Собиратель воды

Глава 14. Краски запаха

Самире было девять, когда отец впервые взял её на базар у Солёной Лощины — перекрёсток караванных путей, где продавали всё: от медных котлов с двойным дном до сушёных кузнечиков, измельчённых с перцем. Отец называл себя «мэйсар ат-тыб» — мастер запахов. На деле он тянул за верёвочкой хриплого ослика по кличке Философ, нагруженного мешками с флаконами. Колбы дребезжали, как кости в руках гадалки.

Самира помнила, как другие торговцы улыбались её отцу — той особой улыбкой, которую приберегают для дурачков и неудачников с амбициями. Отец делал вид, что не замечает.

У него было три «линейки» товара, как он любил это называть, словно был хозяином целого купеческого дома, а не мелким торгашом, вечно пахнущим прогорклым козьим жиром.

«Дыхание Аль-Мазина» — ритуальные масла с тяжёлым запахом мирры, смешанной с маслом финиковых косточек. Отец хранил их в синих бутылях с изогнутыми горлышками. Покупали их только два раза в год и только жрецы, да и то, как потом узнала Самира, не для обрядов, а для маскировки запаха плесени в свитках.

«Слёзы невесты» — свадебные эссенции из пыльцы ковыля и капли верблюжьего молока. Отец настаивал их месяцами в тёмном месте, бормоча какие-то молитвы. Женихи торговались до хрипоты, но всё равно брали из суеверия. «Чтоб не сбежала», — шептал старший брат жениха, подмигивая и покупая самый маленький флакончик.

И наконец, «Чистая Шкура» — твёрдые брикеты из козьего сала с пижмой и чем-то ещё, от чего слезились глаза. Их покупали для защиты верблюдов от блох и других паразитов. Стоили они гроши, но разлетались, как горячие лепёшки. Пахли адски, но гнали насекомых лучше, чем молитвы — грехи.

— Запомни, дочка, — наставительно говорил отец, пока раскладывал свои сокровища на потрёпанном куске ткани, — люди хотят пахнуть богами, но платят за то, чтобы не пахнуть собой.

В тот день отец приготовил «новинку» — флакончик с пурпурной ленточкой, названный «Пыль первого дождя». Полдня нахваливал, разбрызгивая вокруг, привлекая случайных прохожих:

— Чуете? В этом флаконе — первая капля осеннего ливня, упавшая на раскалённый камень! Мгновение, которое никогда не повторится!

Самира видела, как женщины принюхивались с любопытством, а мужчины — с недоверием. К полудню, однако, безжалостный солнечный жар превратил аромат в кисловатый душок. Верблюды проходящего каравана стали плеваться в их сторону, дети хохотали и зажимали носы. Один купец, торгующий зерном, с брюхом, нависающим над поясом, хмыкнул:

— Дружище, твой «первый дождь» пахнет, как сапоги после недельного перехода. Дай-ка лучше два куска «Чистой шкуры». Можно без скидки.

Отец покраснел, но продал товар, сгреб монеты и весь оставшийся день угрюмо помешивал что-то в маленьком котелке, не отвечая на вопросы дочери.

А вечером он напился какой-то дряни, купленной у слепого старика на окраине базара, и, покачиваясь, признался Самире:

— Знаешь, дочка, почему я всё ещё вожу эти флаконы? — спросил он, глядя на огонь мутными глазами.

— Потому что любишь запахи? — Самира придержала его за плечо, не давая завалиться в костёр.

Отец развернул ладонь — пустую, с грязными линиями судьбы — и криво усмехнулся:

— Когда руки заняты барахлом, в них хотя бы что-то есть. — Он покачнулся и добавил тише: — А когда совсем пусты, детей не накормишь.

Ночью они спали, прижавшись друг к другу для тепла. Пахло дымом маслянных ламп, верблюжьим потом и остатками «Пыли первого дождя». Отец храпел, обняв корзину с брикетами — именно они кормили их зимой. Самира лежала, разглядывая звёзды, похожие на соль, просыпанную на чёрную скатерть неба. Мысли текли сами собой.

Запахи выветриваются. Деньги тратятся. Ослы сдыхают. Только дорога никуда не девается. Значит, думала она, важно не то, пахнешь ты розой или навозом, а то, сколько воды в твоём бурдюке. И кто согласился идти за тобой. За ними с отцом не шёл никто — ни родственники, ни друзья, ни даже те, кому они задолжали. Это отличало их от других торговцев, у которых были помощники, охрана, доверенные люди. Самира видела, как легко такие купцы улыбались и как уверенно торговались. «Человек, за которым никто не идёт, всегда оглядывается через плечо. — подумала она с совсем не детской проницательностью, — А тот, кого кто-то прикрывает, смотрит только вперёд».

Утром, пока отец корчился от головной боли, она сама громко объявила цену на «Чистую Шкуру» — подняла вдвое, с невозмутимым лицом объявив, что «ингредиенты стали дороже». Она знала, что через два дня отходит большой караван к Медным Холмам, и никто не отправится в путь без защиты от насекомых. К полудню они распродали всё без остатка. Отец хвалил её, правда, называл это «женской чуйкой». Самире было всё равно, что он думал. Она поняла, что реальная сила не в поэтических названиях, а в понимании того, что нужно людям. Чего они боятся.

С тех пор она чуяла ложь по запаху: у страха резкий, едкий дух, у жадности — кислый привкус между фразами, а у надежды почти отсутствует запах, будто её выдувает горячим ветром.

Годы спустя, когда отец уже давно кормил своим телом колючие кустарники у Медных Холмов, Самира продолжала использовать этот дар. Только теперь не на пыльных рынках, а в пустыне, где цена ошибки была гораздо выше.

Когда Самира встречала караваны, её люди — а теперь у неё были люди, которые шли следом, не задавая лишних вопросов, — обычно держались на почтительном расстоянии. Она сама выходила вперёд, вдыхала воздух вокруг путников и решала: пропустить, обложить данью или забрать всё.

— У этих купцов что-то спрятано в сундуках, — сказала она однажды Аш-Шарифу, после короткого разговора с главой каравана. — Они прячут жемчуг в тюках с шерстью.

Аш-Шариф покачал головой: — Я сам проверял их товар. Там только шерсть, соль и медная посуда.

— Проверь снова, — спокойно ответила Самира. — И на этот раз распори тюки.

Он вернулся через час с мешочком жемчуга, достаточным, чтобы купить воды на полгода.

— Как ты узнала? — спросил он.

Самира пожала плечами: — Он слишком широко улыбался.

Прям как отец.

Когда Назир появился в их лагере — полумёртвый, с инструментами, бережно завёрнутыми в тряпицу, — она сразу почувствовала, что он другой. От него не пахло ни страхом, ни жадностью, ни даже надеждой. Только…

Самира не могла подобрать слово для этого запаха. Что-то забытое, что-то из детства. Потом она поняла: так пахли синие флаконы отца, которые почти никто не покупал. Так пахло «Дыхание Аль-Мазина».

Дорога начиналась без стрелки, без шепота — только первые розовые лучи солнца, пробивающиеся сквозь предрассветную дымку. Они вышли из оазиса налегке, взяв лишь самое необходимое: воду, немного еды, пару одеял.

Аш-Шариф проводил их до границы оазиса. Не прощался, только кивнул. Его рука инстинктивно поднялась к поясу, где теперь покоился водный компас. Взгляд говорил яснее любых слов: "Не умирайте там".

Самира думала: они оставили компас. Всё, что в нём было — теперь внутри. Внутри Назира, который шагал впереди, странно спокойный, будто знал путь наизусть. Внутри неё — в непривычном чувстве доверия к чужому направлению.

За спиной — зелень и тёплый родник. Впереди — ничто. Клочья утреннего тумана, песок, камни, выветренные до форм, похожих на кошмары.

— Север, — пробормотал Назир, глядя на восходящее солнце. — Нам нужно идти на север.

Но Самира поняла: север — это не направление. Это выбор. Выбор уйти от безопасного, от лагеря, от оазиса — туда, где на карте только пустота и полузабытые легенды. И сделав первый шаг, она почувствовала: запах надежды наконец-то обрёл для неё форму. Он пах пылью и выгоревшей на солнце кожей бурдюка.

Они шли молча. Самира держалась немного позади, ловя ритм шагов Назира. Ещё вчера он спорил с Аш-Шарифом о маршруте, отстаивал свой план, и в его словах было столько жизни. Сегодня он казался тенью самого себя. Будто с компасом он отдал что-то важное, что-то, что держало его в равновесии.

Сбоку на её мешке болталась жестяная чашка — звенела при каждом шаге, и звук был как будто чужой, ненужный здесь, в этом тишайшем из мест. Самира оглянулась на юг — там, за семью холмами, осталось племя. И Аш-Шариф, который не смотрел ей в глаза, когда она объявила о своём решении идти с Назиром. Не из ревности или обиды — они давно переросли эти чувства. Из страха. Страха, что она не вернётся, и ему придётся вести племя не как временному заместителю.

К полудню они приблизились к первому ориентиру — двум огромным скалам, похожим на горбы каменного верблюда, вросшего в землю. Воздух между ними дрожал от жара, создавая иллюзию движения, будто скалы дышали.

— Как в описании, — сказал Назир, разглядывая их с каким-то детским восторгом. — Верблюжьи горбы. Библиотекарь не ошибся.

Самира молча кивнула. Ей вспомнился библиотекарь, его осторожный голос, его оговорка: "Если очень хочется…" Странный старик, говоривший так, будто знал больше, чем сказал.

Жарко было невыносимо. Каждый шаг давался тяжелее предыдущего. Раньше здесь была бы Майсара — разведчица, глаза и уши племени. Она бы бежала впереди, смеялась, находила тени там, где, казалось, их быть не могло. Но теперь только они вдвоём — без проводника, без помощи.

Самира впервые заметила: Назир не делал заметок. Не чертил маршрут на обрывке карты. Вообще в карту смотреть перестал. Просто шёл, как будто видел перед собой невидимую тропу.

За скалами начинался овраг — сухое русло древней реки, о которой говорил библиотекарь. Пересохшее, мёртвое, но хранящее память о воде. На его стенах, словно морщины на лице старика, виднелись следы течений — слои разных оттенков, от охры до белёсой глины.

Назир остановился на краю, вглядываясь в глубину русла. Его взгляд потускнел, стал отсутствующим. Он медленно спустился вниз, к самому дну оврага, опустился на корточки и коснулся песка. Провёл по нему рукой, словно ласкал что-то живое.

— Здесь была настоящая река, — сказал он так тихо, что Самира едва расслышала. — Постоянная. Широкая.

Он продолжал поглаживать песок, и вдруг, без всякого перехода, начал говорить голосом, который не был его собственным — низким, отстранённым, как будто читал по невидимой книге:

— "Смывали жилища потоки, и отцы тонули, спасая свой род. Брат камня опустил свой взор на долины и увидел деревни, смытые наводнениями, поля, затопленные илом, и тела, плывущие по быстрым рекам."

Самира замерла. Она узнала эти слова — отрывок из Скрижали, который Назир читал вчера в библиотеке. Но тогда они звучали просто как строки древнего текста. Теперь, произнесенные здесь, в высохшем русле, они казались страшным пророчеством, только вывернутым наизнанку — не предсказанием наводнения, а воспоминанием о воде, которой больше нет.

— Назир? — окликнула она его, не спускаясь в овраг.

Он не ответил, продолжая перебирать песок, словно искал в нём затонувшие тела.

Самира решительно спустилась к нему и положила руку на плечо. Прикосновение вернуло его в настоящее — он моргнул несколько раз, посмотрел на свои руки, покрытые песком, затем медленно поднялся.

— Прости, — сказал он, и голос снова был его собственным. — Здесь… что-то странное происходит со мной.

— Это пустыня, — ответила Самира. — Она играет с разумом, как кошка с мышью. Нам нужно идти дальше. По руслу.

Назир кивнул и пошёл вперёд, оставляя следы на песке, который когда-то был дном реки.

С этого момента изменился ритм их путешествия. Стало тише, медленнее, как будто время в этом месте текло иначе. Воздух в овраге был плотным, неподвижным, с привкусом соли и минералов.

Песок был не просто песком — он лез под одежду, в нос, в мысли. Становился новой кожей. Назир не говорил уже два часа, и это начинало пугать её. Он всегда говорил. Он говорил даже тогда, когда никто не хотел его слушать. Когда он сидел один в своём шатре. Когда его слушали только схемы и болты. А теперь — тишина.

Когда они достигли места, где русло древней реки расширялось, образуя что-то вроде высохшей дельты, Самира заметила редкое растение — низкий кустик с серебристыми листьями, цепляющийся корнями за потрескавшуюся землю. Она резко остановилась, и Назир машинально сделал то же самое, глядя на неё с вопросом в глазах.

— Знаешь, что это? — спросила она, указывая на растение.

Назир покачал головой. В его взгляде мелькнуло что-то похожее на интерес — первая живая эмоция за несколько часов.

Самира опустилась на корточки и осторожно потёрла листок между пальцами. Поднесла их к носу, вдохнула и протянула руку Назиру:

— Понюхай.

Он колебался, но всё же наклонился и принюхался.

— Горький, — произнёс он удивлённо. — И… прохладный?

— Это шамадыр, — пояснила Самира. — Отец называл его «слёзы пустынных колодцев». Он растёт только там, где когда-то была вода.

Она сорвала несколько листьев, растёрла их между ладонями и протянула ему:

— Подержи. Ощути, как меняется запах.

Назир осторожно понюхал листья. Некоторое время стоял молча, затем его брови поднялись:

— Он… меняется. Сначала был резким, теперь становится сладковатым.

— Отец рассказывал, что запах — это история, которую рассказывает вещество, — Самира улыбнулась, наблюдая за его лицом. — У каждого запаха есть начало, середина и конец. Как у жизни. Мастер запахов умеет услышать всю историю, а не только первую фразу.

Вокруг них простиралась безжизненная равнина с растрескавшейся коркой, но здесь, в этой точке, когда-то подземные воды подходили достаточно близко к поверхности.

— Когда мне было десять, отец заболел лихорадкой. Мы застряли в маленьком поселении у Чёрных Холмов. Деньги кончились, лекарь требовал серебро. — Она присела и начала выкапывать корни растения. — И я нашла целую поляну шамадыра. Собрала корни, листья, цветы. Приготовила масло так, как учил отец. И продала торговцу благовониями за пять серебряных монет.

Назир наблюдал за её руками — они двигались с точностью инструмента, знающего своё дело.

— Торговец спросил, где я научилась так обрабатывать шамадыр, чтобы раскрыть его полный аромат, — продолжила Самира. — Я ответила, что это древняя тайна, передаваемая в нашей семье по женской линии со времён, когда пустыня была морем, — она усмехнулась, а затем добавила с той же интонацией, с которой отец когда-то расхваливал свои товары. — А потом сказала, что продам ему и эту тайну всего за две серебряных монеты. Он отдал деньги, даже не торгуясь.

— И ты действительно поделилась секретом? — спросил Назир.

— Конечно. Я сказала ему, что секрет в том, чтобы собирать растение только на закате, когда оно впитало весь дневной жар и ещё не отдало его ночи. — Самира поднялась, отряхивая руки от песка. — Он так и не узнал, что это чушь. Люди всегда платят за истории, которые хотят услышать, а не за правду.

Назир тихо рассмеялся — первый раз за много дней.

Самира положила собранные корни в кожаный мешочек и выпрямилась.

— Идём дальше. Нам ещё много идти до заката.

И они пошли, но что-то неуловимо изменилось в их движении — они снова шли бок о бок, а не один впереди, а другой позади. Молчание между ними стало иным, не таким тяжёлым. Но Самира всё равно чувствовала: Назир снова постепенно погружался в себя. С каждым шагом его взгляд становился всё более отсутствующим, плечи напрягались, будто под невидимой тяжестью.

Было чувство, что он начал куда-то убывать, как убывает вода из дырявой фляги. И она не знала, как это остановить. Словно вместе с компасом что-то в нём сломалось — главная пружина, направляющая стрелка его души.

— О чём думаешь? — спросила Самира, не рассчитывая на ответ.

Назир вздрогнул, будто вспомнил, что идёт не один.

— О кристаллах, — ответил он после долгой паузы. — О том, как мало я знаю. Всю жизнь работал с ними, но так и не понял их сути.

— А зачем тебе понимать суть? — Самира отпила воды из фляги. — Достаточно знать, как использовать.

Назир улыбнулся одними губами, не глазами:

— В этом всё и дело. Когда что-то идёт не так, этого не достаточно. Мы, инженеры, слишком быстро научились использовать. И не задавали вопросов.

— Каких вопросов?

— Откуда взялись кристаллы. Что это вообще такое. Почему боги дали их нам, а потом ушли. — Он перешёл на шёпот, словно стыдясь своих слов. — Или не уходили. Может, это мы ушли.

Самира вспомнила эту интонацию — так говорили в племени старики, когда вспоминали молодость или детей, которых больше нет. Это была разговор о потере, и он звучала слишком человечно для Назира.

Вечером, когда они разожгли крошечный костёр из сухих кустов, Самира рассказывала о буре, которая в детстве унесла её отца. Не потому, что это был хороший момент для откровений, а потому, что если не говорить хоть о чём-то — пустыня начнёт говорить первой. А её голос — это голос без звука. И от него сходят с ума.

— Это случилось у Медных Холмов, — начала она. — Мы заметили бурю слишком поздно. Отец отдал мне своё покрывало и велел лечь на землю, прижаться. Сам пошёл искать ослика. Не очень смышленого ишака по имени Философ. — Она провела пальцем по песку, рисуя круг. — Когда буря утихла, я нашла только нашу повозку, перевёрнутую, с выломанным колесом. Ни отца, ни Философа, ни товаров.

Назир молчал, но слушал внимательно — она чувствовала это по его дыханию.

— Три дня я шла к ближайшему поселению, — продолжила Самира. — Воды почти не было. К концу второго дня стали появляться видения. Я видела отца, идущего рядом. Слышала его голос. Он говорил: «Делай что хочешь, но не пей из чёрного колодца».

Назир поднял взгляд:

— Чёрный колодец?

— Да. — Самира пожала плечами. — Звучит как бред умирающего от жажды ребёнка, правда?

Назир нахмурился, но ничего не сказал.

Пламя костра отбрасывало странные тени на лицо Назира, делая его чужим, почти зловещим. Самира вдруг подумала, что никогда по-настоящему не знала его — этого человека, рождённого в чуждом ей мире.

— Ты правда веришь, что найдём ответы? — спросила она.

— Я верю, что должен искать, — ответил он. — Пока мой разум на это способен.

Самира всмотрелась в его лицо, пытаясь распознать того уверенного инженера, которого встретила полгода назад. Но перед ней был другой человек — с тенями под глазами и затаенной болью во взгляде.

— А что, если ответа нет? — спросила она тихо. — Что, если старик окажется просто сумасшедшим, а храм — пустыми камнями?

Назир долго смотрел на пламя, прежде чем ответить:

— Всю жизнь я верил в знаки, которые можно прочесть. В цифры, в показания приборов, в расчеты. Теперь… — он сделал долгий вдох, — теперь я учусь слушать тишину. В ней, может быть, больше правды.

В этот момент Самира впервые по-настоящему испугалась — не за себя, не за племя, а за него. За то, что он уходил всё глубже внутрь себя, в место, куда она не могла последовать.

Они уснули, прижавшись спинами друг к другу — не от нежности, а из практичности, для тепла. Но даже сквозь слои одежды Самира чувствовала его присутствие, его твёрдость и хрупкость одновременно. Как у кристалла — прочного до тех пор, пока где-то внутри не появится невидимая трещина.

На второй день они прошли между двумя скалами, похожими на застывших стариков. Один казался спящим, второй — слушающим. Назир прошёл между ними первым, не оглядываясь. Самира задержалась. У неё возникло ощущение, что одна скала дышит. Просто потому что очень хотелось, чтобы кто-то, кроме неё, здесь дышал.

Скала сидящего человека действительно напоминала спину. Старую, сгорбленную, с вытесанными ветром позвонками. Самира коснулась её ладонью и почувствовала холод. Не от скалы — от себя. Как будто здесь, в этой точке, вся дорога обернулась вопросом: а что, если за этой спиной ничего нет?

Она поспешила догнать Назира, и впервые за всю свою взрослую жизнь почувствовала, что не может идти первой.

Около полудня третьего дня они увидели её — скалу, похожую на сидящего человека. Но реальность отличалась от ожиданий. В рассказе библиотекаря она представлялась чем-то величественным, монументом древности. На деле это был просто каменный выступ, сточенный ветрами до формы, напоминающей сгорбленного старика.

— Это она? — спросила Самира, прикрывая глаза от слепящего света.

Назир не ответил. Он смотрел не на скалу, а куда-то за неё, на границу между землёй и небом, где дрожал раскалённый воздух.

Они приблизились к скале. Теперь Самира увидела, что вблизи её сходство с человеком становилось даже более явным — природа или время высекли подобие лица с глубокими впадинами глаз, носом-уступом и линией, напоминающей сжатые губы.

Идти дальше внезапно стало страшно. Храма не было видно — только камни, песок и небо, безжалостное в своей бесконечной синеве. Они оказались на пустом плато, окружённом скалами причудливых форм. Место, где заблудиться было легче лёгкого.

Внезапно Самира услышала шорох. Обернувшись, она увидела козу — тощую, с шерстью цвета песка, что делало её почти невидимой на фоне скал. Животное стояло на небольшом уступе, глядя на них внимательными янтарными глазами. В этой безжизненной пустыне её присутствие казалось невозможным.

— Смотри, — сказала она Назиру. — Может, это знак?

Он покачал головой:

— Это не знак. Просто жизнь. Она ищет воду, как и мы.

Коза фыркнула, словно в ответ на его слова, и легко запрыгала по камням, исчезая за скальным выступом. Повинуясь то ли любопытству, то ли интуиции, они всё равно двинулись в том направлении. Пробираясь между двумя низкими скалами, они вдруг оказались на краю неглубокой долины, укрытой от ветров каменными стенами.

Назир остановился так резко, что Самира чуть не налетела на него. Она проследила за его взглядом и увидела нечто, чего здесь, казалось, быть не могло.

Среди скал, почти сливаясь с ними цветом, виднелись руины — древние колонны, арки, частично обрушенные стены. Храм. Забытый, заброшенный, наполовину поглощённый песком, но всё ещё узнаваемый.

А перед ним, на небольшой площадке, расчищенной от песка, сидел человек — тощий старик с невероятно длинной белой бородой. Он что-то делал с глиняными горшками, расставленными вокруг него в сложном узоре. И, казалось, совершенно не замечал палящего солнца.

Назир и Самира застыли на краю долины, не решаясь спуститься. Молчали, наблюдали.

И в этот момент Самира поняла: всё, что было до этого — дни скитаний, вечера у костра, воспоминания о прошлом — было только подходом к двери. А теперь они стояли на пороге.