Собиратель воды

Глава 6. Огни Кафр-Зулама

Немного промедлишь у пересохшего русла,

Немного задержишься на перепутье дорог,

Немного скажешь: "Еще есть время" —

И встретит тебя пустыня, как старая мать без милосердия.

Ленивый путник пьет собственную кровь.

Медлительный странник ест собственную плоть.

Нерешительный искатель становится пищей песка,

И кости его указывают путь, которым он не пошел.

Скрижаль Неотвратимости, Стих Четвертый

Фарук проснулся ещё затемно. Привычка, выработанная десятилетиями служения в храме, не отпускала даже в эти смутные времена. Рука машинально потянулась к медному кувшину, стоявшему у изголовья — дневная норма воды, вчерашняя, уже чуть тёплая.

Три глотка. Не больше. Остальное — для омовений и вечерней молитвы. Так он учил послушников, так делал сам, даже когда жажда подступала к горлу. Дисциплина. Порядок. Ритуал. Без них мир рассыпался, как песчаная башня под порывом ветра.

В комнате — прохладной и строгой, с единственным тонким ковром и узкой кроватью — было ещё темно. Но Фарук чувствовал приближение рассвета задолго до первых лучей. Что-то в воздухе менялось, становилось острее, тоньше.

Он подошёл к окну и отодвинул занавес, расшитый древними символами воды. С высоты своих покоев в восточной башне храма он видел почти весь Кафр-Зулам — город, которому отдал пятьдесят шесть лет жизни.

Ещё сонные улицы, пока пустые. Ряды глинобитных домов, уходящие к стенам, опоясывающим город. Дальше, за стенами — бесконечная пустыня. Беспощадная. Вечно голодная. Готовая поглотить город при малейшем проявлении слабости.

Первый луч солнца осветил купол главного храма. Массивная структура из белого камня, привезённого с далёких гор, десять поколений назад вознесённая руками их предков. Когда-то купол был покрыт тонким слоем серебра, и рассказывали, что в дни великих праздников его сияние можно было увидеть за день пути. Теперь серебро почернело и местами осыпалось, обнажая камень.

Как и всё в этом городе, храм держался, но уже из последних сил.

Фарук медленно омылся, экономя каждую каплю. Вода стекала в специальный резервуар под раковиной — позже слуги соберут её для полива храмовых растений. Капли на его морщинистом лице казались драгоценностями — их так мало, и они так быстро исчезают.

Жреческие одежды — тяжёлые, с вышивкой лазурной нитью — лежали на сундуке. Они пахли благовониями и пылью. Облачаясь, Фарук повторял мысленно ритуальные слова, которые произносил каждое утро шестьдесят лет. С шестнадцати, когда принял первый обет.

«Я — сосуд для воли богов и воды небесной. Пусть мои руки будут чисты, мои мысли — ясны, а сердце — полно милосердия».

Когда-то эти слова наполняли его гордостью. Теперь они звучали как эхо в опустевшем колодце.

Последний взгляд в полированное бронзовое зеркало. Лицо, изрезанное временем, словно высохшее дно древнего озера. Глаза, когда-то ярко-карие, теперь выцвели почти до песочного. Борода, некогда чёрная, затем седая, а теперь белая, как соль на краях высохших водоёмов.

Фарук знал, что выглядит внушительно. Знал, что для многих горожан он воплощал мудрость и непоколебимость храма. И чувствовал себя обманщиком из-за этого. Потому что внутри него росла пустота, как песчаный бархан в сезон ветров.

Спустившись по внутренней лестнице, он миновал комнату для утренних молитв, где младшие жрецы уже собрались вокруг маленького кристалла — тусклого осколка от некогда величественного водного сердца храма. Они кивали ему с почтением, но в их глазах читался вопрос, который они не смели задать вслух.

«Как долго ещё?»

Храмовый двор встретил его шелестом сухой листвы. Раньше, когда воды было больше, здесь росли пальмы и цветы, журчали фонтаны. Теперь сохранили только самое необходимое — несколько лекарственных растений, требующих минимального полива.

По краям двора младшие жрецы готовили площадку для утреннего обращения. Проверяли звукоусиливающие трубы, расставляли символические чаши. Всё как всегда, по ритуалу, по традиции. Словно не замечая, что город задыхается от жажды.

Верховный жрец Сулейман ещё не появился. В последние недели он редко выходил из своих покоев до полудня. Здоровье подводило старика, хотя тот упрямо отрицал слабость. «Я буду стоять, пока стоит храм», — повторял он, опираясь на посох всё сильнее с каждым днём.

Фарук направился к боковому входу, который вёл на улицу. Он любил наблюдать за площадью, за городом, прежде чем начнётся очередная церемония и ему придётся стоять рядом с верховным жрецом с выражением непоколебимой уверенности, которой давно не чувствовал.

Утренний город пробуждался. Лавки открывались, торговцы раскладывали скудные товары. В одной из лавок Фарук заметил груду странных устройств — похоже, новая партия водных фильтров появилась. Очередь к колодцу на южной стороне площади уже растянулась на двадцать человек, преимущественно женщины с детьми, со своими бронзовыми и глиняными кувшинами, такими же запылёнными, как и их хозяйки.

«Пустыня пьёт нас», — думал Фарук, наблюдая за жизнью города, за тем, как усталость и тревога проступают сквозь привычное течение дня, как песок проступает сквозь потрескавшуюся штукатурку на стенах храма.

С годами он научился видеть признаки упадка, которые большинство предпочитало не замечать. Трещины на стенах. Закрытые колодцы. Заброшенные дома на окраинах, откуда люди ушли в поисках лучшей доли. Увядающие сады. Потускневшие глаза детей, которым уже с малых лет внушали необходимость экономить каждую каплю.

Кафр-Зулам держался из последних сил.

Один из младших жрецов, совсем ещё юноша, подошёл к нему, прервав размышления.

— Господин Фарук, Верховный уже идёт. Скоро начнётся обращение.

— Вижу, Тарек. Как его здоровье сегодня?

Тарек замешкался, стыдливо опустив взгляд.

— Он… держится.

Фарук кивнул. Значит, плохо. Пожилой жрец взглянул на площадь, которая уже начала заполняться людьми. В городе знали, что сегодня будет важное объявление. Все надеялись на хорошие новости, на чудо. На возрождение кристалла. На обещание воды.

— Ты слышал о вчерашнем происшествии у южных ворот? — неожиданно спросил Фарук.

Тарек вздрогнул, словно его поймали на чём-то запретном.

— Я… только слухи, господин.

— Какие слухи?

— Говорят, какой-то инженер выступал перед людьми. Много людей собралось послушать. Даже Касим там был.

— Касим? — Фарук поднял брови. Младший жрец Касим был известен своей безукоризненной преданностью храму. — И что же говорил этот инженер?

— Я точно не знаю, — Тарек опустил глаза. — Но люди говорят, что он… он ставил под сомнение власть храма. Говорил, что кристалл умирает не из-за недостатка веры, а по естественным причинам. И что… — юноша замялся, — что жрецы знают об этом, но скрывают правду от народа.

Фарук нахмурился. Такие речи раньше звучали лишь в тавернах, среди пьяных и недовольных, которые утром сами стыдились своих слов. Но теперь они выходили на улицы, произносились открыто.

— Кто он? Этот инженер?

— Мансур, кажется. Работает с системами фильтрации. Говорят, он очень умён.

Имя ничего не говорило Фаруку. Город был большим, и старый жрец уже давно не следил за всеми его обитателями.

— Что ещё ты слышал?

— Люди говорят разное, — Тарек переминался с ноги на ногу. — Кто-то считает его смутьяном, кто-то — спасителем. Говорят, что он обвинял жрецов в том, что они хорошо живут, пока народ страдает. Что у храма есть запасы воды… достаточные, чтобы спасти много людей, если разделить их справедливо.

Фарук поморщился. В этих словах была доля правды, что делало их особенно опасными. Храм действительно имел запасы — не такие большие, как утверждали слухи, но достаточные для поддержания священных ритуалов и жизни жрецов. Эти запасы веками считались неприкосновенными, как и сам кристалл — даром богов, вверенным хранителям, а не обычным людям.

— Иди, Тарек, — наконец сказал Фарук. — И помни: твой долг — служить истине.

Юноша поклонился и поспешил прочь. А Фарук вновь посмотрел на площадь, ища глазами признаки неблагополучия. Люди собирались группами, переговаривались. В их движениях, в их позах читалось напряжение. И ещё — усталость. Не простая физическая усталость, а нечто более глубокое. Усталость от вечного ожидания, от молитв без ответа, от обещаний, которые оставались невыполненными.

По краям площади Фарук заметил стражников — не в парадных, а в боевых одеждах. С оружием, готовым к применению. Когда храм усиливал меры безопасности? Вчера вечером? Он не получил уведомления об этом, хотя как старший жрец должен был быть извещён.

Что-то готовилось. Что-то, о чём ему не сказали.

Трубы возвестили о начале церемонии. На балкон верхнего яруса храма вышла процессия жрецов. Замыкал её Верховный жрец Сулейман — высокий старик, держащийся прямо лишь усилием воли. Его седые волосы и борода казались сияющими в лучах солнца, а пурпурная мантия с вышитыми серебром символами воды выглядела слишком тяжёлой для его исхудавшего тела.

Толпа затихла. Несколько сотен людей смотрели вверх, на балкон, на своих духовных лидеров, ожидая слов надежды.

Фарук занял своё место среди жрецов, чуть позади Верховного. Он знал, что должен сохранять выражение спокойной уверенности. Знал, что люди будут смотреть и на него, оценивая, насколько убеждены в своих словах сами жрецы.

Сулейман поднял руки в традиционном жесте благословения. Его голос, некогда могучий, теперь звучал надтреснуто, как колокол с трещиной.

— Дети Кафр-Зулама! Возлюбленные Аль-Мазина и Аль-Харида! Я пришёл к вам сегодня, чтобы говорить о вере и стойкости, о надежде и будущем!

Знакомые слова, повторяемые из года в год, из десятилетия в десятилетие. Фарук знал их наизусть. Иногда ему казалось, что фразы, произносимые Сулейманом, застыли в воздухе, как пыль в неподвижную жару.

— Времена испытаний не закончились, — продолжил Верховный жрец. — Боги проверяют нашу веру, нашу решимость идти по пути, указанному предками. Но разве огонь не очищает золото? Разве ветер не делает дерево крепче? Так и испытания — они закаляют дух истинно верующих!

Люди слушали молча. Иногда кто-то кивал, но большинство стояло неподвижно. Они пришли не за проповедью. Они пришли за конкретными ответами, за решениями, за водой.

— Кристалл, священный дар богов, всё ещё с нами! — в голосе Сулеймана зазвучали торжественные ноты. — Его сила ослабла, но не иссякла! И с вашей помощью, с вашей верой мы можем вернуть ему былую славу! Через три дня, в праздник Летнего Солнцестояния, мы проведём великий ритуал обновления! Каждый житель города должен принять в нём участие — с чистым сердцем и твёрдой верой!

Верховный жрец продолжал говорить о ритуале, о его значении, о том, какие подношения нужно принести. Фарук слушал вполуха. Он знал, что этот ритуал не отличается от предыдущих, которые не принесли результата. Знал, что Сулейман держится за традиции, как утопающий за соломинку. Знал, что главный жрец уже не верит в собственные слова, но продолжает повторять их, потому что альтернативы нет.

В какой-то момент Фарук перевёл взгляд с Верховного жреца на площадь, на лица людей. И заметил движение в толпе — люди словно расступались перед кем-то, кто шёл к центру площади. Этот человек не проталкивался, не кричал, но пространство перед ним открывалось, как потревоженная вода.

Высокий молодой мужчина в простой одежде городского ремесленника. Чистое лицо с короткой чёрной бородой. Проницательные тёмные глаза. Фарук никогда раньше его не видел, но каким-то шестым чувством понял — это и есть тот самый Мансур, о котором говорил Тарек.

Инженер остановился примерно в двадцати шагах от ступеней храма, выйдя из толпы, но не настолько, чтобы оказаться в изоляции. Он не делал резких движений, не кричал. Просто ждал, глядя вверх, на балкон, с выражением внимательного слушателя. Но в его стойке, в его взгляде читался вызов.

Сулейман, увлечённый собственной речью, не заметил его. Но Фарук видел, как напряглись стражники по краям площади, как некоторые люди начали оборачиваться и перешёптываться, узнавая молодого инженера.

Напряжение на площади выросло, словно перед грозой — та особая тишина, когда воздух становится плотным от ожидания.

— В эти трудные времена мы должны сплотиться вокруг традиций, проверенных веками! — голос Сулеймана взлетел выше, словно он почувствовал изменение в настроении толпы и пытался перекрыть невысказанные сомнения громкостью собственных убеждений. — Мы должны вспомнить учение предков, которые пережили не одну засуху благодаря вере и единству!

— Жрец Сулейман! — голос Мансура прозвучал неожиданно спокойно и звучно. Не крик, не вопль, а чёткая, размеренная речь человека, уверенного в своём праве говорить. — Позвольте вопрос.

По толпе прошла волна — кто-то ахнул, кто-то обернулся на голос. Сулейман замер, будто налетел на невидимую преграду. Его глаза расширились, когда он увидел Мансура.

— Сын мой, — наконец произнёс он, совладав с собой. — Сейчас не время для вопросов. После церемонии любой может обратиться к младшим жрецам…

— Мой вопрос касается всех собравшихся, — спокойно, но твёрдо перебил его Мансур. — И чем раньше мы обсудим его, тем лучше для города.

Кто-то в толпе одобрительно крикнул. Фарук заметил, как напряглись плечи Верховного жреца, как побелели его пальцы, стиснувшие посох. Он знал, что Сулейман не выносит, когда его прерывают. Знал, что старик привык к безоговорочному почтению.

— Говори, — после долгой паузы произнёс Сулейман, и в его голосе отчётливо слышалось раздражение. — Но будь краток.

Мансур сделал шаг вперёд. Теперь он стоял так, чтобы видеть и жрецов на балконе, и большую часть собравшихся.

— Верховный жрец, вы говорите о новом ритуале, который должен возродить кристалл. Но за последние три года было проведено семь подобных ритуалов. Они требуют ресурсов — масел, благовоний, пищи для подношений. Ресурсов, которых в городе всё меньше. — Он сделал паузу, давая словам впитаться. — И ни один из этих ритуалов не принёс результата. Кристалл продолжает угасать с каждым днём. Это факт, который может подтвердить любой, кто видел его свет десять лет назад и сравнил бы с нынешним.

Тишина на площади стала абсолютной. Люди затаили дыхание. Фарук почувствовал, как капля пота скатилась по его виску. Мансур говорил вслух то, о чём шептались в домах, на рынках, в тавернах. То, о чём думал и сам Фарук бессонными ночами.

— Храм обещает чудо, которое не приходит, — продолжил Мансур, и его голос стал жёстче. — Тем временем люди страдают. Дети болеют от жажды. Старики умирают. А что делает храм? Требует ещё больше веры, ещё больше подношений, ещё больше жертв.

Фарук видел, как лица в толпе менялись. Страх и сомнение в глазах многих сменялись гневом. Не иррациональным, не безумным — холодным, осознанным гневом людей, которые слишком долго терпели.

— Кто скажет мне, — Мансур указал на мужчину с изнурённым лицом, стоявшего в первых рядах толпы, — почему у этого человека, который отдаёт последнее для храмовых ритуалов, почти нет воды в доме, в то время как фонтаны в жреческих покоях не пересыхают? Кто объяснит, почему дети купаются в пыли, пока жрецы совершают омовения перед каждой молитвой?

Сулейман побагровел. Его рука, сжимающая посох, дрожала от напряжения.

— Ты лжёшь! — воскликнул он. — Ты сеешь раздор своей клеветой! Храм страдает вместе с городом! Мы сокращаем расходы, мы молимся, мы…

— Тогда откройте храмовые резервуары! — Мансур уже не говорил, а кричал, и его голос разносился над площадью, проникая в каждый уголок. — Покажите народу, что там нет запасов воды, собранных веками! Позвольте каждому увидеть, как живут те, кто призывает к вере и жертвам!

Толпа загудела. Кто-то выкрикивал проклятия, кто-то — слова поддержки. Баланс сил на площади смещался. Люди начали расступаться, образуя два лагеря — тех, кто поддерживал храм, и тех, кто склонялся к словам Мансура.

— Стража! — крикнул Сулейман, его голос сорвался на хрип. — Уведите этого еретика! Он подрывает основы нашего города!

Стражники с двух сторон начали двигаться к Мансуру. Но люди вокруг него сомкнулись плотнее, создавая живую стену. Не организованно, не по команде — спонтанно, как вода, находящая свой путь.

— Я говорю правду! — крикнул Мансур, и теперь в его голосе звенела ярость. — Правду, которую каждый из вас знает в глубине души! Богов нет! Есть только мы — люди. И есть те, кто веками пользовался нашей верой, чтобы удерживать власть!

Фарук вздрогнул. Такие слова были за гранью — не просто сомнение в авторитете храма, но отрицание самих основ их мира. И всё же… люди слушали. Они не отворачивались в ужасе, не затыкали уши. Они слушали.

— Кристалл умирает не потому, что боги отвернулись от нас! — продолжал Мансур. — Он умирает, потому что это просто камень! Чудесный, редкий, но материальный! Он исчерпывает себя, как исчерпывает себя всё в этом мире! И пока мы молимся мифам, пока отдаём последние капли драгоценных масел для бессмысленных ритуалов — мы теряем шанс спасти себя собственными руками!

Верховный жрец что-то кричал, но его слова тонули в растущем гуле толпы. Стражники попытались продвинуться к Мансуру, но натолкнулись на сопротивление — пока ещё пассивное, но решительное.

— Посмотрите на него! — Мансур указал на Сулеймана. — Посмотрите на их облачения, на их сытые лица! Они годами ели нашу пищу и пили нашу воду, обещая милость богов! Где эта милость? Где дождь, который они обещали? Где возрождение кристалла?

Где-то в толпе возникла потасовка — люди в длинных накидках, последователи храма, схватились с группой молодых мужчин. Фарук увидел, как поднялась и опустилась палка, услышал крик боли.

— Жрецы контролировали нас веками! — голос Мансура не терял силы. — Лишали нас права думать самостоятельно! Учили, что боги даруют воду только через их руки! Но это ложь! Вода принадлежит всем! Знания принадлежат всем! Мы не нуждаемся в посредниках между нами и миром!

Сулейман на балконе делал отчаянные жесты, призывая стражу действовать решительнее. Но стражники колебались — их было слишком мало по сравнению с толпой, и расклад сил становился всё более неблагоприятным.

Фарук смотрел на происходящее с нарастающим ужасом. То, что начиналось как обычная церемония, на его глазах превращалось в нечто более опасное. В воздухе витало напряжение, готовое в любой момент перерасти в открытое насилие.

Он шагнул к Сулейману, понимая, что должен что-то сделать, как-то остановить неизбежное.

— Верховный, — произнёс он тихо, но настойчиво. — Нужно прекратить церемонию. Отпустить людей. Поговорить с этим инженером в узком кругу, выслушать его доводы…

— Молчи! — оборвал его Сулейман, не глядя. Его глаза, полные гнева, были устремлены на фигуру молодого инженера внизу. — Я не буду вести переговоры с еретиком! Не буду потакать мятежу! Сейчас стража сделает своё дело, и порядок восстановится!

Но стража не делала своего дела. Стражники пытались пробиться к Мансуру, но толпа становилась всё плотнее, всё неприступнее. Отдельные стычки уже переросли в потасовки. Крики становились громче. Фарук видел, как некоторые люди пытаются увести детей с площади, как старики жмутся к стенам.

— Мы больше не рабы храма! — крикнул Мансур, и его голос перекрыл даже шум толпы. — Мы свободные люди! Каждый достоин воды и жизни!

Он поднял руки, словно обнимая всю площадь, и его голос зазвенел с нечеловеческой силой:

— КАЖДЫЙ ИЗ НАС — САМ СЕБЕ БОГ!

Что-то сломалось в тот момент. Словно невидимая нить, сдерживавшая людей веками, внезапно лопнула, и звон от неё разнёсся по всей вселенной.

Первый камень вылетел из глубины толпы. За ним второй, третий — целый град. Фарук смотрел, как они разбивали витражи храма, осыпая веками намоленные стены белыми шрамами. Где-то в стороне храмовых ворот взметнулось пламя — кто-то швырнул факел в деревянные двери.

Время растянулось. Крики, проклятия, треск дерева и звон разбитого стекла сливались в странную, жуткую симфонию разрушения. Фарук не мог поверить своим глазам. Этот храм был здесь, когда он сделал свои первые шаги. Этот храм должен был стоять и после его смерти. Это было немыслимо — видеть, как он горит.

Внезапно среди хаоса Фарук встретился взглядом с Мансуром. Тот стоял неподвижно среди бушующей толпы, спокойный, словно глаз бури. Его лицо, освещённое отблесками пламени, казалось вырезанным из тёмного камня — красивое, решительное и совершенно безжалостное.

«Сын тьмы», — пронеслось в голове Фарука.

В этот момент балкон под ногами Фарука содрогнулся, и он понял — пришло время уходить.