Твари Господни

1

Фарадей ушел. Сделал пару шагов в сторону лестницы и исчез, вернувшись куда-то туда, на «Ту Сторону», а Виктор остался здесь, на этой стороне, в великолепном иллюзионе Города. Во всем этом виделся некий избыточный символизм, возможно даже, намек, сделанный самим Творцом. Однако Виктор давно и твердо знал, что бог в дела тварей земных никогда не вмешивается, предоставив их своей судьбе.

Попыхивая трубкой, Виктор медленно прошел через площадь, поднялся по ступеням храма и небрежным — почти машинальным — движением отворил тяжелые двери. В соборе за прошедшие годы ничего не изменилось, но Виктор и не ожидал найти здесь следов вандализма или, скажем, разрушения и заброшенности, которые в материальном мире идут по пятам быстротекущего времени. В Чистилище все по-другому: Город вырван из контекста реальности и отдан во власть вечности, даже если населяют его всего лишь бабочки-однодневки да быстро сгорающая в яростном пламени волшбы мошкара.

Дверь открылась так же легко, как тогда, шестнадцать лет назад, когда он пришел сюда в последний раз. И огонь вспыхнул в камине, и чашка чая возникла на низком круглом столике посередине комнаты, и парок над крепко заваренным горячим питьем возник с естественностью и грацией живого существа и потянулся к высокому сводчатому потолку, смешиваясь где-то там, во мгле, с копотью двенадцати вспыхнувших в серебряных шандалах свечей. Но взгляд Виктора был прикован к старому кожаному футляру на полке около узкого стреловидного окна. Несколько мгновений он так и стоял в дверях своего давнего убежища; стоял, попыхивал трубкой и смотрел на маленький изящный гробик, где все эти годы покоилась его старая скрипка. Новая мелодия уже почти созрела, и Виктор боялся нарушить неверным движением или посторонней мыслью чудесный процесс рождения музыки. Наконец прозвучал финальный аккорд, и на лбу Виктора выступила испарина. Чудо свершилось, в мир — пусть это и был иллюзорный мир Города — пришла новая музыка, причем такая, какой он от себя совершенно не ожидал.

Как можно любить того, кого ты даже не видел? Однако его объяснение в любви, запоздавшее на двадцать пять лет, было посланием не к той тоненькой девушке в светлом плаще, что осталась на привокзальной площади Свердловска в давней уже осени 1974 года, и которой материально больше не существовало ни в том мире, ни в этом. Новой мелодией, такой необычайно глубокой и сложной, что дух захватывало от совпадения гармонии земной с гармонией небесной, он молил о прощении ту, чей образ возник в его душе только с чужих слов.

«Такое возможно?» — спросил он себя, подходя к стенной полке и открывая футляр.

«А полюбить „невидимку“, случайно подслушав его душу можно?» — Виктор не знал, что и думать. Происходящее никак не вписывалось в то представление о себе, что сложилось у него много лет назад, еще в юности, и благополучно просуществовало с ним всю эту долгую или, напротив, слишком короткую жизнь.

«Если мы когда-нибудь встретимся…» — Виктор бережно достал скрипку, провел осторожно — кончиками пальцев — по темному лаку, как бы исследуя изысканный изгиб деки, и вдруг понял, кого на самом деле сейчас ласкает.

«Господи! Если она жива…» — он схватил смычок и поспешно, едва ли не бегом, покинул келью, слишком тесную, чтобы вместить ту музыку, которую Виктор был не в силах уже удерживать в своем сердце. Музыка требовала воплощения, точно так же, как и любовь, никогда на самом деле не покидавшая его сердца.

«Если я воскресну…» — он выбежал на середину огромного зала, под взметнувшийся в необозримую высь каменный свод, и музыка зазвучала, кажется, еще раньше, чем смычек коснулся струн.

«Дебора!» — но это была уже совершенно последняя мысль, которую он смог осознать. В следующее мгновение Виктор растворился в собственной музыке, наполнившей все внутреннее пространство собора и океанской волной выплеснувшейся сквозь распахнутые двери на простор площади Иакова.

2

Первое, что он увидел, когда открыл глаза, была спина Рэйчел. Она сидела, скрестив ноги, в изножии кровати и смотрела телевизор с выключенным звуком. Женщина курила, и над ее левым плечом в голубоватом мерцающем от смены кадров свете проплывали по временам прозрачные, как тающий под солнцем туман, завитки табачного дыма. Минуту Кайданов лежал неподвижно и, затаив дыхание, смотрел на нее, любуясь мягким очерком шеи и плеч, белизной гладкой матовой кожи, светившейся в полумгле спальни не хуже электронной трубки телевизора, волнующей грацией с которой узость талии сменялась плавным размахом бедер.

В этот момент он еще балансировал между сном и явью, между делом и нежностью. Он смотрел на Рэйчел, чья красота совершенно изменилась за два прошедших дня — и не только в его глазах, но и физически — и в то же время все еще пребывал под впечатлением только что состоявшегося разговора. Встреча с Некто и сама по себе была событием из ряда вон выходящим, ведь он уже давным-давно превратился для Кайданова в образ невозвратного прошлого. Но дело было не только в этом. Неожиданное воскрешение Виктора намекало на существование таких тайн и такой магии, о существовании которых Кайданов даже не подозревал. Впрочем, за весь не такой уж короткий разговор, Некто — в своей излюбленной манере — почти ничего, прямо не касавшегося собеседника, так и не рассказал. И все-таки кое-что помимо самого факта своей новой реинкарнации и обещания прийти — может быть — на встречу, назначенную два дня назад Лисе (одиннадцатого, в восемь вечера в Берлине, у входа в отель «Кемпински»), Некто Кайданову сообщил. Лиса скорее всего жива, но ни Рапозы, ни той «блонды» из мюнхенской пивной, которая так удивила Германа, увидеть, скорее всего, никому больше не удастся. Что это могло означать, Кайданов догадывался, хотя и полагал — во всяком случае, до сегодняшнего дня — что «обернутся» два раза подряд в течение такого короткого промежутка времени практически невозможно. Однако додумать эту мысль до конца он так и не смог, потому что в этот момент баланс нарушился, и Кайданов потерял равновесие, и как тут же выяснилось, не он один.

— Моя задница тоже покраснела или мне это только кажется? — внезапно спросила Рэйчел, и, мысленно усмехнувшись, Кайданов с облегчением выпустил из легких застоявшийся воздух.

— Не волнуйся, дорогая, — сказал он, перекатываясь к ней и обнимая так, что его ладони сомкнулись на ее животе. — Твоя спина, Викки, и твой зад, — его правая рука скользнула назад, коснувшись предмета разговора. — Безупречно белы, как и подобает истинно арийской девушке. Впрочем, у нас проблемы с невинностью, но думаю святой Розенберг нас простит.

— В каких войсках служил твой папа? — спросила Рэйчел, откидываясь назад и прижимаясь спиной к его груди.

Возможность прослушки существовала всегда, и ничего лишнего говорить было нельзя даже тогда, когда кровь отливала от головы туда… куда она отливает, когда начинает закипать от нежности и страсти.

— Мой папа, милая, — он говорил прямо через упавшие ему на лицо волосы Рэйчел, от запаха которых (горького и сладкого одновременно) начинала кружиться голова. — Был тогда еще сопляком и не успел даже в гитлерюгент.

«Черт! Понесло же меня…» — но реплику следовало завершить раньше, чем мысли напрочь покинут его несчастную голову.

— Дедушка, правда, служил в вермахте, — сказал он с той неповторимой интонацией презрения, в котором легко можно было уловить нотки гордости, с которой говорили о немецком прошлом представители их круга. — Но он был всего лишь ремонтником в танковой дивизии. Впрочем, — он провел левой рукой по ее согнутой ноге и услышал едва различимое «ох», сорвавшееся с прекрасных губ Рэйчел. — Мой двоюродный дед, не помню точно, как звали этого ублюдка, был настоящим эсэсманом, и его повесили югославские, кажется, партизаны. — «Вот же тему надыбал!» — Честно говоря, — еще движение, и еще одно тихое «ох», от которого у Кайданова, что называется, шерсть на загривке дыбом встала. — Я не опечален. Самому думать надо было.

Вполне возможно, одним из партизанов, которые повесили — и надо полагать, отнюдь не сразу — двоюродного деда человека, по чьим документам жил теперь Кайданов, был его собственный дядя, родной брат покойного отца. Петр Кайданов в сорок первом был уже командиром роты и имел орден красной звезды за финскую войну. Во всяком случае, на чудом уцелевшей у деда с бабкой фотографии того времени Петр носил и орден, и одинокую шпалу в петлицах. В плен капитан Кайданов попал в Уманском котле. Чудом выжил в Зеленой Браме — он был настоящим кержаком, неимоверно крепким и выносливым мужиком — попал в Германию, вернее, в Австрию, бежал, и, пройдя в одиночку сквозь зимние горы в Северную Италию, оттуда уже добрался до Хорватии, где его самого чуть не повесили местные фашисты — усташи или четники, Кайданов не помнил — а затем оказался уже в Сербии, где и примкнул к партизанам Тито. За это его позже и посадили. Правда, не в сорок пятом, когда он довольно легко прошел проверку в фильтрационном лагере, а в пятьдесят первом, когда рассказал «приятелям» под водочку о своем личном знакомстве с «кровавым карликом» Моше Пьяде.[54] Вышел Петр из лагеря только в пятьдесят шестом, и Кайданов, родившийся в сорок шестом — «на радостях» — хорошо запомнил это возвращение.

Но ни о чем таком Кайданов, разумеется, уже не думал. Он провел пальцами левой руки по ее животу (Ох… милый, еще немного и я сломаю кайф нам обоим: щекот… Ох!) и поднял выше. Левая грудь Рэйчел уютно поместилась в его ладони (Это дискриминация по политичес… О!) — «Никакой дискриминации, милая, никакой!» — но его правя рука сама собой не пошла вверх, а, скользнув по бедру, вернулась на живот, но только значительно ниже своего первоначального положения, легко пройдя между скрещенными ногами.

— Майн Гот! — застонала Рэйчел, и Кайданов окончательно забыл обо всем на свете.

3

Стало совсем тихо, угасли, ушли в далекий фон звуки огромного города, и по дороге мимо кладбища не проезжали больше даже редкие машины. Никого. Ночь, тишина, жидкий свет редких фонарей, и полная, набравшая силу луна, огромная, желто-оранжевая, похожая цветом и формой на бронзовый гонг.

«Пора», — Ольга захлопнула дверцу Форда и пошла в сторону ограды, ощущая, как почувствовав ее движение, покидают свои посты невидимые отсюда остальные члены группы.

Было без четверти двенадцать, и ждать больше было нечего.

«Судьба», — она сходу перемахнула через двухметровую ограду и, не останавливаясь, пошла среди могил, безошибочно находя дорогу в разбавленной лунным светом полумгле. Кроки, нарисованные Антоном были безупречны. Впрочем, ничего другого и быть не могло. Солдатское ремесло не забывается.

Она быстро миновала наиболее старую часть кладбища, где давно никого не хоронили, и вышла к относительно новым захоронениям, но путь ее лежал еще дальше, к южной стене, где на одном из последних новых участков был предан земле ее господин, предусмотрительно оставивший завещание и деньги на собственные похороны.

Судя по ощущениям, сейчас на кладбище они были одни, но, идя среди могил и внимательно рассматривая каждое попадающееся на пути дерево, Ольга все-таки забрасывала по временам «невод» — ненадолго, на считанные секунды, но забрасывала — потому что хотела быть уверена, что, как минимум, началу ее Великого Колдовства не помешает никто. Однако все было спокойно. Смерть Августа никого в этом мире не удивила и не встревожила.

4

Последний звук взлетел под своды собора и долго боролся там с небытием, но силы были неравны, и вскоре он все равно растворился в вечности.

«Ничто не вечно, — почти с отчаянием подумал Виктор, опуская скрипку и смычек. — Ты прав, царь, все проходит».

— Что скажешь? — спросил он вслух того, кто стоял у него за спиной, в проеме оставшихся открытыми дверей.

— Она прекрасна, ведь так? — сразу же откликнулся Персиваль. — И вы ее любите.

— Не знаю, какая она сейчас, — честно ответил Виктор, оборачиваясь к своему лейтенанту. — Но ты прав, Персиваль, я ее люблю.

— Я буду служить ей точно так же, как служу вам, — поклонился воин.

— Где ты сейчас? — Виктор не сомневался, что все так и будет, если будет вообще.

— Мы угнали вертолет, — как о чем-то само собой разумеющемся сообщил Персиваль и поднял голову. — Еще час полета и, если нас не собьет иорданская ПВО, мы начнем прорыв границы.

— На вертолете?

— Нет, — едва ли не с сожалением покачал головой Персиваль. — Это было бы чистым безумием. На всю израильскую ПВО меня одного не хватит. Мы пойдем пешком. Южнее моста Аленби.[55]

— Не лезь на рожон, — предупредил Виктор. — К тому же пешком ты все равно не успеешь.

— Сколько у тебя людей, — спросил он через мгновение, обдумав складывающуюся ситуацию.

— Пятеро.

— Да, это было бы совсем неплохо, — признал Виктор. — Дженевра на месте и готова создать круг, так что еще пять человек ей сейчас лишними никак не будут.

— Нас шестеро, — вежливо напомнил Персиваль.

— Я знаю… Вот что. Когда вернешься, ты ее уже наверняка почувствуешь. Километров сто-сто пятьдесят по прямой… Ты смог бы открыть «проход»?

— Ну если она уже на месте… — задумчиво произнес Персиваль, наверняка взвешивая в уме шансы. — Пожалуй, я «кину» дорогу прямо из геликоптера. Так будет быстрее.

— Рискованно, — возразил Виктор, представляя себе, что собирается сделать Персиваль. — Вам может срезать винт.

— Зато мы сэкономим время, — пожал широкими плечами Персиваль. — Не беспокойтесь, господин. Если Дженевра успела, то и мы вас не подведем.

— Тогда, иди, — кивнул Виктор, начиная верить, что все еще может получиться. — Но помни, круг формирует Дженевра, а ты держишь периметр до тех пор, пока не подключусь я.

— Слушаюсь и повинуюсь, — без тени иронии сказал Персиваль, поклонился в пояс и сразу же исчез.

5

Ольга сбросила сумку с плеча и, подойдя к дереву, положила ладони на ствол. Ей даже не пришлось закрывать глаза и «отрубать» прочие чувства. Миновало мгновение, а тонкие иголочки силы уже впились в обнаженную кожу. А еще через секунду или две, когда рядом с ней возникли, как будто соткавшись из ночных теней, фигуры ее бойцов, боль уже пробила руки до локтей. Встретить здесь такую природную силу всего через несколько минут не слишком упорных поисков Ольга не ожидала. Сила буквально кипела под старой корой, поднимаясь к ладоням от глубоко ушедших в сухую землю корней, и выдержать этот напор, означало пройти одно из самых серьезных испытаний, которые могла предложить Ольге жизнь. Но не для того она пришла этой ночью на старое тель-авивское кладбище, чтобы отступить, уступив силе какого-то дерева. Еще несколько долгих томительных минут она терпеливо сносила эту муку, чувствуя, как, несмотря на ставшую уже почти нестерпимой боль — или вопреки ей — в плоть ее входит природная магия Земли и Жизни. Желало оно того, или нет, дерево отдавало Ольге то, что та хотела взять, и это было главное.

— Сайя, — с трудом разомкнув сведенные судорогой губы, произнесла Ольга.

«Прости!» — она мысленно опустилась на колени и склонила перед деревом голову.

— Чаора, сегойя шукна! — сказала она полным боли и муки голосом.

«Прими мою вину, достопочтимое!»

— Шукна! — повторили за Ольгой три мужских голоса.

«Вина моя безмерна, брат», — признала она в своем сердце.

И тотчас увидела смутную тень, вставшую перед ее мысленным взором. Это был дух дерева, и темные его — «древние» — глаза заглянули Ольге прямо в сердце и увидели там свою судьбу.

— Шья кши, — сказала Ольга, с трудом отнимая обожженные ладони от коры, но даже не подумала воспользоваться «исцелением».

«Я на войне», — она, не глядя, приняла из рук Оскара топорик и несколькими точными и сильными ударами, чувствуя при каждом из них, как содрогается дерево и отдается его боль в ее сожженных ладонях, срубила одну за другой три толстые ветви. И в тот именно момент, когда выполнив свою часть работы, Ольга отступила назад, предоставляя своим людям возможность вырубить из ветвей опорные колья, она услышала Персиваля. Он был уже близко, километрах в ста пятидесяти-двухстах от нее на восток, и то, что она не услышала его раньше, могло означать только одно, он спал.

6

Это была хорошая земля. Сухая, древняя, но не мертвая. Ольга опустилась на колени, положила на остывший к ночи песок свои обожженные ладони и почувствовала силу этой земли, и ее терпение. Тогда, Ольга склонилась в поклоне и прошептала слова прощения на языке, которого давным-давно не слышали в этих местах. Так давно, что люди успели забыть то время и тех, кто способен был без страха произносить такие слова. Но, как оказалось, земля не чета роду людскому — она помнит все. Эта земля узнала слова Великого Прошения, и приняла их, и тогда Ольга увидела глубоко упрятанное в ее толщу завернутое в саван тело Августа.

Теперь можно было начинать. Девяносто девять поминальных свечей были зажжены, образовав вокруг безымянной могилы сложный узор, названия которого не знала даже сама Ольга. И одиннадцать опорных стержней из еще живого, полного магии Земли и Жизни дерева были вбиты в точки силы. И три бойца — Антон, Оскар и Пауль — заняли свои неслучайные, а единственно возможные для трех свидетелей места. Оставалось создать круг, но Ольга медлила. Ощущение близости Персиваля нарастало. Теперь он был ближе, чем десять минут назад, когда Ольга почувствовала его впервые, и сейчас она вдруг подумала о «переходе». Персиваль был на такое способен, а она могла бы послужить ему маяком, но решится ли он на это, сможет ли исполнить?

Порыв горячего ветра ударил ей в висок, и Ольга повернулась навстречу стремительно приближающейся с востока буре, но ураганная волна, которую ожидали ее чувства и тело, не ударила. Вместо этого, метрах в трех перед Ольгой напоенный лунным сиянием сумрак лопнул, как туго натянутая парусина, рассеченная ударом меча. На краткое мгновение в воздухе появилась мерцающая зеленая линия, отмечающая вертикальный разрез в плоти мироздания, и сразу за тем, края «прохода» раздвинулись, образуя веретенообразный портал, и из него — или через него — головой вперед ринулись к Ольге стремительные неразборчивые тени.

Она отреагировала мгновенно, вскочив на ноги, и резким движением уйдя с траектории движения. И еще до того, как первый из людей ринулся через «проход», Ольга воздела руки навстречу идущим и подхватила поток силы, который с той стороны держал Персиваль. Держать «мост» всегда легче, чем пробивать «тоннель». Секунда — «Один, второй…» — две (Ольга почувствовала, как напрягаются, стремясь схлопнуть разрыв в пространстве и времени мировые линии) — «Еще двое» (от напряжения у нее сжало виски) — три — Персиваль прыгнул последним прямо в ее раскрытые объятия, и все кончилось. Ольгу качнуло — то ли от мощи «отката», то ли от того, что ее тело приняло на себя инерцию движения Персиваля — но она устояла, лишь крепче прижавшись к источающему запах боя мужчине.

— Спасибо, Дженевра, — выдохнул Персиваль, крепко сжимая ее плечи, и Ольга почувствовала, что не только ее, но и его пробило коротким, но мощным, как удар молнии, током желания.

— Прости, — он разорвал объятие и сделал шаг назад. — Создавай круг, сестра. Август в соборе Иакова, а я буду сторожить твою спину.

Ольга коротко кивнула и приказала:

— Восемь свидетелей!

Вновь прибывшие бойцы, успевшие, верно, рассмотреть созданный ею из поминальных свеч узор, быстро двинулись к своим местам в круге. А Персиваль — высокий, поджарый, как хищник пустыни, смуглый мужчина в пятнистом комбинезоне саудовского спецназа, коротко поклонился и отступил в сторону, готовясь встретить огнем и смертью любого, кто вздумает помешать начавшей уже твориться ее волей Великой волшбе.

7

Дженевра возникла на площади всего, быть может, шагах в десяти от него. Не далеко, не близко, но очень вовремя.

Виктор сидел на ступенях собора, пил чай и курил трубку. Время истекало. Он чувствовал, как истончаются, едва ли не до полного исчезновения, его и так не многочисленные уже связи с Миром. Лишь не многие уцелевшие, невесомые и не прочные, как нити паутины, все еще удерживали его здесь и сейчас, но долго это продолжаться не могло. Впрочем, как ни странно, его это почти не заботило. Последние свои мгновения он посвятил другому. Виктор вспоминал Лису, и это было лучшее, что он мог себе представить. Лучшее дело, каким хотелось бы заняться в последние мгновения уходящей жизни.

Он вспоминал Лису такой, какой была она двадцать пять лет назад и какой никогда уже больше не будет, даже если случится чудо, и Персиваль успеет, а Дженевра сделает все, что надо, так, как требуется. Той Лисы уже не будет никогда. Ее забрали время и обстоятельства, и, разумеется, магия, будь она не ладна. Однако любоваться образом тоненькой девушки в светлом плаще, которую он когда-то оставил навсегда на привокзальной площади Свердловска, никто Виктору помешать не мог. Это было его достояние, и оно останется с ним до конца. А еще он рассматривал мысленный образ той новой Лисы, который самым неожиданным образом обрел теперь в его воображении силу и плоть реально существующего человека. Превращение это случилось в те самые мгновения — длинные, как вечная жизнь, и краткие, как мгновенная гибель — когда Виктор исполнял свою последнюю мелодию, стоя посередине храма, построенного много лет назад и посвященного одной лишь великой музыке. И вот, что интересно. Зыбкий, почти неуловимый образ никогда не виденной им женщины, соткавшийся из чужих слов и угасающих следов отражения, оставленного ею в старом зеркале Гурга, двойной этот образ, сочетавший в себе «личину» и «суть» Деборы, пройдя сквозь творящую магию порожденной Виктором музыки, обрел воплощение. И обладал он такими необычными и волнующими чертами, что никак не мог быть лишь плодом воображения. Никак и никогда.

«Кажется, — подумал Виктор. — Я наколдовал что-то такое, чего и сам от себя не ожидал».

Возможно, все так и случилось. Но, возможно, и не так, потому что Лиса была ведьмой, сагой невероятной силы, которая самим своим присутствием в этом мире ломает его законы, создавая совершенно новую реальность, даже если сама об этом и не подозревает.

«Знала ли она, что делает, когда пришла к Герману?» — понимание пришло к Виктору внезапно, но, как ни странно, это новое знание его совсем не удивило.

Судя по всему, Лиса смогла изменить даже Кайданова, причем так, что сам он этого не заметил, а ведь Фарадей силен, как мало кто еще в этом поколении. Интересно было бы, однако, узнать, понимала ли она сама, что творит?

Виктор поставил опустевшую чашку на камень ступеней и поднял взгляд. На пустой площади перед ним возникло смутное видение, стремительно набравшее вещественную силу в тот момент, когда его взгляд различил в призраке женщины знакомые черты. Мгновение, и полностью воплотившаяся Дженевра шагнула навстречу вставшему со ступеней Виктору.

— Пора, Август! — сказала она своим резким клекочущим голосом.

— Я готов, — улыбнулся Виктор, любуясь еще одним своим творением. — А ты, Дженевра, как всегда, пришла вовремя.

— Идем! — позвала она, и он, не раздумывая, ринулся за ней туда, куда ему не было хода уже почти двенадцать часов.

«Мертвые не возвращаются, но иногда воскресают…»

8

Это было странное ощущение, опыт, который не с чем было сравнить, так как ничего подобного она никогда прежде не совершала и не переживала. Сознание Ольги разделилось, не утратив, тем не менее, своей целостности. И вот теперь, с одной стороны, она осознавала себя стоящей внутри ожившего и набравшего силу Узора, который, разумеется, никаким узором не был, а был воплощенным в живом огне и сложной геометрии распределенных Сил древним Заговором. Осознавала, ощущала, видела себя, стоящей внутри невероятного совершенства, ставшей его частью, центром, повелевающей волей и направляющим разумом, творящим свою собственную волшбу, примеряющую и гармонизирующую Землю и Небо, Природу и Дух, Жизнь и Смерть. Но одновременно Ольга пребывала и совсем в другом месте и времени — в Мире, где властвовали иные силы и непохожие законы магии, и откуда ей предстояло вывести в мир людей лишенную плоти живую душу.

Если бы Ольга была способна сейчас свободно размышлять и оценивать с обычной для нее холодностью происходящее с ней и вокруг нее, она поняла бы, разумеется, какое небывалое чудо сотворила ее безумная волшба, какие грозные силы пробудила она к жизни, прикоснувшись к таинствам Восьмой ступени. Однако ничего этого она не осознавала именно потому, что творившееся вокруг колдовство было слишком огромно, чтобы сознание Ольги могло его вместить. К тому же все силы женщины — и духовные, и физические — уходили на безупречное исполнение волхования. Ольга шла по Тропе, проложенной среди таких великих и страшных тайн, что не то, что прикосновение к ним, одна лишь мысль об их существовании приводила в трепет даже великих магов прошлого. Однако в том-то и состояла сила Ольги Эйнхорн, тем и превосходила она сильнейших и мудрейших из Учителей, что сердце ее не ведало страха, и, ступив на Тропу, сделав первый шаг, она бестрепетно шла вперед, все глубже и глубже проникая, в Великую Неизвестность. Она не рассуждала и не страшилась, а шла вперед и только вперед, и никакая сила, кроме одной лишь Темной Госпожи, остановить ее теперь не могла. Случайный выбор судьбы оказался единственно верным. Здесь и сейчас, сделать то, что необходимо, могла только она.

Потом Ольга позвала, и Август услышал зов. Она «протянула руку», и он пошел за ней. Небо откликнулось на это событие сухим громом. Застонала земля и в близком, но невидимом море возникли темные столбы практически незнакомых местным жителям торнадо.

Август прошел Темные врата и приближался к Последнему Порогу, и Ольга запела Песнь Возвращения, от звуков которой веяло стужей вечных льдов. Порывом ударил резкий холодный ветер и сразу же пропал, но на сухую осеннюю зелень тель-авивского кладбища упал белый иней. Напряжение стремительно нарастало. И Ольга уже не пела, а хрипло и отрывисто выкрикивала древние, несущие невероятной силы магию слова. Воздух вокруг сгустился и отяжелел. Изменился и свет луны, став из желтого оранжевым, и все сильнее ощущались подземные толчки, ритмично ударявшие в подошвы ее туфель.

Не заметить такое мощное колдовство в такой маленькой и густонаселенной стране, как Израиль, было невозможно, даже если бы у Шабака[56] не было здесь своих нюхачей. Тель-Авив уже минут десять трясло, как в лихорадке. Сухой гром оглушал людей, и голубые молнии беспорядочно били из безоблачного неба в сухую, жаждущую дождя землю, которая и сама была неспокойна, отвечая на вызов небес подземными толчками силой от трех до пяти балов по шкале Рихтера. Но если всего этого было мало, если недостаточно было столбов торнадо, внезапно возникших в спокойном море, и инея, выпавшего тогда, когда за тридцать две секунды температура воздуха упала с двадцати шести градусов Цельсия до пяти, то были еще и две сгоревшие напрочь трансформаторные станции, погрузившие весь центр города в темноту, и внезапно нарушившаяся сотовая связь в Тель-Авиве и Гуш Дане.[57]

Надо отдать людям должное, они сориентировались на удивление быстро, реагируя на опасность именно так, как и следовало по давным-давно разработанным инструкциям. Поднятые по тревоге Шабак и ЦАХАЛ[58] буквально рвали жилы в безумной попытке успеть за стремительно уходящим временем. Ожили и зажили своей лихорадочной жизнью «Часа Ч» армейские штабы и оперативные комнаты разведывательных служб семи государств региона. Завывая сиренами, мчались по дорогам полицейские машины, спеша перекрыть все подходы к району, определенному техническими и «специальными» средствами, как «эпицентр кризиса», и спешили им на подмогу перебрасываемые в Тель-Авив вертолетами группы полицейского, армейского и флотского спецназа. Время уходило, а волшба не ослабевала.

Август прошел через Порог и начал борьбу за свое тело. Камни и песок, которыми была засыпана его безымянная могила зашевелились, и Ольга, не раздумывая, выхватила из кармана перочинный нож, купленный «на всякий случай» в сувенирной лавке в аэропорту и, не прерывая идущего все дальше и дальше по Великой Тропе речитатива, полоснула лезвием по своему запястью. Боли она не почувствовала, зато удар высокочастотного излучателя, запущенного бойцами Псагот,[59] едва не опрокинул ее навзничь. Однако Ольга устояла, а второго удара не последовало, потому что в бой вступил Персиваль.

— Са йя! — выкрикнула она, искусно вписав слова одного заговора в текст другого, и кровь из разрезанной вены полилась на могилу Августа.

«Возьми мою кровь!»

— Возьми! — один за другим восемь свидетель вскрыли вены, чтобы выплеснуть на кости князя Августа «родную субстанцию».

«Возьми!»

В Тель-Авиве и Гуш Дане объявили воздушную тревогу, в Тель Нофе[60] взлетали в воздух поднятые по тревоге истребители-бомбардировщики F16 и грузились в транспортные вертолеты бойцы парашютно-десантной бригады. Но происходящим были озабочены не одни только израильтяне. Неаполь и Брюссель[61] включились в игру почти одновременно с Кирией,[62] и сейчас с палубы авианосца «Трумэн» уходили в ночное небо «хорнеты» и «праулеры», поспешно создавая второй эшелон атаки, который должен был поддержать — если потребуется — действующие на острие удара ВВС Израиля. А на оживших среди ночи авиабазах на Крите, в Греции, Турции и Италии готовились к взлету самолеты третьей волны, и корабли 6-го флота поспешно меняли курс, направляясь в сторону израильского побережья. Возможно, что в этой невероятной суете, нашлись все-таки люди, которым пришло в голову, что развалины Мегидо[63] находятся не так уж далеко от того места, где разразился нынешний совершенно невероятный по своим масштабам кризис. Но если и так, они все равно уже опоздали.

Персиваль «погасил свет» в радиусе восьмидесяти километров, поджог несколько произвольно выбранных полицейских и армейских машин и сбросил с грозных небес три геликоптера, неосмотрительно приблизившиеся к «периметру». Между делом, он успел проскользнуть в круг и внести свою «малую лепту» в кровавое приношение, что, впрочем, не помешало ему вовремя засечь новую техническую атаку и прикрыть магический круг щитом от удара боевого лазера, затаившегося на борту зависшего на геостационарной орбите боевого спутника НАСА. Но уже в следующее мгновение, Ольга почувствовало, как «поднимается» над своей могилой, над кругом, созданным и сплоченным ее волей, вызванный и возвращенный ее безумной волшбой Август.

«Я здесь, — сказал он, появляясь в этом мире. — У нас есть еще десять минут, Дженевра, максимум пятнадцать. Но столько ты не выдержишь».

«Что же делать?» — она не дрогнула, хотя нотка растерянности и промелькнула в ее немом вопросе.

«Ничего, — Ольга ясно ощутила усмешку в ответе Августа. — Ты все уже сделала, Дженевра. Остались пустяки. „Вита“ и побольше живи, и… мы начнем отход».

9

Кафе закрылось в половине второго ночи, и Лиса была последней посетительницей, за которой хозяин запер дверь. Дождь так и не начался, но на улице стало заметно холоднее. Однако Лиса, медленно идущая по совершенно опустевшим улицам, единственными звуками на которых были ритмичный перестук ее каблучков и тихий шелест шин редких машин, была этому даже рада. Ветра, который она действительно не любила, не было, а мороз — «Ну какой, к дьяволу, мороз! Не в Сибири, чай! Так, заморозки» — бодрил. И на душе, вопреки всему, полегчало, и мысли обрели утраченную было ясность и последовательность. И выходило, что не зря искала она этой ночью в чужом городе «уютный уголок». Не просто так, от общей взбалмошности характера, захотела ни с того, ни с сего не старый добрый эспрессо, а вполне экзотический для нее капучино. И желание обязательно съесть пирожное — а лучше, два! — не было случайной прихотью желудка. Все было правильно. Ей просто необходимо было прервать, хотя бы и на час, свой заполошный бег в никуда. Остановиться, оглянуться, посмотреть новым взглядом на знакомые — до полного исчезновения из поля зрения знакомые — вещи. Вот Лиса и «остановилась». Зашла в случайно возникшее на пути кафе, села за накрытый белой накрахмаленной скатертью стол и выпила, но не быстро — накоротке, а медленно и со вкусом, две большие чашки изумительного кофе: по-итальянски («Ведь, „капучино“ — это итальянский кофе, или я что-то путаю?») и по-венски (с высокой воздушной горкой снежно-белых взбитых сливок). Уговорил-таки хозяин кафе на эксперимент, черт сладкоречивый. И хорошо, что уговорил, потому что сама она о существовании такого чуда и не догадывалась. И пирожные — совершенно фантастическое безе и какое-то безумно вкусное сложно-шоколадное «не поймешь что» — он Лисе тоже выбрал удачно. И она просидела в кафе целый час, совершенно не ощущая ни одиночества, ни страха, ни даже течения времени. Однако, как ни странно, именно там, в этом кафе, Лиса и поняла наконец, что определяло ее жизнь, все ее действия, намерения и чувства в последнее, не такое уж короткое, если быть искренней, время: страх, ненависть и одиночество.

Найти все это в своей душе оказалось для Лисы полной неожиданностью, но от правды куда уйдешь? Можно долго и упорно не замечать очевидное, особенно, если не хочешь, не желаешь, боишься увидеть, а потому приказываешь — своим классическим командирским голосом приказываешь — «Не замечать!» Но когда-нибудь где-нибудь правда все равно откроется, такова уж ее природа. Так почему бы не здесь и не сейчас? Сейчас и здесь, этой ночью в этом самом кафе… Однако удивительно другое. Обнаружив теперь свой страх, найдя в себе черный как ад клубок ненависти, согласившись с тем, что ощущение полного и окончательного одиночества поселилось в душе не сегодня и не вчера, Лиса не оскорбилась и не отказалась от этих страшных «даров». Она приняла их, как есть, и совершенно неожиданно успокоилась.

Страх был естественным состоянием человека, живущего на краю. И глупо было бы не бояться, если твоя жизнь вечно висит на волоске.

«Я человек, — без всякой иронии признала Лиса. — А разве может быть человек, лишенный страха?».

Ни страх, ни ненависть, рождаемая бессилием перед неотвратимостью истории и судьбы, ни одиночество, которое не менее мучительно, чем страх, ничто из этого не унижало ее, не оскорбляло, и не делало хуже, чем она есть.

«Я солдат». — И ведь так, собственно, все и обстояло. Лиса была солдатом на страшной нескончаемой войне и вполне естественно страшилась смерти, как любой другой нормальный человек, и ненавидела своих врагов тем больше, чем сильнее они были, как стал бы ненавидеть на ее месте любой другой. Но еще и, прежде всего, она была женщиной, которой слишком много приходилось думать о других и слишком часто отодвигать свое, личное в сторону. Так и случилось, что в конце концов она оказалась одна, а человек один быть не может и не должен, потому что…

«Стадное животное…» — на этот раз ирония удалась, Лиса усмехнулась и, достав сигареты, закурила.

Табачный дым смешивался с паром от дыхания, образуя маленькие облачка, похожие на «пузырьки» реплик, какие пририсовывают своим героям художники комиксов. Подумав о комиксах, Лиса попробовала посмотреть на себя со стороны, представив такой, какой должна была бы выглядеть в одной из таких рисованных историй. Одинокая женская фигурка в светлом плаще, идущая сквозь ночной город и говорящая, ни к кому, собственно, не обращаясь — ну, разве только к себе самой: — «Я женщина…»

Она снова усмехнулась, свернула за угол и увидела свою гостиницу. Если бы не неоновая надпись, идущая над обращенным к Лисе фасадом, то отель ничем особенно от окружающих жилых домов не отличался. Обычное, серое и невыразительное четырехэтажное здание с высокой по местной архитектурной моде, черепичной крышей. Тем не менее, гостиница была старая, она существовала уже едва ли не шесть десятков лет, и внутри, не считая маленького и не располагающего к отдыху лобби, была более чем комфортабельной, вполне соответствуя своим четырем заявленным в рекламном проспекте звездочкам.

Лиса кивнула ночному портье, взяла ключ и на лифте поднялась на четвертый этаж. Усталости она все еще не ощущала, и сна, как говорится, ни в одном глазу, но и шляться по ночному городу надоело тоже. А в номере — просторном и обставленном старой добротной мебелью — ждала бутылка коньяка, предусмотрительно купленная еще вечером, перед самым закрытием магазинов, когда Лиса разыскивала этот как раз отель.

«Коньяк, сигарета и ночь за окном… только камина не хватает».

Впрочем, бог с ним с камином, в комнате и так было тепло, а, пожалуй, что и жарко. Лиса сняла плащ и, сбросив туфли, совсем было устроилась в большом едва ли не «вольтеровском» кресле, чтобы спокойно выпить и обдумать под бессмысленное «бу-бу-бу» телевизора свое житье-бытье, как неожиданно случай предоставил ей даже лучшую возможность, чем могло предложить неизбалованное изысками воображение. Перед тем как прочно засесть в кресле перед телевизором, она решила принять душ, потому что кто его знает, сколько вопьется под такое настроение, и будут ли потом силы тащиться в этот треклятый душ. Однако, оказавшись в ванной комнате, а это по всем статьям была именно комната, размерами ненамного уступавшая просторному гостиничному номеру, Лиса поняла, как мало она знает о нормальной человеческой жизни. Раньше она думала, что такая роскошь возможна только в каких-то очень особых и, соответственно, дорогих отелях. Но вот отворилась обычная белая дверь в «санузел», и перед Лисой открылась огромная, облицованная белым и черным кафелем и вымощенная черной мраморной плиткой комната, где прямо перед дверью на возвышении высотой в одну ступень стоял черный просторный стол с зеркалом и красный с высокой спинкой стул-табурет перед ним. Справа от стола располагалась сложной формы ванна-джакузи, вмурованная в облицованное черным кафелем возвышение (на этот раз аж в три пологих ступени!), а слева — две кабинки из непрозрачного голубоватого с «зимними» узорами стекла: душевая и для унитаза.

«Н-да…» — вообще-то, как она сразу же подумала, в такой ванне нужно «мыться» вдвоем, что, по-видимому, и предусматривалось, учитывая форму и размеры этого произведения «банного» искусства. Но Лиса оказалась здесь и сейчас одна и, более того, будет ли когда-нибудь в ее жизни сакраментальное «вдвоем», не знала, и знать не могла. Однако и не воспользоваться неожиданно выпавшим случаем, было бы если и не преступлением, то уж точно глупостью. Иди знай, что ожидало ее впереди, в затянутом туманом неопределенности будущем? Возможно, ничего хорошего.

Лиса пустила воду и, вернувшись в номер, забрала оттуда бутылку, стакан, пепельницу и сигареты. Расположив все это богатство на краю ванны, она стала раздеваться и тут, непроизвольно взглянув на свое отражение в стенном зеркале, остановилась, что называется, со спущенными штанами. Вчера днем, впервые увидев в зеркале Дебору, Лиса была слишком поглощена открывшимися изменениями, чтобы произвести «разбор и учет» доставшегося ей нежданно-негаданно добра. Но сейчас, когда она уже успокоилась и втянулась в ритм нового — «посмертного» — существования, Лиса внимательно и даже критично прошлась взглядом по всем деталям ландшафта и пришла к выводу, что тело ее безупречно, при том не вообще, а именно в ее собственных глазах. Это было сродни тому редкому, в общем-то, случаю, когда образ воображения, возникший по прочтении книги, идеально совпадает с образом, созданным при экранизации этой книги актером и режиссером.

«Кажется, в математике это называется конгруэнтностью».

Если у Лисы и существовал когда-нибудь глубоко спрятанный от себя самой образ-идеал женской красоты, которому хотелось бы соответствовать, то именно он теперь и воплотился в реальность. Или, вернее, Лиса в нем воплотилась, превратившись — непонятно когда, где и как — из Доминики в Дебору. И даже седые, платинового отлива длинные волосы не портили впечатления, по своему дополняя и уточняя образ нерядовой женщины, стоявшей сейчас перед зеркалом со спущенными до щиколоток голубыми джинсами. Впрочем, оценив по достоинству открывшуюся перед ней картину, Лиса поняла и кое-что еще: одеваться так, как она была одета сейчас — а одета она была в случайные, уворованные во время бегства из Мюнхена вещи — ей более не следовало. Не тот стиль.

«И вообще…» — поморщилась она, сопоставляя свое весьма среднее белье с окружающей роскошью. — «Это называется, со свиным рылом…»

«Придется, — она с удовольствием избавилась от одежды, и, закурив по дороге сигарету, погрузилась в горячую воду. — Озаботиться еще и сменой гардероба».

10

Врачи утверждают, что сидеть в горячей воде вредно. Во всяком случае, долго. Тем более, не рекомендуется распивать в ванной алкогольные напитки. Но вредно или нет, Лиса провела в джакузи никак не менее получаса. Возможно, что и больше, но кто считает! Ей было удивительно хорошо, а времени, залезая в горячую воду, она, разумеется, не засекла. И естественно, у нее не было часов, так что полагаться в своих расчетах Лиса могла только на внутреннее чувство. Однако, поскольку и расчетов, собственно, никаких не производилось, и внутреннее чувство по случаю общей релаксации организма было отпущено пастись, где ему в голову взбредет, ничего конкретного, кроме ощущения «не менее получаса», Лиса предложить не могла. Впрочем, и предлагать было не нужно, потому что и вопроса такого не стояло.

Она допила коньяк, закурила очередную сигарету и задумчиво посмотрела на заметно опустевшую бутылку, примостившуюся с края ее роскошной ванной. «Otard» был замечательно хорош, но и выпила она уже порядочно. Оставалось решить, еще по чуть-чуть и баиньки, или уже достаточно? Но «достаточно» явно не было, и спать, что уж совсем удивительно, совсем не хотелось. И, усмехнувшись, мелькнувшей у нее мысли, что женщины спиваются быстрее мужчин, дай только повод и волю, Лиса плеснула себе еще и, подняв стакан перед собой, посмотрела сквозь него на свет. Цвет у коньяка был хороший, успокаивающий и, пожалуй, даже пробуждающий аппетит, но главное все-таки запах. Запах был такой, что можно было даже и не пить вовсе, а только нюхать. Но поскольку и пить никак не возбранялось, то дела, можно сказать, обстояли совсем хорошо. А вот хорошо или плохо обстояли ее настоящие дела, Лисе еще предстояло узнать. Однако думать об этом она себе запретила еще четверть часа назад, когда расставив все интересующие ее вопросы и все касающиеся ее обстоятельства «по росту», оценила получившуюся композицию и решила, что лучше уже не будет.

Последним пунктом повестки дня значился вопрос об «идентификации Борна». Впрочем, чтобы принять решение, курс конспиратологии — спасибо мистеру Ладлему и собственному богатому жизненному опыту Лисы — не понадобился. За нее все уже решили случай и сложившие обстоятельства. И были эти обстоятельства, при всей их готической вычурности, просты как апельсин. Алиса Дмитриевна Четверикова, уже дней десять как находившаяся во всемирном розыске, исчезла. Ее могли продолжать искать, но найти уже не могли. А значит, учитывая тот факт, что вслед за гражданкой Четвериковой ушла в никуда и всем хорошо известная донья Рапоза Пратеада, унеся с собой в неведомые дали с полдюжины конспиративных кличек, в той или иной степени ассоциировавшихся с этими двумя персонажами, у всех заинтересованных лиц появилось широкое, что называется, непаханое поле деятельности: ведь поди узнай, что стало с Алисой Четвериковой! То ли сдохла где-нибудь, то ли сменила облик и личину — а знают ли компетентные органы о такой возможности? — то ли просто залегла где-то, притворившись неодушевленным предметом. Все возможно. Все пути открыты, но ни один из них никуда не ведет. Ведь и Доминика Граф, которую кое-кто успел за эти дни увидеть, и которую, скорее всего, уже вычислили, ведь информация из мюнхенской штаб-квартиры БФВ уходила в Кельн в режиме реального времени, была теперь никому недоступна. Она вернулась туда, откуда была насильно выдернута — и, как выяснилось, всего на несколько дней — дурной волшбой Лисы и гением ее личного оператора. Фрекен Граф снова обрела покой, а значит, и поиски ее будут тоже тщетными.

Проследить же совершенно новую личность, нечувствительно возникшую неизвестно где и когда, совсем непросто, если возможно вообще. Дебора Варбург никаких следов пока нигде не оставила, и выходило, что впервые в жизни Лиса оказалась предоставлена самой себе. Никто ее не знал, не ждал и не искал. Она была, но ее как бы не было, потому что и внезапно объявившаяся в Городе Дебора тоже ведь была никому незнакома. И уж точно, что никому и в голову не могло придти, что мага и его личину зовут одним и тем же именем.

«Анонимность гарантируется!» — Где-то так.

Лиса бросила окурок в пепельницу, отставила опустевший стакан и вылезла из воды. Медленно вытираясь большим махровым полотенцем, она еще чуть-чуть — самую малость — полюбовалась собой в огромном стенном зеркале, не отказав себе в невинном удовольствии пропустить через одновременно возбужденное и расслабленное сознание вереницу некоторых, в обычной жизни давно уже запретных видений, и, набросив банный халат, вернулась в номер. Но отнюдь не для того, чтобы забраться под одеяло. Ей предстояло провести один совсем несложный — во всяком случае, так ей в тот момент казалось — но очень важный эксперимент.

«И в самом деле! Что нам стоит дом построить? Тра-та-тата… будем жить…» — Она внимательно осмотрела комнату, проверяя, зашторены ли окна, закрыта ли дверь, и не забыла ли она еще что-нибудь, что могло оказаться теперь важным, и, не найдя в своем плане заметных изъянов, легко, практически без усилия «нырнула» в совсем недавно обнаруженное «Нигде и Никогда». Холод и мрак приняли Лису так, словно никуда она отсюда и не уходила. Но Лиса не стала отвлекаться на пустяки — она знала, чего хотела — и сразу же «пошла» дальше. И так же стремительно, практически без перехода, как прежде сомкнулся вокруг нее ледяной мрак внутреннего пространства, тьма выцвела, превращаясь в полупрозрачную завесу, и сквозь «черный крепдешин» проступили смутные очертания «звезд». Удовлетворенная увиденным и тем, что почувствовала наконец это странное движение без движения, Лиса прервала «полет» к Звездному небу и с полпути — рывком обратив движение вспять — вернулась назад, но с непривычки перестаралась и пробкой вылетела обратно, в свой гостиничный номер. Времени все ее путешествие почти не заняло — во всяком случае, так утверждали часы — но чувствовала она себя, как после прыжка с трамплина.

«Вот же…!» — Лиса умерила заполошный бег сердца, вытерла выступившую на лбу испарину и снова ринулась в холодный мрак внутреннего Я.

На этот раз, едва оказавшись в тайном укрывище — «нигде и никогда», Лиса сразу же «развернула» вектор движения и опять увидела свой гостиничный номер, но не так, как видела его еще мгновение назад, когда пыталась справиться с сердцебиением и головокружением, а совершенно иначе. Сейчас она была «внутри» и «снаружи» одновременно и, хотя все это было для нее внове, каким-то шестым чувством ведьмы знала, что может сейчас колдовать безнаказанно, совершенно не опасаясь того, что ее волшбу ощутит кто-нибудь кроме нее. Миры, еще недавно казавшиеся абсолютно независимыми один от другого, смешались. Материальный мир гостиничного номера и внутреннее пространство Лисы причудливо сопряглись, проникнув один в другой, и где-то рядом, едва ли не за плечом, угадывались еще два мира: абстрактный — Звездного неба и иллюзорный — Чистилища. Оставалось только понять, что это новое, неизведанное еще состояние готово ей предложить.

«Посмотрим», — Лиса «прошла» сквозь дверь, одновременно твердо зная, что по-прежнему стоит посреди своего номера, и медленно «двинулась» по коридору, заглядывая — впрочем, без особого любопытства — в другие номера, где, разумеется, не происходило ровным счетом ничего интересного. На дворе была глухая ночь, и крепко спали даже вконец умаявшиеся от своей «африканской» страсти любовники из сорок шестого номера. Однако Лису они не интересовали. Ее занимало лишь исследование того, на что она теперь была способна. А способна Лиса оказалась на такое, о чем и помыслить не смела еще несколько минут назад. Она видела что происходит в коридорах отеля, на его лестницах, и в номерах, «слушала» телефонные кабели и могла проникнуть в компьютерные сети, ничего не трогая при этом в «заснувшем» на стойке портье «Пентиуме». Оставаясь незримой и, соответственно, никем незамеченной, Лиса покинула гостиницу и пошла по ночной улице в сторону центра, все еще не имея какой-либо определенной цели, но уже предчувствуя ее скорое появление. И цель пришла, возникла сама собой, воплотившись в более-менее четкий план, когда через минуту или вечность Лиса увидела перед собой здание «Швейцарского кредита». Ну что ж, все было логично: Дебора Варбург все еще оставалась тенью без плоти. У документов не было прошлого, а у их хозяйки оставалось совсем мало наличности.

Несколько мгновений Лиса рассматривала солидное и по ночному времени практически пустое здание, потом пожала плечами, как бы соглашаясь с тем, что, не погрузившись в реку, силы течения не узнать, и, проникнув внутрь, «прошла» мимо бдящего перед монитором охранника. Нужно ли было настолько усложнять задачу, она не знала. Возможно, все можно было сделать и как-то иначе, проще и изящней, но, не имея опыта, Лиса вынуждена была придерживаться хотя бы каких-нибудь знакомых ей по фильмам или книгам процедур. И рабочее место банковского клерка представлялось в этом смысле самым подходящим исходным пунктом для всех последующих действий. А действия эти были просты и незатейливы. Лиса не стала забивать голову изучением тонкостей и сложностей банковского дела, не стала вникать в значения разнообразных терминов и понятий, вроде депозита или типов вкладов. Она просто «покопалась» в картотеке и, найдя подходящий пример, стала создавать свою собственную банковскую историю, нечувствительно проникая в те самые институты и учреждения, которые — пусть даже вскользь — упоминались в документах Петера ван Хессе, «делом» которого она воспользовалась, как путеводной нитью.

Через какое-то время она совершенно перестала обращать внимание на такие мелочи, как наличие электронной связи между пунктами назначения, пароли доступа, системы контроля и множество других, подобных им, немаловажных для обычного человека — и даже для обычного оператора — вещей. Она просто делала, что должно, создавая какие-то электронные файлы или написанные от руки документы, перехватывая идущие из неоткуда в никуда денежные потоки, из которых вычерпывала свои крошечные наперстки, проливавшиеся дождем долларов, фунтов стерлингов или евро на ее крохотные поля, обретшие уже номера и реквизиты именных и номерных счетов. Все это оказалось совсем нетрудно, но ужасно хлопотно, потому что параллельно возникающим из небытия счетам должна была возникнуть и «бумажная» версия человека, именуемого Деборой Варбург. Однако когда работа была наконец завершена, Лиса имела не только девятнадцать миллионов швейцарских франков, распределенных между восьмью разными счетами, нашедшими приют в Швейцарии, Люксембурге, Германии и Швеции, но и подробную, «настоящую» до последней запятой в старой пожелтевшей от времени и давно уже никчемной бумажке, биографию и весь комплекс документов от свидетельства о рождении, основанного на старых медицинских записях, сделанных еще от руки в одной из клиник Бонна, и до отметок о благонадежности в полиции и контрразведке.

«Все».

Ничто не шелохнулось на рабочем столе так и оставшегося неизвестным Лисе клерка, и в электронных сетях не осталось даже самого незначительного следа ее присутствия, и сама она не стала проделывать обратный путь в том же порядке, как «прошла» его по дороге в банк. Лиса просто поняла, что работа окончена, и сразу же оказалась в своем номере и в своем теле. Но возвращение к себе оказалось совсем не таким простым, как можно было ожидать. Впрочем, ожидать можно было как раз всего, и то, что Лиса заранее этот момент не обдумала, объяснялось лишь ее преступной легкомысленностью, порожденной алкоголем и живью.

В глаза ударил чудовищно яркий свет, Лису качнуло, и в следующее мгновение она уже летела на ковер, рефлекторно закрыв глаза веками, из-под которых брызнули слезы. На ее удачу, упала она вполне прилично, ничего себе не сломав и не разбив, скажем, висок о спинку огромной кровати. Но еще добрых десять минут Лиса корчилась на ковре, борясь с дикой головной болью и совершенно невероятным головокружением. Как ей удалось при этом сдержать рвотные спазмы, оставалось только гадать. Но, когда она пришла в себя, весь банный халат был мокрым, причем не от воды, а от ее собственного пота. Тело было ватным, дыхание сорванным, а перед глазами плыли цветные круги. Голова все еще болела, но уже не так сильно, и головокружение почти сошло на нет. Однако ей стоило огромных усилий, чтобы освободиться от мокрого и липкого халата и с грехом пополам заползти на кровать. Здесь силы окончательно ее оставили и Лиса забылась, почти моментально провалившись в глубокий, но полный невнятных видений сон.

Ее разбудил звук проехавшего под окнами трамвая. С трудом разлепив веки, Лиса перевернулась на бок и долго вглядывалась в цифры электронных часов. Прошло не менее минуты, прежде чем она поняла, что означают эти зеленые электрические символы — девять двадцать утра — но еще какое-то время после этого Лиса не могла вспомнить, кто она сейчас и где находится. Лишь после того, как к ней пришло ощущение холода — оказалось, что спала она совершенно голая, не удосужившись даже залезть под одеяло — и сфокусировавшийся наконец взгляд уперся в сваленные кучей на прикроватном столике личные документы, разноцветные кредитные карточки и чековые книжки с реквизитами нескольких европейских банков, она вспомнила, чем занималась ночью, и на лбу у нее выступила испарина.