Старуха

Глава 1

В жизни иногда случаются вещи довольно удивительные. Например, Вере Андреевне уже несколько дней подряд снился один и тот же сон. То есть сон начинался одинаково: она – маленькая девочка, едет в поезде. Только там, во сне – она не Вера Андреевна, и даже не девочка Вера: и зовут ее иначе, да и едет она почему-то из Благовещенска. Причем едет в Москву, в сопровождении (или сопровождая) старшую подругу – или просто попутчицу. Совсем старшую: подруге уже лет восемнадцать, и была она пионервожатой в школе. А за окнами вагона мелькали обычные дорожные пейзажи – вот только и пейзажи эти, и сам вагон были не совсем обычными. То есть обычными для года двадцать шестого.

И это повторялось без малейших изменений вот уже которую ночь, то есть повторялось, пока поезд не проезжал на маленькую станцию с маленьким же станционным зданием почему-то густого красно-вишневого цвета. Свежевыкрашенного здания – и даже во сне Вера Андреевна понимала, что что-то тут не так: в двадцать шестом году краску на какие-то станции никто бы тратить не стал.

И вот с этого места сны уже отличались.

Вообще-то сны обычно сразу же забываются, но этот сон не только запоминался со всеми подробностями, но еще и «менялся» в соответствии с приснившимся раньше: в первый раз старшая подруга, свесившись с верхней полки и увидев удивленные глаза девочки, снисходительно пояснила:

– Это к празднику покрасили, а краску взяли, которую для вагонов не истратили. Сейчас все вагоны красят только в зеленый цвет, а эта краска осталась от вагонов второго класса: вишневую понемногу в желтую добавляли. Только, похоже, белил здесь не нашли…

А во всех остальных снах она равнодушно отворачивалась к стенке и старалась уснуть – но, скорее всего, потому, что девочка ее старалась из купе все же вытащить: во сне сразу после того, как поезд проезжал станцию, сильнейший удар потрясал поезд и – во сне это было видно как бы «со стороны» – задний вагон влетел в тот, в котором девочка и ехала. Подруга с полки свалилась и в попытке как–то удержаться вцепилась девочке в голову. Но смысла в этом уже не было: следующий вагон влетел внутрь того, где девочка ехала на манер телескопической трубки, сминая всех на пути в кровавую кашу...

В том, первом, сне девочка почему-то знала, что она умерла – но это не помешало ей смотреть «продолжение». Спустя какое-то время подбежавшие люди в разговоре между собой сказали, что во всем вагоне выжила лишь проводница, находившаяся в момент столкновения в переднем тамбуре...

Во второй раз она, вроде уже зная о грядущем столкновении, попыталась вытащить подругу в тамбур – но та, отвернувшись к стенке, демонстративно захрапела. И паровоз снова слетел с развалившейся выходной стрелки – и тем же результатом.

В третий раз – или уже в четвертый (Вера Андреевна специально не считала) девочка, так и не сдвинув подругу с места, успела выйти в проход вагона... поздно.

В какой-то следующий раз она заметила, что перед станцией в окне промелькнула башня водокачки – и уже проснувшись, Вера Андреевна решила, что бежать в тамбур следует уже когда поезд с этой водокачкой поравняется. Но и тогда она снова «умерла», влепившись головой в стальную стенку тамбура. Затем она в тамбур прибежала со своей котомкой, которая удар смягчила – но у нее сломалась шея… Нужно было что-то и под живот подложить, а что? Разве что взять котомку и попутчицы, ведь ей-то она уже точно не понадобится…

Эта «задачка» ее задержала у двери класса, а когда она все же вошла, у нее волосы буквально встали дыбом: на столе стояла единственная в химкабинете толстостенная мензурка (литра на три объемом), рядом с ней – пузырек с глицерином, а Масленников из девятого «б» аккуратно капал из большой пипетки в мензурку коричневатый реактив. А ведь Вера Андреевна не убрала после предыдущего урока со стола бутыль с азотной кислотой. И в мензурке на дне уже плескалась маслянистая коричневатая жидкость, минимум кубиков сто…

Мысль о том, что напрасно она рассказывала ученикам на прошлом уроке как производить нитрирование органических веществ, не помешала семидесятилетней женщине весом за сотню килограммов пулей пролететь очень длинные метры от двери до кафедры. Правда школьники повели себя не очень адекватно: тот же Масленников спокойно сообщил, что они готовят «смесь для мыльных пузырей» к предстоящему празднику в классе. А глицерин – так она же сама говорила, что с глицерином пузыри получаются прочнее и радужнее.

Последнее, о чем Вера Андреевна успела подумать, было то, что ей все же удалось внушить ученикам понятие о соблюдении техники безопасности…

Снова она увидела тот же сон, и снова во сне она «воспользовалась предыдущим опытом»: успела выйти в тамбур, даже успела аккуратно положить обе котомки и лечь так, чтобы и голова, и тело к этим мягким тряпочным мешкам прилегало довольно прочно. Но после удара и жуткого грохота Вера Андреевна поняла, что «что-то пошло не так»: если во всех предыдущих «версиях» сна она просто «знала», что чувствует сильную боль, то тут стало действительно очень больно: ноги, не защищенные мешком с тряпьем, очень сильно ударились в железную коробку двери. Да и запахов в «прошлые разы» никаких не чувствовалось, а тут…

Сколько времени она провела, лежа на полу тамбура, Вера Андреевна даже примерно не представляла – и отвлекли ее от мыслей о причинах такого «изменения» лишь двое мужчин в железнодорожной форме, с матюками открывшие дверь вагона:

– Эй, ты жива?

– Не могу точно сказать, но вроде да.

– Ну раз разговаривает, то значит не померла. Давай-ка, девонька, мы тебя отсюда вытащим, а то нам в вагон войти надо, а через тебя шагать…

Мужчины помогли Вере Андреевне встать – ноги, конечно, сильно болели, но вроде держали, так что она и из вагона (точнее, из того, что от него осталось) смогла – правда при помощи еще нескольких подбежавших людей – выйти на насыпь и через несколько шагов аккуратно сесть на траву: все же идти было очень больно. Села, облокотившись на большую котомку: железнодорожники и обе котомки вытащили и положили рядом с Верой Андреевной. А вскоре подъехали какие-то мужики на телеге и предложили ее отвезти к «доктору на станцию».

В крошечную больницу, располагавшуюся в обычной избе (наверняка больницу, потому что у входа висела вывеска с надписью «Больница 5 дист»). Вот только в больнице никого не было, точнее, была какая-то бабулька, сидевшая при входе – и она Веру Андреевну привела в тоже крошечную, но скорее не комнату, а палату, в которой стояли три деревянные… в общем, это можно было назвать «кроватями»:

– Ты, девонька, тут погоди пока, а то доктор поехал к поезду упавшему, там много народу покалечилось. А нужник у нас… ты ватерклозетом-то пользоваться умеешь?

– Умею.

– Вон за той дверью у нас ватерклозет, а я у двери сидеть должна, так что уж сама и управляйся. Или до двери дойди, я подскажу что как…

Сидеть на голых досках было скучно, так что Вера Андреевна решила узнать, какое на нее свалилось богатство в двух-то котомках. А вот насчет остального… Бруно – итальянец, приятель мужа, на пятую годовщину его приехав к Вере Андреевне, набрался изрядно и начал ей что-то рассказывать про открытие другого итальянца. Тогда его рассказ Вера Андреевна восприняла как именно пьяный бред – но Бруно все же был довольно известным ученым и, как с удовольствием констатировала про себя Вера Андреевна, даже ее смог научить выражать свои мысли понятно для слушателей. Так что из того рассказа она четко поняла, что даже время так же трехмерно, как и пространство, и движение по времени тоже возможно по всем координатам – а потому в принципе можно и «обратно во времени» переместиться. Ну а здесь и сейчас, похоже, она увидела доказательство того, что этот другой итальянец был прав.

Однако исследование котомок этот ее вывод вроде не подтверждало: судя по дате на газете, в которую были завернуты другие бумаги, сейчас был уже как минимум двадцать шестой год – а Вере Андреевне тогда было уже гораздо больше, чем «этой девочке», да и Благовещенск она в том году не посещала. Впрочем, она никогда его не посещала, а вот завернутая в газетку «выписка из церковной книги» сообщала, что хозяйке выписки лет всего двенадцать, зовут ее Наташа, фамилия – написанная очень неразборчиво – вроде как Авдеева, а еще один «документ» был направлением «Талдыкиной Наталии в школу-интернат для детей-сирот погибших революционных бойцов». Еще, что Веру Андреевну порадовало, в газетке были завернуты деньги. Несколько купюр всего, но большей частью не рубли, а червонцы.

Обследование второй котомки удивило ее еще больше: кроме документов в ней лежал аккуратно завернутый в тряпочку (по виду напоминающей портянку) браунинг с гравировкой «революционному бойцу В.А. Синицкой», а собственно документов было немного: направление «заслуженного комсомольца Синицкой Варвары Андреевны на учебу в Московский университет» за подписью секретаря Дальневосточного обкома ВКП(б) и справка о том, что «товарищ В.А. Синицкая, восьмого г.р., комсомолка с 22 года, работала в Первой пролетарской школе Хабаровска старшей пионервожатой». Еще был комсомольский билет, из которого следовало, что комсомолка Синицкая получала зарплату в размере аж двадцати пяти рублей в связи с чем платила членские взносы в размере тринадцати копеек – но ни на одном документе фотографии не имелось. И во второй котомке тоже деньги нашлись, причем уже действительно много: судя по надписи на конверте из оберточной бумаги, в котором деньги лежали, они предназначались для оплаты обучения в университете. Что, вообще-то, Веру Андреевну удивило: кроме денег там же имелось и письмо, в котором особо оговаривалось, что «оплату учебы Синицкой В.А. гарантирует Дальневосточный обком комсомола». Вероятно, подумала Вера Андреевна, те, кто конверт с деньгами комсомолке вручал, хорошо знал, как в Москве относятся к подобным «гарантиям»…

А еще в обеих котомках нашлись деньги, лежащие отдельно от документов, и вроде бы деньги весьма приличные – но эта находка Веру Андреевну пока что не взволновала. Получалось, что ни одна из котомок (а, следовательно, и ни одна из упоминаемых в документах личностей) к Вере Андреевне не относилась. Но если верить тому, что тогда говорил Бруно, «любое событие случается» – значит, и то, что окружало ее сейчас, с научной точки зрения объяснимо… Вот только в «интернат для детей-сирот» Вере Андреевне попадать крайне не хотелось: еще до войны она имела возможность поработать с одной выпускницей этого интерната, который курировала лично Надежда Константиновна – и из ее рассказов следовало, что в интернате царила казарменная дисциплина, никаких личных вещей воспитанникам не полагалось вообще (даже нижнее белье было общим), а когда вдруг выяснялось (довольно часто выяснялось), что родители какого-то воспитанника были «врагами народа», то воспитанник этот немедленно отправлялся в колонию для малолетних преступников…

А вот направление, данное Синицкой… эта – все же скорее именно попутчица – была и ростом, и комплекцией даже мельче той девочки, которой Вера Андреевна «чувствовала себя» во сне, так что открывались очень интересные варианты – но пока было все вообще совершенно непонятным, да и нога болела все сильнее. А доктор все не приходил – и пока Вера Андреевна его ждала, до нее дошла очень интересная мысль: ведь если она – это не она в юности, то ведь она теперешняя может даже встретиться с собой же «настоящей» – и что из этого может получиться… Однако додумать эту мысль она не успела: доктор пришел.

Доктор оказался небольшим мужчиной с седоватой бородкой «под Ленина» – как подумала Вера Андреевна при взгляде на это «мужское украшение», и был он явно не в настроении. Проще говоря, очень злым – просто потому, что ему пришлось сегодня заниматься исключительно неприятным делом. Но ногу он посмотрел и сообщил:

– Девушка, у вас, скорее всего, перелом пальца – это довольно неприятно, но, по счастью, совершенно не смертельно. Мне сказали, что вас из первого вагона вытащили, так?

– Да…

– Должен сказать, что вам просто невероятно повезло. Во всем вагоне живыми только трое, если вас считать, и осталось, а уж настолько целыми… а вы, я вижу, девушка городская.

– С чего вы это взяли? Я не спорю, мне просто интересно.

– А деревенские панталон-то не носят. Но я к чему спросил: а вас литер до какого числа?

– Я… я не знаю. – На самом деле Вера Андреевна даже не знала, о каком таком литере доктор спрашивает.

– Да уж, и найти его в вагоне уж точно не получится. Но я об чем: с начальником станции разговор был – ну, того краскома, который жив остался – так тот литер-то выпишет, но только сроком на день если иной не найдется. А стрелку менять будут дня два… то есть приказ был нынче же к вечеру заменить, но где ж ее взять-то? Пока привезут, пока паровоз поднимут, пока то-сё… В общем, я бы предложил… то есть у вас деньги-то есть?

– Ну есть… немного.

– У вас с таким переломом, даже с возможным все-таки переломом нога, конечно, еще несколько дней болеть сильно будет, и ступать на нее было бы крайне нежелательно. Но я вам перевязку сделал, костыль… а, подберу костыль. Так вот, с новым литером вам бы до следующей станции доехать, а там до Москвы только ночь ехать будет, а поездов, причем пустых, погонят немало: сюда-то их точно не направить, а на станции их держать, так места нет. Только вот уборочная в разгаре, мужики за то, чтобы на телеге вас довезти, никак не меньше копеек сорока запросят, а то и полтину.

– Ну, я и рубль найду. И даже трояк у меня есть…

– За рубль не повезут: мужики, народ дикий. А серебро есть?

– Нет.

– Так, давайте рубль… сейчас разменяем. Дуся! – доктор вышел их палаты и в коридоре громко позвал, очевидно, сидящую у дверей бабульку, – сбегай в кооперацию, разменяй рубль на гривенники и двугривенные, скажи, что доктору срочно нужно! – а затем, повернувшись в двери к девочке, несколько виновато сообщил:

– У мужиков только серебру доверие пока, и в кооперации им, даже если есть деньги в кассе, не меняют. На сдачу, конечно, выдают, а вот чтобы разменять – но мне все же никогда не отказывают. И да, пока Дуся бегает, вы мне адресочек свой скажите: вагон разбирать уже завтра будут, если вещи какие найдут, то мы вам их вышлем: по новому положению при аварии доставка багажа за счет дороги идет.

– А нет у меня пока никакого адреса, я… я в университет учиться еду. У меня направление от губкома.

– Тогда… вот как поступим, я вам сейчас свой адрес напишу, а вы, как определитесь с жильем, мне письмишко-то и черканете. Вот, держите, только не потеряйте…

Вообще-то добрый доктор так поступил не потому, что его хоть как-то волновало «утраченное имущество» этой чудом выжившей девочки. Он немного слукавил, говоря, что доставка будет осуществлена «за счет железной дороги»: краем уха он слышал, что приехавшие с узловой станции чекисты уже решили, что в аварии виноват начальник этого полустанка, а этого начальника он ненавидел до глубины души. Ну а в положении по ответственности за аварии все подобные расходы возлагались как раз на «виноватого» – и обездолить этого начальника, в железнодорожном деле вообще не разбирающегося, он считал делом справедливым. Этот, назначенный, как он сам говорил, «лично товарищем Дзержинским», болван похоже вообще ни в чем не разбирался. Вон, приказал вокзал к Первомаю выкрасить густотертой краской – а то, что краска эта зимой вся просто осыплется, любой мужик знал. А уж любой, даже самый бестолковый железнодорожник был в курсе, что строить что-то обитаемое из пропитанных креозотом шпал нельзя – а этот мерзавец присланные как раз для ремонта стрелок удлиненные шпалы и спер для постройки себе бани, приказав на стрелку шпалы класть обычные – вот стрелка-то и разошлась, погубив много людей. Так что наказать подобную мразь доктор считал своим долгом.

То есть самого-то его «обездолить» уже не получится, его чекисты арестовали и, скорее всего, в ближайшие дни просто расстреляют – но и оставлять семье практически уже покойника наворованное ранее было бы, с точки зрения доктора, несправедливо. И когда он усадил девочку на телегу, он еще подумал, что нужно будет побольше «имущества», причем самого тяжелого, отписать этой девице: погибшим оно уж всяко не потребуется. А помочь этой девочке… Ее словам про университет он не поверил абсолютно: ей от силы-то лет тринадцать, а, скорее и меньше – но такую отговорку могла придумать лишь девочка из семьи образованной. Каковых нынешние власти всячески старались притеснить из-за «происхождения»: доктор это и на себе очень даже успел прочувствовать. И она наверняка просто бежит от подобного притеснения, причем одна бежит. А если напишет, то значит ей точно совсем уж невмоготу стало – и вот тогда небольшая помощь от провинциального врача ей может и жизнь спасет…

Насчет поездки на соседнюю станцию доктор договорился с какой-то селянкой, и телегой управляла совсем молодая крестьянка. По мнению Веры Андреевны, вряд ли старше пятнадцати – но управляла лошадью она профессионально, причем даже невзирая на лежащую на ее коленях винтовку. По поводу винтовки девица пояснила сразу, как только увидела брошенный на нее взгляд Веры Андреевны:

– Тут, бывает, парни мелкие балуют, но на ружье они не полезут, испужаются.

– А не мелкие не балуют?

– Сейчас нет, уборка в разгаре, все в полях. Да от больших-то винтовка всяко не поможет…

– А ты чего не в поле? Я имею в виду с лошадью?

– А мы уже все убрали и в амбар свезли, – ответила та с какой-то грустью. в голосе, а спустя некоторое время пояснила:

– Невелик у нас надел, в семье-то мужика нет, только мать и пятеро сестер. Вот земельку-то и не выделили…

До «соседней» – то есть узловой – станции было чуть больше десяти верст, хотя и по довольно приличной дороге, так что времени посмотреть на сельские пейзажи и подумать о случившемся у Веры Андреевны было достаточно. То есть сам факт случившегося ее вообще никоим образом не впечатлил: наука ведь такое уже как-то объяснила, так что волноваться нужно только о собственной жизни в столь резко изменившихся условиях. Но так как «окружающая среда» Вере Андреевне была в целом известна и понятна, а накопленные за «предыдущую жизнь» – именно так она решила называть период до этого внезапного события – знания давали ей существенную фору, то думать нужно было лишь о том, как этой форой воспользоваться без ущерба для себя. И, возможно, с пользой для страны. На пользу России под властью большевиков.

К большевикам Вера Андреевна относилась несколько специфически, благо жизненный опыт ей показал, чего они стоят. К большевикам послереволюционного периода она относилась… лучше всего это было бы охарактеризовать словом «брезгливость». А вот к тем, кто возглавлял страну в следующие за нынешней датой пятнадцать лет – с уважением. Большевиков военного периода в большинстве своем Вера Андреевна почитала наравне со святыми (не всех, конечно, некоторые напротив вызывали у нее чувство ненависти). А вот к тем, кто принялся «руководить» после смерти Сталина, она испытывала чувства отнюдь не нежные. Причем это касалось и людей, руководившими государством, и мелкими начальниками в забытых богом и людьми поселениях…

Но пока, решила Вера Андреевна, – о людях неприятных можно и забыть на время, ведь следующие пятнадцать лет могут многое изменить. Серьезно изменить, если она – доктор химических наук и инженер-майор «войск химзащиты» – приложит к этому свои профессиональные руки. И, конечно же, голову, набитую уникальными на сегодняшний день знаниями…