Тренировочный День 10

Глава 18

Глава 18

Оксана «Ксюша» Терехова,

ученица восьмого класса «А»

Колокамской Средней Школы № 3

Она шла по пустым улицам Колокамска, прижимая к груди потрёпанную школьную сумку. Вечерело. Фонари зажигались один за другим, бросая на асфальт жёлтые круги света. Где-то вдали гудел заводской гудок — смена закончилась, рабочие расходились по домам.

Она не оборачивалась. Ушла из дома просто так — взяла сумку с учебниками и ушла. Мама не заметила. Сидела на кухне, курила, смотрела в окно. Плакала тихо, чтобы никто не слышал. Отчим пришел с работы, и она сразу же все поняла, едва взглянув ему в лицо и увидев покрасневшие белки глаз, почуяв тяжелый, резкий запах изо рта. А еще — злой оскал рта, чуть приподнятую верхнюю губу. То, как он ворочал шеей в тесном воротнике, как бросил в угол свою кепку…

Она думала, что сегодня нормальный день, не аванс и не зарплата, обычный день, когда отчим придет домой нормальным. Не пьяным. Значит, не будет орать. Не станет угрожать что поставит на горох голыми коленками. Не надо слушать все его бредни про психушку, про палаты, про смирительные рубашки и уколы, от которых люди становятся овощами. Не станет заставлять стоять перед ним навытяжку и гимн пионерии петь с пьяных глаз.

Но едва она открыла дверь — поняла, как ошибалась. Она подождала пока он пройдет мимо, пока не устроится на кухне, пока не повысит голос на мать и быстро подхватила портфель, выскочила за дверь.

Оксана ускорила шаг. Не вернусь, думала она. Никогда. Пусть хоть сдохнет там со своей психушкой и дедовским самогоном. Добавить бы ему в банку денатурата и все. Хоть мама от него избавится, перестанет плакать.

Она поежилась. Холодно. Уже сентябрь, днем все еще было тепло, но вечера в Колокамске всегда прохладные — город на севере, рядом тайга. Оксана натянула курточку поплотнее. Худенькие плечи, тонкие руки — никакой защиты от холода. Лиза всегда говорила: «Оксан, ты ешь мало. Совсем худая.» А Инна добавляла: «Дунуть на тебя — улетишь.» Смеялись. Но сейчас Оксана действительно чувствовала, что вот-вот улетит под порывами осеннего ветра — как желтые листья в парке. Села на скамейку. Обхватила себя руками.

Куда идти? Близких родственников у них в городе нет, да и нигде в мире нет. Может к подругам? У Инны мама строгая, Яна — новенькая, Оксана даже не знает, где она живёт. Лиза… у Лизы тоже мама. Но та наоборот — слишком уж участливая, сразу же начнет в милицию звонить, еще заявление напишет на отчима, а тот потом опять на ней сорвется. Нет, при милиционерах будет себя в руках держать и головой кивать… день-два еще продержится, не глядя ей в глаза. А потом достанет дедовского самогона и все позабудет. «А ну иди сюда, ссыкуха! Руки по швам! Фанеру к осмотру!»

Нет, к Лизке она точно не пойдет, ну ее мамку к черту. Та если раздухарится, то потом ее в детский дом уконопатят, а что в детских домах происходило она не знает и знать не хочет, но судя по ее жизненному опыту — ничего хорошего. А чего? Раз плюнуть, родители у Лизки непростые, если ее мамаша шум поднимет, то ее маму мигом родительских прав лишат, она узнавала. У отчима никаких прав на нее нет, он же просто с мамой живет. Если у нее потом синяки найдут… особенно на ногах, на бедрах… она сглотнула. Маме точно скажут, что она не проследила, а отчима посадят. И кому от этого легче будет? У нее ж ни кола ни двора ни родных, добро пожаловать в детский дом имени Марата Казея, Оксаночка. Не хотела в квартире отдельной жить, не хотела отчима терпеть — получай. Неет, нельзя к Лизе. И к Инне тоже нельзя, ее мама разрешит конечно переночевать, но спросит «а родители Оксаны знают, что она у нас ночевать будет?». И вообще — она не хочет никого утруждать. Зачем? Ей просто нужно переждать… день-другой. Потому что потом он обязательно остынет. Завтра у него уже голова болеть будет и он, наверное, после работы сразу спать отправится… правда маму жалко.

Холод напомнил о себе, и она повернула направо, к железнодорожному вокзалу. Там тепло, подумала она, можно и переночевать. Тепло, открыто круглосуточно, и самое главное — никто вопросов задавать не будет. Может она едет куда-то? Может у нее в портфеле не учебники и тетради, а вещи — зубная щетка, дорожная мыльница, смена белья и спортивка чтобы ехать в поезде. Может быть, она поедет куда-то далеко, где всегда тепло и люди улыбаются друг другу. Она грустно улыбается, опустив голову. Ей не так много лет, но она уже знает что так бывает только в сказках.

Старый вокзал встретил её теплом и запахами.

Табак, пиво, что-то кислое и затхлое, что въедается в бетонные стены и линолеум десятилетиями. Запах человеческого ожидания, усталости и равнодушия. Запах тех, кто приехал и тех, кто уезжает, кто спит на лавках, и кто торопится к перрону, хватая чемоданы и сумки.

Оксана вошла и остановилась у дверей, пропуская мимо себя поток людей. Зал ожидания был большой — высокие потолки, длинные деревянные лавки вдоль стен, огромное окно с расписанием поездов, где белыми буквами на чёрном фоне мелькали названия городов: «Москва — 23:45», «Свердловск — 01:20», «Челябинск — 02:35». Под окном — касса, за стеклом — женщина в форменной фуражке, равнодушно отсчитывающая билеты.

Справа — буфет. Стеклянная витрина, за которой лежали пирожки с мясом, повидлом и капустой, стояли трёхлитровые банки с компотом, громоздились пачки печенья «Юбилейное». За прилавком — тётка в белом халате, с усталым лицом и сигаретой в углу рта. Она смотрела в никуда, изредка отпуская кого-то из очереди с бумажным стаканчиком чая.

Слева — ряды скамеек со спинками. Народу было немного — не сезон, не праздники. Несколько бабушек дремали, укрывшись платками, прижимая к себе огромные клетчатые сумки. Мужик в телогрейке храпел, раскинув руки на всю лавку, из кармана торчало горлышко бутылки. Рядом — молодая женщина с ребёнком на руках, качала его, тихо напевая колыбельную. Ребёнок хныкал, не засыпал.

На стене висел плакат: «Берегите чистоту вокзала! Не сорите!» Под ним валялись окурки, обрывки газет, пустая бутылка из-под пива. Из репродуктора под потолком звучал голос диктора — медленный, усталый, как будто он сам давно устал от этих объявлений: — Внимание! Поезд номер сто двадцать три сообщением Москва — Владивосток прибывает на второй путь. Поезд номер сто двадцать три…

Оксана прошла в дальний угол зала. Там было тише. Меньше людей. Села на край деревянной лавки — холодной, твёрдой, с облезлой краской. Прижала сумку к груди.

Тут тепло.

Она огляделась. В углу напротив неё сидел старик в потёртом пальто, читал газету «Правда». Рядом — двое парней в кожаных куртках, курили, громко смеялись, переговаривались на каком-то непонятном жаргоне. Один сплюнул на пол. Второй достал из кармана фляжку, отпил, передал товарищу.

Оксана отвела взгляд. Ей было неуютно. Не от этих парней — от всего вокруг. Она тут как будто на витрине, как будто все вокруг знают, что она ушла из дома и вот-вот начнут на нее пальцами показывать, мол дура какая. В детдом ее. Она закрыла глаза, борясь с тревогой. Можно переночевать, подумала она, ничего страшного. Тут тепло и люди есть, если бы у нее были деньги — она бы даже пирожок себе купила. Пирожок и горячего чаю с сахаром. В животе отчетливо заурчало — она убежала из дома не поужинав. Хотя какой там ужин, когда мама у окна плачет и курит… если мама так делает, значит ужина не будет.

Утром что-нибудь придумаю, утром можно в школу пойти пораньше и в столовой поесть, или просто потерпеть до обеда. Или у Яны бутерброд попросить, ей мама с собой всегда бутерброды дает, заворачивает их в вощеную бумагу или газету и дает. С колбасой. С яйцами. С солеными огурчиками. Рот тут же наполнился слюной, она сглотнула, закашлялась. Барыня конечно же на маму жаловалась, говорила «вот опять мама накидала всякого — кто хочет? И главное, знает же, что я огурцы не люблю». Оксана подумала, что ей бы такая мама очень пригодилась. И почему у всех родители как родители, а у нее…

В груди образовался горький ком. Она обхватила себя руками и уставилась в стену напротив, прямо на плакат «Соблюдай безопасность на путях!». На плакате глупая девчонка едва не попадала под несущийся поезд, из окна поезда выглядывали машинисты с искаженными лицами. Наверное, художник хотел показать, что машинистам страшно, а девочка — дурочка, но получилось так, что девочка вышла слишком жизнерадостной и улыбалась так, будто в салочки играет. А машинисты вышли такими, как будто кто-то их там, в кабине поезда — страшно мучает или же щекочет им пятки. Глупый плакат. Как будто без этого плаката она не поймет что можно под поезд попасть…

Репродуктор снова ожил:

— Внимание, пассажиры! Скорый поезд номер девяносто один сообщением Свердловск — Москва отправляется с третьего пути. Посадка окончена. Поезд отправляется. Будьте осторожны и внимательны.

Где-то вдали загудел состав. Потом — тишина. Оксана открыла глаза. Посмотрела на часы над кассой. Девять вечера. Ещё рано. До утра долго. Очень долго. Она поёжилась. Холодно. Куртка тонкая, греет плохо. В зале ожидания вокзала конечно же было теплее чем на улице, но и комфортной эту температуру не назовешь. Наверное, надо устраиваться поудобнее… подумать о чем-нибудь приятном. Например, о том, как она завтра со своими подругами встретиться и они снова будут болтать о всяких пустяках. О том, что Инна в летнем лагере нашла себе старшеклассника, выпускника из другой школы и они целовались на берегу во время прощального костра, о том, что фото Виктора Борисовича в газете напечатали и Лизка Нарышкина конечно же фотку вырезала и себе в тетрадку приклеила. О том, что англичанка, «Мэри Поппинс» всем своим кавалерам отлуп дала и теперь даже не ходит по ресторанам, за ум взялась? О том, что директор новый в школе, тетушка похожая на черепаху Тортиллу, ей бы платок на голову повязать и все, вылитая Тортилла. О том, что Борисенко и Лермонтович снова подрались и на этот раз говорят — из-за девчонки. Оксана точно знает, что из-за Нарышкиной. Нужно ли об этом говорить? У Лизы к Лермонтовичу ноль внимания, фунт презрения, а парень старается. Лизка она же на Викторе Борисовиче уколотая, но ей про это лучше не говорить, а то она шипеть начинает и плеваться как кошка в стиральной машинке. Говорит, если ты моя подруга, то должна меня принимать как есть, да, люблю Витю своего и все тут. Бесполезно ей напоминать, что у Виктора Борисовича девушка уже есть и какая! Лилия Бергштейн, или как ее сама Оксана зовет — Ирия Гай! Потому что Лиля как-то уронила фразу Ирии «совершенно гладких стен не бывает». И ладно бы просто так сказануть, эрудицией блеснуть, что Кира Булычева читала, но нет. Она сказала это сидя на учительском столе, а в класс она через окно забралась, на второй этаж! А там метра четыре от земли, ведь внизу еще полуподвал с помещениями для трудов и НВП. Такая вот у Виктора Борисовича девушка… как и любая девушка Оксана разбиралась в женской красоте почище любого мужчины и совершенно точно могла сказать, что Лиля Бергштейн — красивая. И рядом с ней всегда легко и весело. Но Лизка как трактор или танк — с пути не свернет. Сказала «ну и что? Мы с Лилькой как сестры — старшая и младшая. Она же даже на одной лестничной клетке со мной живет! И потом — она вырастет и состарится, а я — только лучше стану!». В ответ на что Инна заметила, что Лилька и постарше будет ого-го какая, а вот какой Лизка вырастет — вопрос вообще. Вон прыщик выскочил…

Оксана улыбнулась, чувствуя, что ей стало немного полегче. Думать о своих друзьях всегда помогает, подумала она, интересно что они сейчас делают?

— Оксана? — раздался голос совсем рядом, и она вздрогнула. Голос был тихий, удивлённый. Она подняла голову. Перед ней стояла Яна Баринова. Яна выглядела именно так, как всегда — не заметной, но заметной одновременно. Большие круглые очки в тонкой металлической оправе, за которыми её серые глаза казались ещё больше, чем были на самом деле. Прямые тёмные волосы, чуть ниже плеч, аккуратно заправленные за уши. Никаких косичек, никаких хвостиков — просто волосы. Лицо бледное, чуть вытянутое, с острым подбородком. На ней была старая курточка — не модная, не джинсовая, а какая-то нейтральная, серо-коричневая, с потёртыми рукавами. Под курткой — школьная форма: коричневое платье, белый воротничок. Чёрные колготки. Туфли на низком каблуке, начищенные до блеска.

Через плечо — сумка. Не портфель, а именно сумка, мягкая, тряпичная, с длинной лямкой.

А в руках — авоська.

Старая, верёвочная, растянутая. В ней лежали булочки — несколько штук, круглые, румяные, посыпанные сахаром. Пахло от них сладко, тепло, домом. Оксана посмотрела на булочки.

И в животе тут же — громко, предательски — заурчало.

Так громко, что Яна услышала. Удивлённо моргнула. Посмотрела на Оксану. Потом на авоську. Потом снова на Оксану. Оксана вспыхнула. Отвернулась. Прижала сумку к животу, как будто это могло заглушить звук.

Стыдно. Так стыдно.

Яна молча села рядом. Поставила авоську между собой и Оксаной. Поправила очки — привычный жест, когда она волновалась или не знала, что сказать.

— Я за булочками пошла — тихо сказала Яна. — мама попросила купить, а мы рядом с вокзалом живем. Магазины закрыты, я обычно сюда бегаю. Тут всегда открыто. Правда буфет в одиннадцать все равно закрывается.

Оксана кивнула. Не посмотрела на Яну. Смотрела на пол — на окурки, на пятна от пива, на обрывок газеты с заголовком «Пятилетку — досрочно!».

Молчание.

Яна поправила очки ещё раз.

— А ты? — спросила она. — Что ты тут делаешь? Вечером. Одна.

Оксана пожала плечами.

— Гуляю.

— На вокзале? — В голосе Яны не было осуждения. Только удивление. — Оксан, что случилось?

Молчание.

Оксана сжала сумку сильнее. Не хотела говорить. Не хотела, чтобы кто-то знал. Стыдно. Страшно. Но Яна не торопила. Просто сидела рядом. И ждала.

Из репродуктора снова полетел усталый голос:

— Внимание! Поезд номер сорок семь сообщением Москва — Новосибирск прибывает на первый путь…

Оксана сглотнула.

— Я ушла из дома, — тихо сказала она.

Яна не ахнула. Не воскликнула «как⁈» или «почему⁈». Просто кивнула. И спросила — всё так же тихо, осторожно:

— Почему?

Оксана покачала головой.

— Не хочу говорить.

— Ладно, — просто сказала Яна. И положила руку ей на плечо. Тёплая. Лёгкая. Успокаивающая. — Не говори.

Она помолчала. Потом добавила:

— Но на вокзале ночевать нельзя.

Оксана посмотрела на неё.

— Почему?

Яна кивнула в сторону парней в кожанках. Один из них как раз обернулся, посмотрел на девочек — долгим, оценивающим взглядом. Усмехнулся. Сказал что-то товарищу. Тот тоже посмотрел. Засмеялся.

— Видишь? — тихо сказала Яна. — Тут опасно.

Оксана поняла. Стало ещё страшнее.

— Тогда куда? — прошептала она.

Яна задумалась. Посмотрела на часы. Потом на Оксану. Потом на авоську с булочками.

— Пойдём ко мне? — предложила она.

Оксана покачала головой.

— Не хочу никому мешать.

— Тогда… — Яна помолчала. — Пойдём к Лизе.

— К ней я точно не пойду! У нее мама… — Оксана осеклась.

— Да не к ней. — качает головой Яна: — Лиля… ну ее соседка, которая Ирия Гай — она же вместе с Виктором Борисовичем и всей командой в Ташкент улетела на соревнования. Просила ее за Ильичом проследить. То есть за хомяком ее. Так что у Лизы ключи есть от ее квартиры. Там и переночуешь.

— А… удобно ли будет? — сомневается Оксана, хотя сама уже хочет ночевать не на жестких скамейках под звуки усталого голоса из динамиков.

— А на вокзале спать — удобно? — задает встречный вопрос Яна: — чего ты дуру гонишь? Вставай давай.

Оксана колебалась. Но выбора не было.

— Ладно, — тихо сказала она.

Яна встала. Взяла авоську. Протянула Оксане руку.

Оксана посмотрела на эту руку — тонкую, бледную, с короткими ногтями. Потом на Яну — на её серые глаза за круглыми очками, на серьёзное лицо, на которое будто не ложились улыбки.

И взяла её за руку.

Яна помогла ей подняться. Не отпустила руку сразу — подержала ещё немного, чуть сжала. Всё будет хорошо.

— Пойдём, — сказала Яна. — Маме от Лизы позвоню, скажу что у нее, чтобы не волновалась

Оксана кивнула.

Они пошли к выходу.

У дверей Яна остановилась. Оглянулась на Оксану. Посмотрела на неё внимательно — так, как умела смотреть только она: видя.

— Ты голодная, — негромко сказала Яна. Не вопрос. Констатация.

Оксана вспыхнула. Отвернулась.

— Я… нормально.

— Возьми, — Яна протянула ей авоську. — Булочку. Мама всё равно не все съест.

— Не надо, — Оксана покачала головой. — Я… я не хочу.

— Оксан, — Яна сняла очки. Протерла их краем курточки. Надела обратно. Посмотрела прямо в глаза. — Я знаю, как это. Когда стыдно. Когда не хочешь, чтобы кто-то знал. Но… — Она помолчала. — Ты моя подруга. И подруги помогают друг другу. Правда?

Оксана почувствовала, как в горле встал ком. Горький. Тёплый.

— Правда, — прошептала она.

Яна кивнула. Достала из авоськи булочку — самую большую, с сахаром. Протянула Оксане.

— Держи. И не спорь.

Оксана взяла булочку. Тёплая. Мягкая. Пахла домом, маминой кухней, заботой.

Она откусила.

И закрыла глаза.

Вкусно.

На глаза почему-то навернулись слезы. Она не плакала, когда уходила из дома, не плакала когда отчим поднимал на нее руку, не плакала, когда сидела в жестком кресле на вокзале… но сейчас от доброты подруги почему-то не могла сдержать слезы.