Черкес 5. Спасти кавказского пленника

Глава 5 На жизнь поэта

Большое каменное строение являлось не только трактиром, расположенном в бельэтаже. Вывеска у входа оповещала, что сдаются в наем комнаты. Также можно приобрести билеты на организуемые по вечерам балы. И перекинуться в картишки, но не на интерес!

В общем, не ресторация, а клуб для курортников, язвенников-трезвенников. И заправлял им грек Найтаки!

Это обстоятельство меня выручило. Дресс-код я не прошел. Не хотели меня пускать, приняв за горца. Пришлось взывать к долгу перед диаспорой, благо управляющий был на месте.

Узнав, что я тоже грек, он распорядился пропустить.

— Будете в Ставрополе, милости просим, господин офицер, в мою гостиницу. Лучшая в городе!

Вошел в ресторацию. Почти забита. В основном, пары. Только за двумя столами расположилась компания офицеров. Человек десять. Слушали рассказ какого-то прапорщика-драгуна, сидевшего ко мне спиной. Когда вошёл, как раз дружно загоготали. Что вызвало такой их смех, не расслышал.

Свободными были только два столика. За один из них и присел. Тот, который был подальше от разгулявшейся компании вояк. Заказал еду. Откинулся на стуле. Прислушался к диалогу офицеров. Даже если бы и не хотел, не получилось бы. Уж больно шумная орава!

— Воля, конечно, твоя, Миша, — обратился один из них к рассказчику, утирая слезы, — но ты бы уж придержал коней! Нельзя же так!

— Савва, — к прослезившемуся обратился другой офицер, — тебе коли не любо — не слушай! А врать не мешай!

Опять раздался дружный гогот десятка глоток. Офицер, дождавшись тишины, обратился теперь к драгуну.

— Продолжайте, Михаил Юрьевич!

Тут-то я и подскочил на стуле.

«Михаил Юрьевич⁈»

Разглядеть лица рассказчика с моего места не было никакой возможности.

«Нет! Не может быть таких совпадений! — я уже поднимался со стула. — Матерь Владычица! Неужели это Лермонтов⁈ Господи, Господи, не обмани! Не сыграй со мной злой шутки! Стоп! Конечно, не он! Лермонтов же лейб-гусаром был! Ментик этот его знаменитый красный на растиражированных миллионами фотографиях. А этот не в красном. Придурок ты, Коста! Учил бы биографии гениев лучше, сейчас бы не сомневался! Все равно нужно проверить!»

Я уже медленными шажками двигался чуть в сторону, не приближаясь к столу офицеров. Не мог позволить себе столь явного любопытства. Сидящие за соседними столиками, конечно, обратили внимание на мои странные действия. Но я придал лицу безразличное выражение. Мало ли что мне вздумалось? Гуляю! Иду тудой! Потом пойду обратно!

Лицо рассказчика медленно открывалось. Сердце уже билось на запредельных частотах. Еще полшажочка…

«Господи! Сподобился! Я единственный человек из семи миллиардов жителей Земли XXI века, который видел живого Лермонтова! Да только ради одной этой встречи (Упс! Хорошо, что Тамара не слышит) стоило попасть в это время!»

Я застыл. Не обращал внимания на недовольные взгляды пары за столиком сбоку, которым загородил весь вид. Наверное, глупо улыбался. Нет, наверняка, глупо. Судя по тем мыслям, которые сейчас проносились у меня в голове. Смотрел, не отрываясь. Только сразу отметил, что все известные портреты очень точно передали черты лица гения. С фотографической точностью.

«Он, действительно, совсем не красавец! — отмечал я. — Нервный. Вон, как жестикулирует. Речь тоже с небольшим надрывом… Хех! Лермонтов! Люди! Я вижу живого гения русской литературы! Смотрите, завидуйте, я…»

— Вы сейчас во мне дырку протрёте, сударь!

Я рухнул с облаков на землю. Лермонтов пристально смотрел на меня. Был на взводе.

«Мамочки! Ко мне лично обратился сам Лермонтов!» — я не мог реагировать должным образом, продолжал глупо улыбаться, совсем не отдавая себе отчёта в том, как сейчас может быть воспринята эта улыбка.

— Я вас чем-то рассмешил? — Лермонтов вскочил со стула.

«Как он быстро вспыхнул! Вон, уже ус дергается! Эх, Михаил Юрьевич, понятно, почему всё дуэлью закончилось. Совсем себя в руках держать не можете!»

— Миша, Миша! — бросился к нему тот, кого звали Саввой.

— Савва! — Лермонтов отмахнулся. — И почему вы молчите? Считаете ниже своего достоинства отвечать мне, говорить со мной?

«Эээээ. Этак и я до дуэли допрыгаюсь с ним! И исход будет очевидным. Сгинет моя головушка! Не буду же я стрелять в Лермонтова⁈»

— Или, может, вы не понимаете русского языка? Горец? Дикарь?

— Михаил Юрьевич! Зря вы так. Сразу же видно, что наш человек. Геройский! — сказал кто-то из круга за столом.

Но остановить эти слова Михаила Юрьевича уже не могли. Наоборот, еще больше распалили. Он бросил взгляд на мою потрепанную черкеску. Перевел на свою — щегольскую, с газырями на золотых цепочках. Сравнение ему не понравилось: оно было не в его пользу. Еще бы мгновение — и непонятно, что бы произошло. Благо, я, наконец, пришёл в себя. Губы разлепились, рот открылся, язык задвигался. Полилась горячая речь.

— Господа! Господа! Михаил Юрьевич! Простите меня, ради Бога! Простите и поймите! Я просто дар речи потерял! Но сами посудите, как не потерять его, когда лицом к лицу сталкиваешься с гением русской словесности⁈ Не поверите, я слышу ваши слова, понимаю, что дело уже худо, а сказать ничего не могу! Язык к нёбу прилип!

Мои слова были настолько искренни и сказаны с такой детской непосредственностью (что никак не вязалось с моим, в общем-то, грозным видом), что на мгновение лишили всех дара речи. И только через паузу раздался первый смешок, потом другой. Потом Лермонтов неожиданно засмущался, оглянулся на друзей, потом обратно посмотрел на меня, покачал головой, улыбнулся. Савва уже захохотал во весь голос. К нему, кажется, присоединилась вся ресторация, до этого с затаившимся дыханием наблюдавшая за этой сценой. Я же ничего не мог с собой поделать, продолжал пожирать Лермонтова глазами.

Он сделал шаг ко мне. Протянул руку.

— Ну, меня, гения, — усмехнулся, — вы уже знаете, как зовут. А вас?

Я пожал его руку. Маленькая. Но пожатие было крепким.

— Константин. Коста.

— Грек?

— Да.

— Прошу к нашему столу.

— Благодарю покорно! Признаться, я и так уже изрядно подпортил вам веселье. Стоит ли?

— Подпортил? — воскликнул Савва. — Да ты, Константин — надеюсь, позволительно по-дружески? — я кивнул, — наоборот, стал автором лучшей истории сегодняшнего дня. Не правда ли, господа?

Все одобрительно зашумели.

— Прошу, прошу! — улыбаясь, Лермонтов взял меня под локоть, подвёл к столу.

— Официант! — позвал я. — Всем вина за мой счёт!

Опять дружный возглас. Меня усадили за стол. Лермонтов сел рядом. Официант уже разливал вино. Лермонтов поднял хрустальный бокал.

— Выпьем! — провозгласил. — Кстати, за что? — спросил неожиданно меня.

Я задумался.

— Давайте выпьем за одно очень ценное качество!

Все затихли в ожидании.

— За то, чтобы наш язык всегда вступал в беседу вовремя! И никогда — не к месту!

— Да он философ! — воскликнул разгоряченный Савва. — Отменный тост!

Все подтвердили. Савва тут же развел руками.

— Увы, но для нас почти невыполнимый! Обязательно что-нибудь ляпнем не к месту! Ты уж прости нас, Коста! Но выпьем все равно!

Стол поддержал Савву одобрительным гулом. Все выпили.

— Расскажете, какими судьбами в этом скверном городишке? — спросил Лермонтов. — И почему в таком виде?

— Рад бы, Михаил Юрьевич. Да не могу особо. Да и не стоит!

— А я сразу разгадал, — похвастал тот самый, кто пытался устыдить Лермонтова. — Геройский офицер!

— Благодарю!

— Так надо выпить за Косту! — провозгласил Савва. — Официант!

Выпили. Беседа за столом пошла своим чередом, прежде ненадолго мной нарушенным. Я всё никак не мог успокоиться. И не мог «повзрослеть». Ребёнок внутри меня продолжал прыгать, охать и ахать, все время оставаясь с открытым ртом от настигшего его удивления. Я сидел рука об руку с самим Лермонтовым!

— Не хотите выкурить трубочку на террасе? — неожиданно предложил он.

— Да!

Мы встали из-за стола, прошли на открытую террасу. Уселись.

— Не хотите попробовать мой табачок, Михаил Юрьевич? — нашел в себе силы. — У меня хороший, турецкий.

— С удовольствием.

Поделился табаком. Забили чубуки, подданные официантом. Задымили. Я как мог старался все-таки уж совсем не пожирать его глазами. Опустил глаза. Посмотрел на его форму.

— Что-то не так? — уловил моё легкое недоумение Лермонтов.

— Просто я привык к вашему красному гусарскому ментику.

— А! Это! — Лермонтов махнул рукой. — Пустое. Наказали. Перевели прапорщиком в Нижегородский драгунский и сюда выслали. Впрочем, бабушка уже хлопочет, — усмехнулся. — Думаю, скоро опять вернут и чин корнета, и гусаром в лейб-гвардию переведут. Бабушка у меня такая. Горы свернёт. Так что, даст Бог, если свидимся еще раз, насладитесь красным ментиком.

— Дай-то Бог!

— Коста! — обратился ко мне Лермонтов, выпустив первое облако дыма. — Полагаю, что вы старше меня лет на десять, не так ли?

— Да, Михаил Юрьевич.

— Что ж так официально? Можем и на «ты».

— Увы, не могу, Михаил Юрьевич!

— Хм. Отчего же?

Я замялся.

— И назвали меня там «гением русской словесности», — Лермонтов внимательно изучал меня. — Признаться, поначалу подумал, что вы подшучиваете надо мной. Издеваетесь. А теперь вижу, что всерьез так полагаете. Однако, совершенно же очевидно, что обо мне нельзя, или, скажем так, обо мне рано говорить, как о гении. Пара-тройка стихов. Да куча идей, исписанных и перечеркнутых листков… Да даже про красный ментик… Что значит, что вы привыкли меня в нем видеть⁈ Признаюсь, Коста, все это выглядит, по меньшей мере, удивительно и странно. Не объяснитесь?

— Вы, если можно так выразиться, «взорвётесь» в ближайшие годы. Напишете столько, что и десятерым за всю жизнь будет не под силу.

— Вашими бы устами… Только это не объяснение.

Я вздохнул. Потом подумал, что, если и существует в нынешнем времени человек, кому я мог бы раскрыться, так вот он! Сидит напротив меня! Потому что сможет понять. Не испугается.

— Я из будущего, Михаил Юрьевич! — так вот прямо без подготовки и рубанул.

Как я и предположил, Лермонтов не испугался. Челюсть у него не отвисла. Глаза не расширились. Наоборот, прищурился. Внимательно смотрел.

— Хм… — продолжал смотреть. — Вижу, что не шутите, не сошли с ума. Но, согласитесь…

— Да, понимаю. Трудно в это поверить. В общем-то, невозможно.

— И все-таки, попытайтесь меня убедить, — Лермонтов неожиданно улыбнулся.

— Я не могу называть вас на «ты», Михаил Юрьевич, потому что с детства воспитывался на ваших произведениях. И ваше место в русской литературе определено одним понятием — гений. Я говорю про красный ментик, потому что ваш портрет, написанный вашим учителем рисования Петром Заболотским по заказу вашей бабушки, — тут Лермонтов чуть вздрогнул, — на котором вы изображены в нём, был растиражирован в миллионах копий.

Лермонтов задумался.

— Вы полагаете, что это недостаточное объяснение, — улыбнулся я. — Про ваше место в русской литературе я могу болтать, что вздумается. А про портрет мог узнать каким-то образом.

— Соглашусь, — кивнул Михаил Юрьевич.

— И как же мне доказать?

— Чем я заслужил такое, как вы говорите, место в русской литературе?

— Ну, например, вы станете автором первого в русской прозе социально-психологического романа…

Вот тут-то у Михаила Юрьевича глаза чуть расширились.

— Вы не поняли термина… — останавливаться смысла уже не было. — Попробую по-простому. Роман об обществе и личности с ее внутренним миром, полным противоречий. Я говорю про «Героя нашего времени».

Лермонтов не выдержал. Вскочил с кресла. Повернулся боком. Положил руки на перила террасы.

— Признаться… — задышал часто. — Год назад я начал над ним работу, вдохновленный «Онегиным». И придумал имя героя, Печорин. Онега и Печора — это же созвучно, не правда ли? И кавказские впечатления меня наполняют… Истории местных жителей. Яркие образы… Вы знали о черкесском вожде по имени Казбич? Пять лет назад он с большой шайкой горцев потрясал Кубань. Мне о нем рассказала в Ставрополе генеральша Лачинова.

— Простите, если напугал.

— Нет, нет. Не напугали. Но поразили.

Лермонтов успокоил дыхание.

— Что значит, воспитывались на моих произведениях?

— Тут просто. Во всех школах России ваше творчество — предмет обязательного изучения. Нужно знать наизусть ваши стихи. Например, «Бородино», «На смерть поэта». Да и не только в России. Ваши произведения переведут на многие языки мира. Ваши книги будут издаваться миллионными тиражами. В вашу честь будут названы тысячи улиц по всей стране и установлены сотни памятников.

Лермонтов посмотрел на меня. Улыбнулся. Опять сел в кресло.

— Улицы? Памятники?

— Да.

— Что ж, даже с Александром Сергеевичем сравняюсь? — опять прищурился.

Я засмеялся.

— Тут вот какое дело, Михаил Юрьевич. Страна поделится, практически напополам. Половина за Александра Сергеевича, половина за вас, как за любимого поэта.

— А вы?

— Уж, извините, — я развел руками, — я за Александра Сергеевича. И, наверное, в первую очередь не столько за то, что больше люблю его стихи, а уж о «Евгении Онегине» и говорить не приходится. Просто, согласитесь, именно ему мы обязаны тем, что он создал современный русский язык. Но, и я говорю вам это не в утешение, я также знаю и ваши стихи наизусть. А уж ваш «Герой» мною перечитывался десятки раз.

— Да, Про Александра Сергеевича не поспоришь. А «Онегин»… Можно только одну такую вещь написать и уже не заботиться о своем следе. Ах, как же глупо он погиб!

— И от чьей руки? — вспыхнул я. — Лягушатника, прохвоста, пройдохи, недоумка…

— Лягушатник? — Лермонтов остановил поток моих справедливых оскорблений.

— Так называем французов, когда хотим их унизить или оскорбить. Или в шутку, с иронией.

— Лягушатник! — Лермонтов рассмеялся. — Забавно.

— Ну, да. Что ж, убедил вас, Михаил Юрьевич?

— Более чем. Даже не знаю, о чем бы вас расспросить про будущее.

— Не стоит.

— Отчего же? Ведь, любопытно.

— Простите, не расскажу. Не стоит. У вас, как мне кажется, есть более значительные беседы, чем со мной.

— Это с кем же? — удивился Лермонтов.

— С Господом. Думаю, вы напрямую общаетесь с ним. Разве не так? Когда вы пишите… Как это происходит? Как может человек, которому от роду всего лишь двадцать с небольшим так писать?

— Талант, говорят… — пожал плечами Лермонтов.

— И только?

Лермонтов грустно усмехнулся, посмотрел на меня.

— Да, может вы и правы. Сам иногда не понимаю, как это происходит. Сажусь, начинаю писать. Думаю, что напишу сам. А в голове уже звучит голос. И уже рука подчиняется этому голосу. Пишу под диктовку. Знаете, Коста, этот голос почти не умолкает. Даже сейчас, разговаривая с вами, он создал у меня в голове с десяток образов, наблюдений, новую сцену с дурацким ковром и удачную рифму к нескольким словам.

— Тяжело, верно, такое испытывать? Или…

— И тяжело. И в то же время нет, наверное, ничего, что сравнилось бы с тем наслаждением, которое ты испытываешь, когда напишешь что-нибудь этакое… Признаюсь, хочется иногда, чтобы голос замолчал. Дал покоя. А, с другой стороны, понимаю, что будет мне страшно, когда он перестанет со мной разговаривать и диктовать.

Лермонтов вздохнул.

— Поэтому и открылся вам, — я несмело улыбнулся. — Никому другому не помыслил бы. А вам с легкостью. Знал, чувствовал, был уверен, что не испугаетесь, не сочтете за сумасшедшего, шарлатана. Удивитесь — да. Но не более.

— Почему были так уверены?

— Михаил Юрьевич, вы с Господом на короткой ноге! Что вам какой-то пришелец из будущего? Эка невидаль!

Рассмеялись.

— Признаюсь, сперва я принял вас за Люцифера, демона тщеславия и гордыни. Но вы так спокойно говорите о Господе… Вы Ангел? Тот самый шестикрылый⁈ Пушкин не придумал?

— Я живой и смертный человек. А такой пророк, как вы, в нем не нуждается!

Лермонтов вздрогнул. Легкая дрожь прошла по его телу, хотя прохладный ветерок с гор не проникал на террасу.

— Пророком себя не считаю. Минутные озарения, не более… Ну, хорошо. Коль не хотите рассказывать про ваше будущее, скажите, хоть, как вас угораздило попасть сюда? Из какого времени, года?

— Из 2003…

— Ух, ты! — Лермонтов покачал головой. — Это мне уже в вашем времени…

— 189 лет.

— Многовато! — улыбнулся Лермонтов. — Не доживу!

Опять рассмеялись.

— Ну, и как вас из 2003 сюда забросило?

— Не сюда. Да, в общем, история… Пошел почтить память прапрадеда. Драка. Дали камнем по голове. И очнулся в Константинополе. Год назад. Как раз в этом теле, принадлежавшем моему пращуру. Вот с тех пор и хожу по свету.

— Вот, что, верно, тяжело!

— Было поначалу, Михаил Юрьевич.

— Что ж сейчас? Смирились?

— Нет. Не смирился. Принял. Это же тоже Божий промысел. Значит, так нужно. Зачем же мне сопротивляться? Знаете же хорошее правило?

—?

— Делай, что должно, и будь что будет!

— Да. Хорошее правило, — кивнул Лермонтов. — И все-таки, даже пусть вы приняли. Но другое время. Нравы. Неужто, и это легко дается?

— Не мне вам говорить, что человек — существо поразительное. Быстро привыкает к обстоятельствам, если хочет выжить. А, кроме того, как вам это не покажется странным, мне очень нравится быть именно здесь!

— Покажется странным, — признался Михаил Юрьевич. — Почему?

— Я в том времени был рохлей. Во многом сомневался. Многого, что было нужно, избегал. А здесь стал настоящим мужчиной. Я делаю, принимаю решения, отвечаю за свои поступки. Да и потом… — я улыбнулся.

— Вы вошли во вкус войны, и отныне любые другие удовольствия вам кажутся приторными…

На террасу вышел Савва.

— Миша, пора!

— Да, да. Иду. Минутку.

Савва подошёл ко мне. Обнял.

— Надолго у нас?

— Увы. Нужно ехать дальше.

— Бог даст, свидимся еще, Коста. Всегда будем рады.

— И я.

— Ну, прощай, тогда!

— Прощай, Савва!

— Мы на улице подождем, — сказал Савва Лермонтову, покидая террасу.

Михаил Юрьевич встал.

— Как бы мне хотелось с вами еще поговорить, Коста. Поразительно: я обещал себе не заводить в Пятигорске новых знакомств. А тут такая встреча! Однако…

— Да. И мне хотелось бы продлить знакомство.

— Ну, что ж…

Лермонтов вдруг задумался.

— А вы же знали, как погибнет Александр Сергеевич?

— Конечно.

— И не предупредили⁈ Не сделали попытки⁈

— Пытался поначалу.

— А потом?

Я молчал.

— И вы знаете, когда и от чего умру я, — Лермонтов грустно усмехнулся.

— Да, знаю, Михаил Юрьевич.

— Не скажете?

— Нет.

— Почему?

— Там, — я указал пальцем вверх, — все записано. На все воля Божья. Не мне вмешиваться в его промысел.

— Что ж… Пожалуй, вы правы. С меня достаточно и того, что вы мне уже рассказали про книги, улицы, памятники. Человек и привыкает ко всему, и тщеславен, — усмехнулся — Мне это отрадно сознавать.

— Ну, может быть, вам еще будет приятно знать, что, благодаря Александру Сергеевичу и вам, русская литература в этом веке родит столько писателей и столько выдающихся произведений, что станет первой и непревзойденной литературой во всем мире. Уже никто не сможет её переплюнуть!

— Действительно, приятно! — Лермонтов рассмеялся по-детски, заразительно.

И выглядел в эту минуту ровно тем, кем он и был по сути: двадцатитрёхлетним юношей. Что все равно никак не укладывалось в моей голове!

— Обнимемся? — предложил.

— Вы же представляете, какая для меня это честь?

Лермонтов обнял меня.

— Даже несмотря на все ваши рассказы, все равно представляю с трудом и не совсем понимаю, почему для вас это такая честь! — улыбнулся. — Но рад оказать вам такую услугу.

— Благодарю!

— Кстати, об услуге… Могу ли я еще как-нибудь отблагодарить вас за ваше открытие мне единственному такой тайны? Ее я сохраню. Будьте покойны.

Я задумался.

— Вы же скоро, наконец, допишите «Демона»?

— Ох! — Лермонтов покачал головой. — Ну, теперь точно — никаких сомнений. Об этом уж никто не мог знать. Да. Скоро. Быть может, перенесу действие на Кавказ.

— Если вы еще не определились с именем героини…

— Так.

— Назовите её Тамара.

— Тамара. Хм. Это…?

— Мою будущую жену так зовут. И мне, и ей будет приятно.

— Вы и жениться не боитесь в нашем времени⁈

— Нет. Не боюсь. Я же говорю: все уже было записано!

— Да. Да. Что ж. Тамара. Договорились! А теперь, извините. Нужно бежать. Очень надеюсь, что у вас все получится! Может, Савва, и прав. Даст Бог, свидимся!

— Надеюсь. Очень.

— Прощайте, друг мой, Коста!

— Прощайте, Михаил Юрьевич!

Лермонтов кивнул мне с улыбкой. Пошёл быстрым шагом. Вдруг обернулся. Широко улыбнулся.

— А, признайтесь, Коста, ведь, это вы для меня произнесли тост про язык к месту и не к месту там, за столом?

— Да, Михаил Юрьевич, для вас.

— Предупредили? — Лермонтов продолжал улыбаться.

Я молчал.

— Предупредили! — был уверен Лермонтов. — Что ж, спасибо! Буду стараться следовать вашему предупреждению! По мере сил! Прощайте!

Я некоторое время стоял, не в силах сдвинуться с места. Потом кое-как поплелся к своему столику. Еда уже давно стояла на столе. Остыла совершенно. Я ел тощую курицу, притворяющуюся пуляркой по приказу Найтаки, совершенно не ощущая ни вкуса, ни температуры. И все время улыбался. Как ребёнок.