старше, то все равно выглядевшая сногсшибательно. — Кто у тебя там, креолки или метиски?

— Ах, это! — заулыбался Михель, уже полторы недели прятавшийся в старом, еще при Гитлере построенном, канализационном коллекторе Мюнхена. — И те, и другие. Приходилось пробовать?

— Не, — плавно протянула Нора, упорно изображавшая в Городе лесбиянку, что, впрочем, могло соответствовать истине, а могло, конечно, и не соответствовать. — Я люблю белое на белом.

— Ты, что расистка, что ли? — без злобы спросил Михель, который на своем еще не слишком длинном веку успел побывать и буддистом, и коммунистом, и анархистом, но вот нацистом не был ни разу.

— Нет, Михель, — снова усмехнулась Нора. — Я эстетка. Ты Карла не видел?

Упоминание о Карле сразу испортило Михелю настроение, но Нора, судя по всему, ничего об этом еще не знала.

— Карл, — холодно произнес Михель. — Ушел к бундесам. Сдал всех кого знал и пошел служить в «гестапо».

— Мне очень жаль, — сказала Нора сдавленным голосом. — Очень. Я просто давно здесь не была.

— Проехали, — пожал плечами Михель.

— А Рысь? — уже гораздо осторожнее спросила Нора.

— Убили в девяносто седьмом, в Клайпеде.

— Черт! — значит, и об этом, что, впрочем, не мудрено, она не знала тоже.

— Да, — кивнул Михель. — Мне ее тоже жаль, она была хорошая девушка.

— Вильма? — было очевидно, Нора перебирает тех, кто заправлял в Цитадели в ее время. Во всяком случае тех, кого она, по-видимому, знала лично.

В ответ Михель только головой покачал.

— Дэн?

— Он редко теперь заходит, — объяснил он.

А она только взглянула Михелю в глаза, но ничего не спросила. По-видимому, и сама обо всем догадалась.

— Ирма?

— Не знаю, — снова пожал плечами Михель. — Люди разное говорят, но она больше не приходит. У тебя дело какое-то?

— Дело, — кивнула Нора.

— Тогда пошли за наш стол, — предложил он ей. — Там все свои.

— А пустят?

— Тебя пустят, — улыбнулся Михель. — Пошли!

Они вместе подошли к столику, и Михель, поставив поднос и, быстро взглянув Челу в глаза, кивнул на Нору:

— Знакомьтесь, ребята, это Нора. Лишнего сказать не могу, но она из наших, только…

Он замялся, подыскивая подходящее слово, но Нора и сама умела говорить.

— Я на пенсии, — закончила она за него. — По состоянию здоровья.

«Спросить ее? — с неожиданной для самого себя тоской подумал Чел. — Только что это изменит?»

— Садись, Нора, — сказал он вслух. — Я Чел. Если ты помнишь Моцарта, то я кто-то вроде него.

Ну что ж, он сказал достаточно, чтобы женщина поняла, с кем имеет дело. Она и поняла.

— Это хорошо, — улыбнулась Нора. — Если ты, конечно, не врешь.

И она вопросительно взглянула на Михеля, единственного, кого, как она полагала, здесь знает.

— Все верно, — кивнул тот.

— Здесь можно говорить? — Нора обвела взглядом сидевших за столом людей.

— Можно, — кивнул Чел. — Но не все.

— Ладно, — она достала из воздуха незажженную сигарету и прикурила от свечи. — Меня просили выяснить, возможно ли встретиться с кем-нибудь из командиров Цитадели.

— Так у нас вроде не военный режим, — удивленно протянул Михель.

— Человек хочет избежать политических дискуссий, — объяснила Нора. — Человеку надо откровенно, — она подчеркнула это слово голосом. — Поговорить о деле.

— Откровенно, — повторил за ней Чел. — И человек этот, — он вдруг понял о ком они говорят и даже испугался такому совпадению. — И человек этот не уверен, что его примут с распростертыми объятиями?

— Ты прав, Чел, — кивнула Нора. — Там старая история, ты еще маленький был, когда все это случилось, но слухи, я думаю, живы до сих пор.

— Кто? — спросила Птица, до этого, как и все остальные, хранившая молчание.

— Цапля, — спокойно, не драматизируя понапрасну, ответила Нора.

— Ноги ее в цитадели не будет! — гаркнул Михель, выразивший, судя по всему, общее мнение собравшихся.

«И они правы, — признал Чел. — Кто не с нами, тот против нас».

— Цапля выбрала свою дорогу, — сказал он вслух. — Я уважаю ее выбор, но мне не о чем с ней говорить.

— Где ты был, герой, — сказала Нора, глядя на Михеля, но Челу показалось, и, вероятно, не зря, что говорит она сейчас именно с ним. — Когда Цапля с Десятником и Камилом грохнула весь штаб ГСВГ[26] в Вюнсдорфе? А? В пеленки писал?

«А где был тогда я? — спросил себя Чел. — Тоже писал в пеленки?»

— Ну мало ли что?! — окрысился Михель. — У Петена, между прочим, тоже заслуги перед Францией имелись, и не малые!

— Так, ты, сученок, Цаплю в коллаборационизме обвиняешь? — подняла брови Нора. — Я тебе, мальчик, вот что скажу. Домохозяек жечь куда как проще, чем одного Вальдхайма[27] завалить!

— Ты хочешь сказать, что Цапля имела отношение к Брюсселю? — Птица от удивления забыла даже, насколько она крутая. — Ты это хочешь сказать?

— Ну, учитывая, что физиономия Цапли уже красуется на всех углах, большой тайны из этого делать смысла нет, — пожала плечами Нора. — В семьдесят девятом, мы были там вместе.

— Снимаю шляпу, — сказала Птица, откидываясь на спинку стула.

— Это что-то меняет? — равнодушно спросил Витовт.

— Ничего это не меняет! — заявил Михель. — Карл вон тоже…

— Цапля никого никому не сдавала, — осадила его Нора.

— Согласен, — кивнул Годзилла. — Она всего лишь дезертировала, впрочем, как и многие другие.

— А ты чего бы хотел? — вкрадчиво спросила Нора, стряхивая пепел с сигареты. — Чтобы все собрались в колоны Und vorwДrts mit den Liedern?[28] Айне колонне марширен, цвайте колонне марширен…

— Ты знаешь, сколько народу в Городе? — спросил Витовт. — Если бы все собрались…

— Мы никогда не соберемся вместе, — тихо и печально ответила Нора. — Это фантазии, парень, опасные, беспочвенные фантазии.

— Кто бы говорил!

— Я, — чувствовалось, что Нора находится на пределе выдержки. — Я! Я, которая… Впрочем, неважно. Я тоже сначала не хотела с ней говорить, и она, я думаю, не от хорошей жизни ко мне пришла. Но у нее есть дело, и я за нее прошу.

— Ты это ты, — начала было Птица, но Чел ее перебил, он уже все решил, хотя и не был уверен, что поступает правильно.

— Пусть приходит, — сказал он и посмотрел Норе в глаза. — Передай ей, что ворота ей откроют. И шепни мне, пожалуйста, ее псевдо.

— Спасибо, — Нора ответила ему твердым взглядом, в котором не было благодарности, но зато появилось уважение. — Кто-нибудь сможет поговорить с нею в двенадцать по Гринвичу?

— У нее форс-мажор?

— Я не знаю подробностей, — покачала головой Нора. — Но думаю, что да.

— Хорошо, — согласился Чел. — В двенадцать по Гринвичу в Цитадели. Пусть спросит меня или Людвига. Один из нас будет с ней говорить. Спасибо, Нора, приходи к нам еще. Приходи просто так. Придешь?

— Приду, — кивнула Нора, вставая из-за стола. — Спасибо.

Она нагнулась к его уху и быстро, но отчетливо произнесла имя.

— Рапоза, — сказала она, выпрямилась, и пошла прочь.

«Рапоза, — повторил мысленно Чел. — Рапоза, мать твою так!»

2

— Проснулся? — спросила Викки, когда он открыл глаза. — Как было?

— Никак, — ответил он, нехотя, и сел в постели. Как ни странно, чувствовал он себя не просто не отдохнувшим, что было бы, в принципе, естественно, но напрочь разбитым. Разобранным на части, как любит выражаться Поль. И вот это было совсем неожиданно.

— Покатай меня на коленках! — шепотом попросила Викки и придвинулась ближе. Она была красивая, Викки Шин, и чертовски соблазнительная, и она уже давно, почти два года, была его женщиной.

«За все надо платить, — сказал он себе обреченно. — За привязанность тоже. Кто сказал?»

— Иди ко мне, — он легко, как ребенка, поднял женщину и перенес ее на себя. — Если тебе нравится лежать на камнях, то так тому и быть.

— Ха! — только и успела сказать Викки, но продолжить он ей не дал, закрыв рот поцелуем.

«Сент-Экзюпери, — неожиданно вспомнил он. — Бог ты мой! Это же было в Маленьком Принце!»

А между тем, руки его привычно действовали, как если бы были наделены собственным отдельным разумом.

«Вот именно, — подумал он, лаская кончиками пальцев ее затылок, и проводя другой рукой вдоль позвоночника. — В этом-то и суть. Из моего лексикона напрочь исчезли слова, обозначающие чувства. Разум, интеллект, а где же, помилуй мя боже, душа?»

Душа… Если, конечно, ее не придумали попы, то его душа давно уже выгорел дотла, уничтоженная ненавистью и отчаянием. О, да! На этих кострах можно было жечь не только книги.

«Но что, тогда, осталось?» — кожа у Викки была шелковистая, нежная, скрывающая под собой упругую податливую на ласки плоть, и сейчас, всего лишь секунды спустя, после того, как он коснулся губами ее губ, трудно было уже сказать, что происходит между ними на самом деле: для нее он старается или для себя?

«Я чудовище», — сказал он себе, но не почувствовал ни раскаяния, ни обиды. Такие слова давно уже ничего для него не значили. По-видимому, человек, сознательно назвавшийся Тварью, заслуживал самого пристального внимания психиатров, которым, впрочем, дорога к нему была заказана. Другое дело, что он все это прекрасно понимал и сам, знал, что с ним происходит, но не имел сил остановиться и что-либо изменить. Это, как летишь под уклон и знаешь, что впереди обрыв и полет в один конец, но падение имеет и свою собственную ценность. Оно завораживает, увлекает, и тебе уже просто все равно, что там, в конце.

3

Два года вместе, много это или мало? Если говорить о какой-то форме семейной жизни, наверное, немного. А если о любви?

«А что, кто-нибудь говорит о любви?»

Кайданов вышел из душевой кабинки, быстро вытерся, взглянул озабоченно в зеркало, и решил, что сегодня может еще не бриться. Как ни странно, ему это даже шло, во всяком случае, так утверждала Викки и журналы для мужчин. Он пожал плечами и, как был, то есть в чем мать родила, вышел из ванной и пошел в спальню одеваться. Викки чем-то гремела на кухне, но вряд ли готовила, во-первых, потому что делать этого не умела и не любила, а во-вторых, потому что ни он, ни она все равно никогда не завтракали. Однако одежду она ему все-таки приготовила, проявив обычную для нее заботливость.

Как ни посмотри, времени, чтобы узнать друг друга, вполне должно было хватить, однако Кайданов не был уверен, что знает Викки достаточно хорошо, а прочесть ее мысли, хотя это было бы весьма любопытно, он просто не мог. И не кантовский моральный императив был тому виной, а тот простой факт, что Викки «не сканировалась». Абсолютное мертвое пятно, причем в прямом, а не в переносном смысле. Ее и детекторы-то в обычном случае с трудом брали, но если она хотела, то становилась и вовсе невидимой для любых средств инструментальной разведки, включая фото- и видеокамеры, ну, а колдуны, не исключая Кайданова, ее присутствия не ощущали вообще.

«Человек-невидимка, — он надел трусы и стал натягивать джинсы. — Фантом… А она, она меня любит?»

Очень может быть, что и нет. Ведь вот только что стонала так, что стены, и те должны были покраснеть, а потом — без перехода и видимого напряжения — встает и идет заниматься совершенно другими делами, как если бы ничего существенного и не случилось. Такое может быть? Физиология позволяет? В принципе, да. Может. Позволяет. Но он даже не знал, если по совести, для чего она занимается с ним сексом. Потому что хочет этого сама, или потому что считает это правильным. Но правильных вещей в мире, как известно, пруд пруди: зубы, например, чистить, или чиновников убивать. Однако секс это все-таки что-то другое, не правда ли? Даже Кайданову иногда хотелось знать, что кто-то его любит по-настоящему, а не имитирует страсть. Но о Викки ничего определенного, кроме того, что они вместе уже почти два года, он сказать не мог.

Темно-синие джинсы, светло-синяя в белую полоску рубашка, серые носки и туфли, коротко стриженые темно-русые волосы, волевое «нордическое» лицо, чуть смягченное легкой небритостью… Кайданов своей внешностью остался вполне доволен, такого мужчину ни в чем предосудительном заподозрить было невозможно. Его выдавали только глаза.

«Но глаза можно прикрыть очками…»

Он поправил на носу очки в тонкой серебряной оправе и, сделав усилие, заставил свои глаза приспособиться к тем трем диоптриям, которые сам себе назначил. Покрытые светозащитной пленкой стекла на свету сразу же потемнели и его «мертвый» взгляд стал совершенно незаметен.

— Какие новости? — спросил он, входя на кухню и кивая на включенный телевизор.

— Они грохнули Скорцени, — сказала Викки, оборачиваясь к нему. — Но это ночная новость. Кофе?

— Спасибо, с удовольствием, — ему совершенно не было жаль этого мудака. — Мне следует всплакнуть?

— Не знаю, — Викки налила кофе в чашку и поставила ее перед Кайдановым. — Но он был одним из нас.

— Еще он был одним из тех животных, которых почему-то называют людьми, — Кайданов закурил сигарету и отхлебнул горячего горького кофе из чашки. — И, соответственно, относился к животному миру планеты Земля… Что там произошло?

— БКА[29] разгромило штаб-квартиру НДП1 в Мекленбурге, — Викки тоже закурила и села напротив. — Скорцени был там и устроил образцово-показательный Армагеддон, вернее попробовал устроить. Но за спиной полицейских, по-видимому, находились люди из БФВ1… В новостях этого не сказали, но я так думаю.

— И среди них был кто-нибудь из ссучившихся, типа Карла, — закончил за нее Кайданов.

— Похоже на то, — кивнула она. — Погибло всего трое полицейских, а теперь по всем программам показывают лицо Скорцени и предлагают «всем, знавшим этого человека, срочно обратиться в БФВ1 или ЛФБ1», кому что удобнее.

— Тенденция, однако, — Кайданов и сам не знал, зачем он это сказал, потому что, если и существовала во всем этом какая-то тенденция, то она была известна всем и каждому, и уже не первый год. Правительства делали вид, что борются с фашистами, коммунистами, диссидентами, исламистами и прочими возмутителями спокойствия, а народ делал вид, что верит всему этому бреду, и голосовал за все более и более жестких политиков, надеясь, что когда-нибудь все это кончится.

«И что тогда? — зло усмехнулся Кайданов. — Наивные. Вот тогда за вас всех возьмутся уже по-настоящему, потому что сейчас это еще детский лепет. Три четверти средств и сил уходят на нас. И на вас просто не остается сил».

— Пойдешь в офис? — спросила Викки.

— Да, — кивнул он и взглянул на часы. Было без четверти восемь. — Ты тоже приходи, Ви. Мне нужно будет отлучиться полпервого,[30] посидишь рядом.

— Хорошо, — улыбнулась Викки. — я подойду к двенадцати. Вот Лиза раззавидуется! Решит, что мы опять трахаемся в офисе.

4

«Переход» — дело несложное. Главное твердо знать, чего именно ты хочешь, и уметь «концентрироваться, расслабляясь». Последнее — вопрос навыка и только отчасти таланта, но и того, и другого Лисе было не занимать. Впрочем, на этот раз, ей нужно было попасть не к тем воротам, которые в свое время «назначил» им с Кайдановым таинственный Некто Никто, а совсем в другое место. И это, разумеется, несколько усложняло дело, поскольку в Цитадель Лиса не ходила уже, бог знает, сколько лет, да и в те времена, когда она туда все-таки захаживала, Рапоза появлялась там нечасто, потому что полностью своей в Цитадели никогда не была.

Едва ли не с начала семидесятых место это, облюбовали те, кого в Городе называли или отморозками, или маргиналами. Выбор термина целиком зависел от политических взглядов говорившего, и его культурного уровня. Но много ли значат слова, когда речь идет о самой сути человеческого существования? Все в Городе прекрасно понимали такие вещи и без слов. Ведь любой, кто пробыл здесь достаточно долго, чтобы успеть разобраться, кто есть кто под «светлыми небесами», знал, что в Цитадели обитают отчаявшиеся души — смертники, чей темперамент, тем не менее, не позволяет им просто спрятаться в какую-нибудь щель от снедающего страха перед беспощадным будущим и тихо сходить там с ума. Однако люди остаются людьми, даже если сами себя таковыми уже не считают, и обитатели Цитадели не были в этом смысле исключением. Они никогда и ни при каких обстоятельства не были готовы признать себя проигравшими и тешили свои искореженные ужасом души несбыточными мечтами, создав пестрый спектр вполне эсхатологических[31] идеологий. Их было великое множество этих доктрин, теорий и прочих в разной степени разработанных «теоретических платформ». Но главными, доминирующими являлись две, практически определявшие modus operandi[32] всех представленных в Цитадели групп. Одни из этих людей, прежде всего, хотели разрушить «Великое молчание», заставив обывателей взглянуть суровой правде в глаза и открыто признать, против кого они уже столько лет ведут беспощадную войну. Другие, напротив, мыслили исключительно «политическими» категориями. Они полагали, что хаос, вызванный непрекращающимися атаками на власть и порядок, разрушит нынешнюю политическую стабильность, вызвав волну спонтанных и неконтролируемых военных конфликтов, которые в конце концов перерастут в войну всех против всех. В этом случае, людям скоро станет просто не до магов, и те смогут наконец выловить в мутной воде рухнувшей человеческой цивилизации пару-другую «жирных рыб» для себя самих. Естественно, не обошлось и без влияния тех самых человеческих идеологий — от коммунизма до фашизма — которые маргиналами за свои никогда не признавались и, более того, с гневом отвергались. Однако правда и то, что у всех этих течений был, в конечном счете, один и тот же знаменатель, или, возможно, лучше сказать, что общим для всех них был вывод, к которому каждый, впрочем, приходил своим собственным путем. «Чем хуже, тем лучше» — был их лозунг, и на знаменах, какого бы цвета они ни были — красного, черного или коричневого — было написано кровью одно единственное слово. И слово это было — «Террор».

«Тебе их что, совсем не жалко?» — спросила себя Лиса и с удивлением не нашла в своем сердце ни жалости, ни сочувствия, которые жили в нем еще совсем недавно. Зато в нем неожиданно обнаружилось понимание, и это Лису не на шутку встревожило, ведь она — так ей, во всяком случае, казалось — все про этих людей поняла еще много лет назад, и поэтому, даже являясь членом боевки, своей в Цитадели никогда не чувствовала, тем более теперь.

Она докурила сигарету и, выбросив окурок в приоткрытое окно, закрыла глаза.

— Не будите меня сколько сможете, — сказала она вслух и заставила себя увидеть «звездное небо».

— Привет! — сказала ей желтоватая медленно пульсирующая звезда.

— Пошел в жопу! — Грубо ответила Лиса, хорошо знавшая, что трепаться в «прямом эфире», почти со стопроцентной вероятностью означало себя раскрыть. Свободно оперировать под «звездным небом» могли лишь такие маги, как Алекс, но ей, как бы сильна она ни была в других областях, не стоило даже пытаться.

Лиса «уцепила» кусок черного ничто между двумя звездными скоплениями и почти бессознательно вывернула его наизнанку, на ходу ориентируя себя на Цитадель. Однако, не имея достаточной практики, она, разумеется, промахнулась, оказавшись у основания стены где-то между условно «западными» и, соответственно, «северными» воротами.

«Твою мать», — подумала она в раздражении и, не теряя времени, зашагала на север.

Впрочем, ворота вскоре обнаружились, стоило ей пройти метров триста и заглянуть за поворот. Северные ворота были зажаты между двух довольно высоких круглых башен, увенчанных остроконечными черепичными крышами, нахлобученными на их верхушки, как шляпы средневековых алхимиков. За распахнутыми настежь воротами лежала небольшая совершенно пустая площадь, от которой, собственно, и начинался крутой подъем к Цитадели, стоявшей, как и положено крепости, на обрывистом холме, возвышавшимся над жавшимися к его подошве приземистыми домами.

Подъем занял у Лисы минут пятнадцать, и, не встретив на своем пути ни единой живой души, она достигла наконец тяжелых, оббитых сталью и на этот раз наглухо запертых ворот.

— Эй, на борту! — крикнула она громко, подойдя к надвратной башне почти вплотную.

— Кого еще черт принес? — ответили из-за стены.

— Я Рапоза, — громко сказала Лиса, предполагая, что засевший за воротами сукин сын знал это и сам.

Скрипнула маленькая дверца, врезанная в ворота, и оттуда кто-то молодой и наглый провопил, хотя спокойно мог бы говорить и тише, ведь расстояние было невелико:

— Ну входи, раз пришла!

Лиса протиснулась в калитку и вопросительно взглянула на молодого паренька, одетого, как испанский конквистадор. Почти, как конквистадор, но бес ведь в деталях, не так ли?

— Туда, — он кивнул на квадратную башню донжона.

— Спасибо, — Лиса прошла через гулкий пустой двор, поднялась по лестнице и, толкнув дверь, вошла в обширное помещение, обшитое деревянными панелями и заставленное разнообразной и разномастной мебелью. Здесь, сидя за круглым обеденным столом, ее ожидала целая комиссия в лице двух молодых мужчин и сурового вида девушки в кожаном пиджаке и джинсах.

«Ну вот и тройка в сборе», — вздохнула про себя Лиса, но в делах она предпочитала следовать принципу, «котлеты отдельно, и мухи отдельно», а потому решила, что три — это, пожалуй, даже лучше, чем два, и, тем более, чем один.

— Добрый день, — сказала она, подходя к столу и усаживаясь на свободный стул. — Спасибо, что согласились на встречу.

— Ты Рапоза? — спросила девушка. Лицо у нее было смуглое, волосы черные, а глаза неожиданно светлые — голубые.

— Да, я Рапоза, — ответила Лиса и сделала себе «шипку».

Присутствующие с интересом посмотрели на сигарету, а один из парней — почему-то китаец в черной бандане — пошевелил носом, принюхиваясь к дыму.

— Я Мавр, — представился он. — Это травка?

— Почти, — усмехнулась Лиса. — Хочешь попробовать?

— Давай, — кивнул парень и протянул руку за сигаретой.

— Мне тоже, — попросил второй, худой жилистый парень с «закрытым» лицом. — Я Чел, это я пригласил тебя в Цитадель.

— Знаю, — Лиса сделала еще две сигареты и обернулась к девушке. — Тебе тоже?

— Кури эту дрянь сама, — буркнула девица и демонстративно достала из воздуха какую-то буржуйскую сигаретку, длинную и тонкую, темно-коричневого цвета и с золотым ободком.

«А девочка-то, пожалуй, из наших, — решила Лиса. — Болгарка или венгерка, но, скорее всего, откуда-нибудь из Югославии».

— Ну нет, так нет, — пожала плечами Лиса. — У меня, собственно, один вопрос ко всем присутствующим, но перед тем, как его задать, я хотела бы спросить, кто такая Рапоза, все знают? А Цапля?

— Тебе рассказать, что я о тебе думаю? — спросила девушка.

— Не надо, — покачала головой Лиса. — Я это и сама знаю. Мне важно другое, хорошее или плохое, но вы про меня знаете, не так ли?

— Допустим, — согласился Мавр.

— Сомнения в том, что я это я, имеются?

— Я тебя видел раньше, — сказал Мавр и взглянул вопросительно на Чела, но тот ничего вслух не сказал, только молча кивнул.

— Тогда, к делу, — сказала Лиса. — Мне нужен контакт к Уриэлю.

— Зачем? — быстро спросила девушка, так и не назвавшая своего псевдо.

— Некорректный вопрос, — усмехнулась Лиса. — Мне, — она подчеркнула это слово. — Нужен. Контакт. Остальное за кадром.

— Откуда ты знаешь про Уриэля? — спросил Мавр.

— Без комментариев, — Лиса «сделала» стакан с вином и подняла его в воздух. — Кто-нибудь хочет? Это хорошее вино.

— Спасибо, — сказал Чел. — Извини, мы тебя ничем не угостили. Может быть, хочешь кофе или виски?

— Ерунда, — Лиса улыбнулась и сделала глоток из стакана. — Так как начет Ангела Смерти?

— Вообще-то, он в Европе, — сказал Чел.

— А я где? — с интересом спросила Лиса.

— Не знаю, — пожал плечами Чел. — Но по ТВ сказали, что в СССР.

— Мне нужен контакт, — повторила Лиса. — Это очень важно. Для всех.

— Ну не знаю, — сказал Мавр. — Ты ведь не из наших, а в Европе знаешь, как сейчас?

— Наслышана, — кивнула Лиса. — Но и я ведь в бегах. Я тоже рискую, но дело важное.

— Ты на самом деле участвовала в заварухе в Брюсселе? — неожиданно спросил Чел.

— Тебе это так важно?

— Интересно.

— Участвовала, — кивнула Лиса. — Так как?

— Не знаю, — пожал плечами Чел. — Я с ним не знаком.

— А здесь он не бывает?

— No comments,[33] — улыбнулся Чел. — Мы попробуем с ним связаться, но ничего определенного обещать не могу.

— Спасибо и за это, — Лиса встала, ощущая такой удивительный подъем, какого не помнила за все последние годы. — Когда можно придти за ответом?

Чел переглянулся с Мавром и, размышляя, стал массировать себе переносицу, как будто ее натерли отсутствующие на его лице очки.

— Приходи ровно через неделю, — сказал он наконец и тоже встал. — Только лучше ночью.

— Хорошо, — сразу же согласилась Лиса, которой не терпелось уйти, чтобы не выдать ненароком охватившие ее эмоции. — Через неделю. Только вы уж постарайтесь, это очень важно.

5

— Нет, — сказал он Мавру и покачал головой. — Я не буду связывать ее с Уриэлем, и тебе в это ввязываться не надо. Нет у нее к нему такого дела, чтобы рисковать понапрасну.

— Как скажешь, — кивнул Мавр и взглянул на Альфу. — А ты чего из себя дурочку строила?

— Ненавижу, — коротко ответила Альфа и пошла к выходу. — Мне домой пора.

— Мне тоже, — сказал Чел и пошел вслед за Альфой. — Ты остаешься?

— Да, я в ночную работаю, — Мавр почесал голову и сотворил себе чашку кофе. — А может быть, зря мы так?

— Как? — спросил от двери Чел и обернулся.

— Так, — Мавр неопределенно покрутил рукой в воздухе. — Все же это Рапоза, а не кто-нибудь.

— Именно, — твердо сказал Чел, не столько обращаясь к Мавру, сколько отвечая на ворочавшиеся в его собственной душе сомнения. — Именно! Это Рапоза, и она здесь столько лет, сколько мы с тобой вместе взятые. Если она выбрала то, что выбрала, то хорошо знала, что делает. Параллельные линии не сходятся, знаешь ли, а в нашем случае они и не параллельные вовсе. Наши пути расходятся, Мавр. Пересечься они могли только в прошлом.

6

«Нет, — Решил Кайданов. — Что было, то было. Быльем поросло, и давно неправда».

Он открыл глаза и первым делом посмотрел на часы. Час и пятьдесят семь минут. Почти два часа.

— Все спокойно? — обернулся он к Викки.

— Я стонала, как могла, — усмехнулась женщина. — Но думаю, что зря. Там все равно ничего не слышно.

— Есть новости? — он кивнул на работающий телеприемник и пошел варить себе кофе. Голова была тяжелая, что предполагало скорый приступ мигрени, который следовало купировать раньше, чем боль пошлет его в нокаут.

— Бундесы, как с цепи сорвались, — ответила Викки, закуривая. — Очень похоже на скоординированную акцию. — Во Франции и Бельгии то же самое. В Голландии… В Норвегии…

— Кофе будешь? — Кайданов открыл банку с молотым кофе и, оглянувшись на Викки, вопросительно приподнял бровь.

— Буду, — она стряхнула пепел в массивную, выточенную из оптического стекла пепельницу и рассеяно посмотрела на экран телевизора. — В Бремене разгромили городской комитет КПГ, в Амстердаме арестовали все ЦК коммунистов, в Париже расстреляли демонстрацию эмигрантов, сказали, что это были «братья мусульмане». В Брюсселе вяжут Фламандский Национальный Фронт…

— В первый раз что ли? — он засыпал кофе в итальянскую кофеварку, включил ее и, открыв дверцу книжного шкафа, достал оттуда плоский металлический пенал.

— Опять?

— Да, — кивнул он, доставая из пенала одноразовый шприц и ампулы. — Опять накатывает.

«Анальгин и кофеин, — подумал со злой иронией. — И как долго все это будет продолжаться?»

— Может быть, лучше просто полежать? — он почувствовал спиной взгляд Викки, но не обернулся, а неторопливо закатал себе рукав на левой руке и несколько раз согнул ее и разогнул, чтобы проявились вены.

— Снявши голову, по волосам не плачут, — игла легко вошла в вену, и Кайданов чуть прикрыл глаза, плавно вводя лекарство в кровь.

— Что-то случилось?

«Случилось, — подумал он с горечью. — Почти. Но на этом все».

— Нет, — сказал он вслух. — Но кое-кто знает о нас слишком много. Некоторые, понимаешь ли, болтают, что в голову придет. Где приспичит, там и блажат. А потом приходят разные добрые самаритяне и задают вопросы.

— Не хочешь, не говори, — он отчетливо слышал в ее словах усмешку, но все равно не обернулся.

«Нет, — сказал он себе твердо. — Нет и нет».

7

Открывать глаза не хотелось, она и не стала. Сидела, откинувшись на спинку сидения, ровно дышала, имитируя сон, и думала о своем. На самом деле, если Лиса и могла надеяться кого-нибудь обмануть, то только не Пику и не Черта. Оставался один Алекс, который и сам бодрствовал лишь отчасти, витая в своих электронных эмпиреях. Тогда, спрашивается, какого беса, она старалась? Кого хотела ввести в заблуждение? Нет ответа. Просто вдруг расхотелось «просыпаться», и вообще что-нибудь делать не хотелось, а хотелось ехать вот так, куда глаза водилы глядят, сидеть на заднем сидении и думать. Не соображать, и не решать, и не предугадывать, а именно думать, в смысле, размышлять.

Если честно, Лиса уже почти разучилась это делать, и жизнь ее давно напоминала не жизнь живого человека, тем более, женщины, а существование какого-нибудь из тех грубо прорисованных героических человечков, которыми были полны недавно вошедшие в моду компьютерные игры. И как во всех этих бродилках-стрелялках, Лиса тоже должна была двигаться, чтобы жить, «стрелять», уничтожая врагов, и собирать всякие полезные вещи и «жизни» про запас, потому что потом их приходилось отдавать, чтобы продолжать двигаться вперед. Вопрос, однако, куда? Ведь, в отличие от нее, совершая свой квест, все эти картонные дурилки твердо знали, чем дело закончится, если, конечно, они доберутся до цели. Победой, вот чем должен завершаться успешный квест, или смертью, если не сложилось. Но ей-то было точно известно, что для таких, как она, впереди ничего не приготовлено. Бог ли был к ним так жесток, или природа настолько равнодушна, но победы в этой войне не было и не предвиделось. Разумеется, признаться себе в таком непросто. Вот многие и тешат себя иллюзиями. Маргиналы воюют, «народники» пытаются просветить «обманутые» массы, а такие, как она… Что ж, такие, как Лиса, просто борются за выживание, спасая тех, кого еще можно спасти, продлевая агонию, пусть даже на одну лишнюю минуту. Лиса полагала, что смотрит на вещи здраво, вполне отдавая себе отчет в том, что происходит сейчас и что неминуемо должно было случиться в будущем. За двадцать пять лет подполья она прошла через все. Все испытала, и все попробовала, переходя, как с уровня на уровень, от растерянности к отчаянию, от отчаяния к озлоблению, от озлобления к пониманию. «Стратегия малых дел», вот как называлось то, чем она занималась с середины восьмидесятых. День за днем, год за годом. Но вот на то, чтобы остановиться, оглядеться и задуматься, никогда не было ни сил, ни времени, ни… желания. Не исключено, что она просто боялась задумываться о таких вещах, подсознательно опасаясь, что стоит открыть глаза пошире, как сразу же выяснится, над какой бездной занесла она ногу. Ей было страшно, и понять это простое человеческое чувство несложно. Даже простить можно.

Но сейчас Лиса увидела себя и свою жизнь как бы со стороны, и многие вещи оказались совсем не тем, чем полагала она их прежде. И реализм ее на поверку оказался таким же самообманом, каким для Чела, Мавра и безымянной девушки являлась сила террора. Потому что и ее, Лисы, «закаленная» в огне войны душа, оказывается, жаждала — как и любая другая, впрочем, человеческая душа — спасения, и в ней, в этой жаждущей покоя и безопасности душе, тоже жила надежда. И однажды, как и многие до нее, Алиса решила уничтожить проблему, раз уж ее оказалось невозможно решить, просто переложив бремя ответственности на другого человека. Однако в их положении, этот другой должен был быть если и не богом, то кем-то сопоставимым ему по своим возможностям. Потому и отправилась она через Пекло в замок на краю мира, отправилась за помощью и, естественно, не получила. Зато Лиса получила нечто иное. Вот только что?

Ничего определенного, казалось бы, но все-таки что-то, а не ничто.

«Ничто… Никто… Некто. Знакомые слова, не так ли, барышня?»

Это была старая история. История из-за которой Лиса одно время считала себя свихнувшейся, потому что даже самой себе не могла признаться в том, что, действительно, влюбилась в человека, которого никогда в жизни не видела. И когда Август спросил ее об этом, то только отчаяние и надежда, та самая надежда, которую Лиса только теперь согласилась признать существующей, позволили ей признаться себе и ему, что все дело было в музыке.

Все произошло почти мгновенно в тот момент, когда они уже расставались. Вернее, это Некто решил, что пришло время оставить Лису одну. Она вдруг поняла его намерение, хотя и не смогла бы объяснить, откуда взялась эта уверенность, и на одно немыслимо короткое мгновение — по-видимому, от отчаяния и страха — «услышала» его душу. В следующую секунду, она осталась одна. Стояла на привокзальной площади, не ощущая ничего, кроме чудовищной пустоты, но в тот миг…

«Господи!»

Это было настоящее чудо! Ужасное и прекрасное чудо, какое дано узнать лишь немногим. Никогда до этого и никогда после ничего подобного Лиса не слышала и не испытывала. У нее не было слов — «И у кого бы они нашлись?» — чтобы описать ту мелодию, к которой довелось прикоснуться лишь на исчезающе краткое время, но которую она успела, тем не менее, принять в себя целиком. Музыка эта — но, возможно, слово это было слишком грубым, чтобы описать то, что вошло тогда в Лису, чтобы остаться с ней навсегда — была прекрасна и трагична одновременно, она была чем-то, чему нет ни цены, ни названия. И оглядываясь назад, Лиса вынуждена была теперь признать очевидное. Именно эта музыка дала ей силы выжить тогда и продолжать жить до сих пор. И более того, она, эта Музыка, как руки гениального скульптора, сформировала, слепила жизнь Лисы, сделав ее такой, какой она теперь была.

«Галатея, понимаешь!» — но попытка с помощью привычной грубости изменить то, что тогда произошло, и что Лиса смогла осознать полностью только сейчас, ни к чему не привела. То, что начало вызревать в ней в замке Августа, уже окончательно созрело и обрело силу.

«Сукин сын! — ее немой вопль был полон неизбывной тоски, копившейся в душе долгие годы, без того чтобы Лиса смогла понять причину и сущность этого чувства. — Что же ты наделал, гад! Зачем?! Почему?!»

Теперь она все поняла. Она осознала произошедшее, но вот того, зачем он это сделал, она понять как раз и не могла.

На протяжении многих лет, музыка, «подслушанная» почти случайно в чужой душе, звучала в сердце Лисы, лишая ее покоя, заставляя тосковать и сходить с ума, но лишь случай — отчаянный, во всех смыслах, поход через «Пекло» — открыл ей простую истину. Она любила этого человека и страдала, ощущая пустоту там, где он должен был быть, но где его не было, потому что единственный мужчина, которого она полюбила, этого не захотел.

«Так просто…»

Но просто не получалось. История, как увидела ее сейчас Лиса, имела изощренный, болезненно вычурный сюжет, напоминающий какую-то героическую сказку или легенду в стиле библейских сказаний, но отнюдь не жизнь обыкновенных живых людей.

Некто бог, в неизреченной милости и доброте спас однажды от беды — почти между делом спас — юношу и девушку, которые, если бы не грех любомудрия, могли стать очередными Адамом и Евой. Но проклятие запретного знания уже лежало на них, и другой грозный бог готов был их покарать. Последовало бегство из Рая, и вот оказалось, что случайная встреча с беглянкой зажгла сердце «доброго» бога, но та, на свою беду — или, напротив, это счастье ей такое выпало — заглянула в это пылающее сердце и, значит, была обречена полюбить того, кого любить никак не следовало.

«Красиво, — согласилась Лиса. — Избыточно красиво, но древняя мифология позволяла себе и не такое».

Однако дальше история развивалась уже как эпическая трагедия. Бог не имел возможности — «А почему, кстати?» — остаться с девушкой. Не мог — «или не захотел» — взять ее с собой, и оказалось, что единственное, что он мог для нее — «Или все-таки для себя?» — сделать, это заставить себя забыть.

Так?

Выходило, что так, вот только, «вспомнив все», Лиса совершенно не понимала — не могла понять — зачем он это сделал?

«Зачем, господи?! Зачем?»

Но кто их знает, «добрых» богов, зачем они творят такое добро? Ведь он влюбился в нее, полюбил так, как любят только в песнях или старых романах, иначе откуда бы взяться его музыке?

«Откуда, черт тебя побери?!»

Лиса чуть зубами не заскрежетала от тоски по несбывшемуся, от жалости к себе, от понимания, какое чудо не состоялось в ее жизни.

«Господи!»

И околдованная его «доброй» магией она спокойно отпустила того, кто мог стать ее счастьем, смыслом жизни… всем! Встретила снова и не узнала. А ведь, казалось бы, все было так очевидно. Некто был здесь, а Иаков там. В душе Некто, как ни в какой иной душе, встреченной ею на долгой дороге длинною в жизнь, звучала музыка. И музыку — великолепную, незнакомую, но захватывающе прекрасную музыку — приносил с собою в Город Иаков, которого на Земле Лиса никогда не встречала, хотя по уверению Твина Иаков жил и умер именно в СССР. Лиса любила музыку, училась в детстве в музыкальной школе, пела в хоре при Доме Пионеров, слушала и слышала потом в разных городах, на концертах, и по радио, в фильмах и записях, но никогда нигде не встретила ни одной из тех мелодий, которые играл на органе и скрипке Иаков. И такого уровня исполнения не встречала тоже. Однако Некто был великим волшебником, и ей ни разу не пришло в голову сопоставить эти два образа. Четверть века Лиса была уверена, как и все другие, что Некто и Иаков — два разных человека.

Но тогда, что же произошло в замке Августа? Каким образом она узнала то, что он так тщательно скрывал все эти двадцать пять лет? Ведь даже сейчас, Лиса не смогла бы объяснить кому-нибудь еще, каким образом Некто и Иаков, исчезнувшие с разницей в несколько лет, и Август, появившийся под «светлым небом» неизвестно когда и как, могут быть одним и тем же человеком.

Приходилось признать, что ее Дар развивается, и если в реальном мире это было еще не так заметно, хотя следовало признать, что и тут ее чутье было сильнее, чем у многих других, то в иллюзорном мире Города, она проделала невозможное два раза подряд с разницей всего в несколько дней. И если в случае с Августом, она могла еще тешить себя сказками про вещее, потому что любящее и страдающее, женское сердце, то в Цитадели все случилось совсем не так, как в песнях и балладах.

«А как?» — размышления о Некто неожиданным образом подвели ее к совершенно другому вопросу.

А при чем здесь Кайданов? Германа-то она за каким хреном взялась вдруг искать? Вот это было уже вовсе не понятно. Ей нужен физик? Так Кайданов уже четверть века физикой не занимается, да и занимайся он наукой, Гора или Никифора найти куда проще. И еще у поляков, в Кракове, была такая славная девочка, которая великолепно разбиралась в физике. И у Петра Кирилловича, наверняка, есть кто-нибудь на примете. Тогда зачем? Уж не затем ли, что о нем спросил Август?

8

Начало темнеть.

— Где мы? — спросила Лиса.

— Западнее Сортавалы, — ответил Черт, не оборачиваясь, но так, как если бы все время ожидал ее вопроса. — Еще час покрутимся здесь и поедем в город.

— Алекс!

— Да?

— Что слышно? — спросила Лиса и посмотрела искоса на Пику, спрашивая разрешения закурить.

— В «Багдаде» не спокойно, — сказал Алекс, не оборачиваясь и даже не обозначив интонацией свою шутку юмора. — Все новостные программы сообщают об арестах. Метут всех подряд. Похоже, в ЕС открылся сезон охоты.

— Да, кури, — буркнула Дама Пик. — Что с тобой поделаешь.

— Скоро и у нас начнется, — сказал, ни к кому не обращаясь, Черт.

— А уже! — почти весело сообщил Алекс. — МВД сообщило, что по вновь открывшимся данным, разыскиваемая уголовница по кличке Рапоза — представляешь, Нота, как это звучит для русского слуха, Рапоза? Музыка!

— Не отвлекайся, — попросила Лиса, которая догадывалась, о чем подумают простые русские люди, особенно в глубинке, когда услышат такое словечко.

— Говорят, ты как-то связана с эстонскими националистами.

— Ну, значит, не повезло веселым эстонским парням, — Лиса затянулась и снова прикрыла глаза. Как бы то ни было, отменять вояж в Европу, она была решительно не намерена.

— Что по поводу наших «сирых и убогих»? — спросила она, чтобы сменить тему.

— В ЮАР никого, — ответил Алекс. — В Германии двое. Один в Ульме, и еще один в Западном Берлине. В Израиле — один, тот, о котором я тебе уже говорил, но по его поводу у меня большие сомнения. Понимаешь, я так понял, что «Лобный синдром» возникает при физическом поражении этих самых лобных долей головного мозга. Так что, вряд ли.

«Всего трое, — усмехнулась она в душе. — Вернее, двое. Органическое поражение мозга это действительно не наш случай. Значит, двое, и оба в ФРГ. Сущие пустяки, Некто. Теперь тебе не отвертеться!»

9

«Сделала один раз, могла сделать и во второй», — Август смел рукой серебряные фигурки с шахматной доски и поднял взгляд.

Невидимое из-за обложивших небо туч солнце садилось в море, но лучи его кое-где пробивались сквозь редкие прорехи и окрашивали четко видимые участки воды в цвета расплавленного золота.

«Выбор невелик, — решил он, не в первый раз обдумав сложившуюся ситуацию. — Или это сделает она, или я. Или это не удастся никому».

Наверняка, ему было известно одно. Каким-то неведомым образом Лиса была способна «читать» в его душе. Почти невероятно, но факт, и, к сожалению, теперь она будет действовать, сообразуясь не с разумом, а с эмоциями.

«Жаль, — решил он. — Ничего хорошего из этого не выйдет».

Вопрос был лишь в том, оставить ли все, как есть, понадеявшись на то, что все действительно зашло так далеко, что стало необратимым, или проверить самому?

«Это была ошибка, — сказал он себе, меряя шагами бесконечные переходы замка. — Но кто свободен от ошибок?»

Даже бог, в которого он, как ни странно, верил всю жизнь, даже всевышний, возможно, однажды ошибся. Тогда ли, когда создавал людей, или тогда, когда напустил на них своих зверей, но ошибся.

«Впрочем, возможно, я просто не в силах постичь его промысла. Может такое случиться? — спросил он себя. — Еще как может! Все мы всего лишь твари господни, и охотники и их дичь».

«Твари, — повторил он мысленно, как бы обкатывая это слово на языке, испытывая его на истинность. — Твари. И она тварь, и я. А вот просто ли мы твари, или все-таки божьи твари, покажет время».

Он шел, куда глаза глядят, но ноги сами принесли его туда, куда Август меньше всего стремился сейчас попасть, к «железной двери».

«Судьба, — усмехнулся он, но в его усмешке не было радости. — Судьба…»

Он положил руки на холодное железо и попытался «увидеть», что там, за этой дверью. Однако «видеть» сквозь такие «двери» он не мог. Единственное, что было известно достоверно, это то, что пока он все-таки, скорее, жив, чем мертв. Остальное в руке господней.