Собиратель воды

Глава 9. Бог и сковородка

На задворках лагеря Детей свободы трещал костёр, одинокий огонь среди идеально ровных рядов белых палаток. Ночная прохлада уже обнимала пески, но тепло не было единственной причиной, по которой четверо сидели у огня, когда большинство обитателей лагеря уже спали. Палатка Мансура возвышалась вдалеке — чуть больше остальных, с символом молнии у входа. Там свет уже погас.

Рима, седая женщина с прямой спиной и цепким взглядом, поправила огонь длинной палкой. Сталь учительской дисциплины всё ещё просвечивала сквозь годы и усталость, даже в том, как она держала плечи.

Саид неторопливо помешивал что-то в котелке. Его руки — руки бывшего торговца — двигались с ленивой уверенностью человека, привыкшего оценивать товар одним взглядом. Несмотря на одинаковую для всех членов сообщества одежду, его выдавали браслеты из тёмного металла на запястьях и привычка щуриться, приценивающаяся даже к звёздам.

Ханна, ещё молодая, но с залёгшими тенями под глазами, штопала маленькую рубашку. Её пальцы двигались механически, глаза иногда закрывались на мгновение дольше, чем нужно для моргания.

Тахир сидел чуть в стороне. Бывший шахтёр или техник, судя по мозолистым рукам, он почти не участвовал в разговоре, только иногда бросал короткие фразы, будто гвозди в доску.

Звёзды смотрели на них сверху — бесчисленные, равнодушные, вечные.

Саид понюхал содержимое котелка и вздохнул.

— Знаете, мне не хватает запаха настоящего хлеба, — сказал он, размешивая варево. — Не лепёшек на камне, а из печки. И звона колокольца на храмовой площади… Даже если это был обман, он был красивый.

Рима поправила свой платок цвета пустыни и усмехнулась.

— Обман обману рознь, — её голос был твёрдым, как у человека, привыкшего говорить перед аудиторией. — Один — как нарисованное окно, через которое светит солнце. Другой — как нарисованная дверь, которую не открыть.

Она вздохнула, глядя на огонь.

— Я говорила детям: "Аль-Мазин не дарит воду — он учит нас искать её". За это меня уволили из школы.

Она помолчала, и тень улыбки тронула её сухие губы.

— Теперь у меня, кажется, больше учеников, чем когда-либо.

Ханна подняла глаза от штопки, на мгновение её лицо стало бесконечно усталым.

— Мы не ради истины за ним пошли, — сказала она тихо. — Просто… город рухнул. Всё. Не было больше "там". Только "сюда". Кто-то должен был вести. А он… он смотрел вперёд. Даже когда говорил с тобой — глаза были где-то дальше.

Саид усмехнулся, доставая из-за пазухи маленькую фляжку. Добавил каплю в котелок, огляделся.

— Да, у него этот взгляд: "Ты — промежуточное состояние материи", — он изобразил отстранённое выражение лица Мансура, и даже Тахир фыркнул от смеха. — Я чувствую себя подопытным куском глины, когда он на меня смотрит.

Саид потёр ногу и поморщился.

— А потом говорит: "Свобода". А у меня сапог трёт пятый день, и свобода уходит с кровью через пятку.

— Не хочешь попросить новые сапоги? — спросила Рима.

— У Лейлы? — Саид закатил глаза. — Она, конечно, прекрасная женщина, но каждый раз, когда я подхожу к ней с просьбой, она смотрит в эту свою книжечку, где всё "распределено рационально".

Он изобразил строгий взгляд и скрипучий голос:

— "Саид, ваши сапоги рассчитаны на восемнадцать месяцев износа при среднеинтенсивном использовании в условиях пустыни". Будто я не ходил в них по камням и песку, а носил для красоты на городской площади.

Тахир, до сих пор молчавший, неожиданно подал голос:

— Он не плохой. Просто… не всегда помнит, что мы не формулы. Мы — каша. С болью, любовью, сны нам снятся. Боги? Может, нет их. Но когда жену хоронил — молился. Не знал кому. Просто шептал вверх.

Его негромкие слова словно уплотнили тишину. Пламя костра потрескивало, языки огня танцевали, оставляя оранжевые следы на сетчатке. Звёзды смотрели сверху, как безмолвные свидетели.

— Может, боги — это не те, кто смотрят с неба, — мягко произнесла Рима после долгого молчания. — А те, о ком мы вспоминаем, когда никто не смотрит.

Ханна улыбнулась, не поднимая глаз от работы.

— Мой сын спросил, будут ли в новом месте храмы. Я сказала — нет. А он сказал: "Тогда я сам построю. Для дождика".

Её улыбка была кривой, с оттенком боли.

— Говорит, дождику нужно где-то спать.

Саид начал разливать похлёбку по металлическим кружкам. Она пахла специями и теплом — не городской кухней, но чем-то уютным, домашним даже здесь, на краю пустыни.

— Тогда за дождики, — сказал он, поднимая свою кружку. — И за тех, кто в них верит. И пусть наши боги, даже если мы их придумали… хотя бы были добрыми.

Все выпили, каждый глядя в свою точку бесконечности. Наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня и далёким звуком ветра, блуждающего между палаток геометрически совершенного лагеря.

— Мне кажется, они просто ушли, потому что мы стали скучными, — вдруг прошептал Тахир так тихо, что его едва можно было расслышать.

Саид моргнул, глядя на него:

— Кто? Боги?

Тахир кивнул:

— Помнишь старые истории? О том, как боги спускались к людям, говорили с ними? Как появлялись у костров странников и в домах бедняков? Как испытывали людей, задавали загадки, вмешивались в судьбы?

Он провёл рукой по сухому, потрескавшемуся лицу.

— А теперь что? Вода из труб, еда из повозок, дома строятся по чертежам. Мы сделали мир простым, как схема трубопровода. Расчертили его, как эти ровные ряды палаток. Зачем богам приходить к тем, кто перестал удивляться?

Ханна тихо рассмеялась:

— Мой сын был бы с тобой согласен. Вчера он закопал свою любимую игрушку в песок. Сказал, что делает жертву дождику. Я спросила зачем, он сказал: "Потому что дождику скучно. Все только просят и просят".

Рима подняла глаза к звёздам, сверкающим холодным светом.

— Знаете, что самое странное? — сказала она медленно. — Иногда я слышу, как Мансур молится.

Все повернулись к ней.

— Молится? — переспросил Саид с недоверием. — Наш великий рационалист? Ниспровергатель всех суеверий?

Рима кивнула:

— Посреди ночи, когда думает, что все спят. Не к богам, нет… К числам. К законам природы. К звёздам. Но это молитва — я слишком долго учила детей распознавать её интонации, чтобы ошибиться.

Ханна нахмурилась:

— Что значит "молиться числам"?

— Он говорит с ними, как с живыми существами, — пояснила Рима. — "Покажите мне узор", "откройте порядок", "дайте увидеть решение". Иногда он звучит таким… отчаянным. Будто человек, зовущий любимую, которая ушла и не оборачивается.

Саид хмыкнул, но не стал комментировать. Вместо этого он потянулся за палкой и помешал угли в костре.

— Я скучаю по рынку, — сказал он неожиданно. — По суете, по запахам, по ругани торговцев и смеху детей. По хаосу. Здесь всё слишком… правильное.

— Слишком похоже на чертёж, — кивнул Тахир. — Линия к линии, угол к углу.

— Но безопасное, — тихо заметила Ханна. — После того как Кафр-Зулам… После того, что мы видели…

Она не закончила, но все знали, о чём она. О хаосе последних дней в городе, когда воды почти не осталось, когда храм был разрушен, а улицы наполнились голодными, отчаянными людьми. О насилии, о смертях, о том, как рушился привычный мир.

— Безопасное — да, — согласился Саид. — Но знаете, что я понял? В этой "свободе" от богов есть странная ирония. Мы поменяли одних господ на других. Раньше мы зависели от воли жрецов, от их толкований, от их ритуалов… А теперь?

Он обвёл рукой лагерь, геометрически выстроенный, подчинённый чертежам и расчётам.

— Теперь мы зависим от расчётов Мансура, от его толкований, от его "рациональных" решений. Мы всё так же пьём воду, которую нам выделяют сверху, по графику. Только теперь не с молитвой, а с формулой.

Рима кивнула:

— Иногда я думаю: что, если все наши споры о богах — это просто споры о словах? Мансур называет силу, движущую миром, "законами природы". Жрецы называли её "волей Аль-Мазина". Но ведь ни те, ни другие не видели её своими глазами. Просто… разные слова для одного и того же?

— Разница в том, что законы не меняются, — возразил Тахир. — А боги могут передумать. Могут смилостивиться. Могут наказать.

— Ты уверен? — Рима посмотрела на него. — Посмотри на пустыню. Она тоже меняется. Источники иссякают. Оазисы высыхают. Дожди приходят и уходят. Кто сказал, что законы природы так уж неизменны?

Саид тихо рассмеялся:

— Знаете, я однажды продал набор медных пластин двум людям одновременно. Один видел в узорах лицо Аль-Харида, и купил их для храма. Другой видел в тех же узорах карту звёздного неба, и купил их для обсерватории.

Он подмигнул:

— В конце дня у меня были деньги, а у них обоих — одни и те же пластины. И каждый был счастлив. Может, истина не в том, что нарисовано, а в том, как мы на это смотрим?

Ханна закончила штопать и аккуратно сложила рубашку.

— Когда сынишка болел в прошлом месяце, — сказала она тихо, — я не молилась. Я давала ему лекарство, которое сделал аптекарь по рецептам Мансура. Правильно отмеряла дозы, по времени, как было велено.

Её пальцы ласково гладили зашитую ткань.

— А ночью, когда никто не видел, я всё равно шептала старую материнскую молитву. Ту, что шептала моя мать, и её мать до неё. Не потому, что не верила лекарству. А потому что… — она замялась, подыскивая слова, — потому что лекарство лечило его тело. А молитва лечила моё сердце.

Рима положила руку на плечо молодой женщины:

— И что важнее?

Ханна подняла глаза, в которых отражалось пламя:

— Оба. Если выбирать между лекарством и молитвой — ребёнок получит лекарство. Но если можно дать и то, и другое… зачем выбирать?

Тахир кивнул, глядя в огонь:

— Может, в этом и дело. Мансур говорит: "Или-или". Или разум, или вера. Или наука, или легенды. А может быть… "и-и"?

Саид потёр подбородок:

— Не думаю, что он согласится. Для него нет полутонов. Только чёрное и белое. Истина и ложь.

— Все великие рано или поздно сталкиваются с парадоксом, — заметила Рима философски. — Когда истина, в которой они были так уверены, оказывается лишь частью более сложной картины.

Они замолчали, прислушиваясь к ночным звукам. Где-то вдалеке верблюд издал протяжный, почти человеческий стон. Ветер шелестел песком у самой земли, создавая странную музыку, словно кто-то перебирал тысячи крошечных струн.

— Сколько воды осталось в цистернах? — вдруг спросил Тахир, меняя тему.

Саид бросил взгляд в сторону массивных контейнеров, стоящих в центре лагеря.

— Дней на пять, не больше. Потом будем искать новый источник.

— И снова всё выкачаем, — вздохнула Ханна. — И пойдём дальше.

— А что, если однажды источник не найдётся? — голос Римы прозвучал неожиданно резко. — Что, если Мансур ошибётся в расчётах? Если его карты окажутся неточными?

Никто не ответил. Все знали, что в пустыне такая ошибка означает смерть. Медленную, мучительную смерть от жажды под безжалостным солнцем.

— Помните тех кочевников, которых мы встретили сегодня? — спросил Тахир. — С компасом, который указывает на воду?

— Дикари, — фыркнул Саид. — С их примитивными верованиями и странными обычаями.

— А они выжили, — заметила Рима. — Без карт, без расчётов, без рациональной системы распределения. Просто следуя инстинктам и опыту предков.

— И грабя караваны, — добавил Саид. — Не забывай об этом.

— Не все способы выживания равноценны, — кивнула Рима. — Но иногда я думаю: действительно ли наш путь настолько отличается от их? Мы берём воду, не оставляя ничего взамен. Называем это рациональным использованием ресурсов. Они берут товары у караванов, не оставляя ничего взамен. Называют это необходимостью выживания. Где разница?

— В методе, — возразил Саид. — Они используют насилие.

— А мы? — Рима пристально посмотрела на него. — Что будет, если кто-то встанет между нами и источником воды? Если придётся выбирать между их жизнью и нашей? Ты думаешь, Мансур отступит?

Саид не ответил. Он помешал остатки похлёбки в котелке, словно там можно было найти ответ.

— Я видела, как он смотрел на их компас, — тихо сказала Ханна. — С таким… голодом в глазах. Не на людей — на инструмент. Будто тот был дороже любого человека.

— Потому что для него это так и есть, — Тахир произнёс эти слова без осуждения, просто констатируя факт. — Компас может спасти сотни. Один человек — только себя.

— Если смотреть так… — начал Саид.

— То мы все становимся цифрами, — закончила за него Рима. — Единицами полезности. Ресурсами. Как вода в бурдюках, которую можно пересчитать и распределить.

— Но мы не цифры, — прошептала Ханна, глядя на огонь. — Я не хочу, чтобы мой сын вырос, думая, что он — просто сумма функций. Что его ценность измеряется только тем, насколько он полезен сообществу.

— Разве не этому учили жрецы? — спросил Саид. — "Служи богам, и будешь вознаграждён".

— Нет, — Рима покачала головой. — Они говорили: "Ты ценен, потому что боги любят тебя. Даже когда ты бесполезен, даже когда ты грешен — ты остаёшься их дитя".

Она вздохнула:

— В этом была красота старой веры, при всех её недостатках. Безусловная ценность каждой души. Без этого… мы просто механизмы. Части большой машины.

— Именно так, — кивнул Тахир. — Для Мансура мы устройства. Эффективные или не очень. Полезные или подлежащие замене.

Ханна вдруг тихо рассмеялась:

— Знаете, что сказал мой сын, когда увидел первый раз, как Мансур говорит своими длинными, умными словами? Он спросил: "Мама, почему этот дядя так боится, что кто-то его перебьёт?"

Все посмотрели на неё.

— Я не поняла сначала, — продолжала она. — А потом осознала: он видит то, чего не видим мы, взрослые. Мансур говорит быстро, уверенно, непрерывно… потому что боится паузы. Боится момента, когда в разговоре возникнет тишина, и кто-то задаст неудобный вопрос.

Саид кивнул:

— Умные люди часто боятся простых вопросов больше, чем сложных. На сложные у них всегда есть заготовленный ответ. А простые… простые обнажают суть.

— Какой вопрос ты бы задал ему, если бы мог? — спросил Тахир.

Саид задумался.

— "Чего ты боишься?" — наконец сказал он. — Именно этого. Прямо и просто.

— Он ответил бы, что не боится ничего, — возразила Рима. — Что страх — это эмоция, не основанная на рациональном анализе.

— И именно поэтому я бы понял, что он лжёт, — улыбнулся Саид. — Человек, который не боится ничего — не человек. Это механизм.

Рима посмотрела в сторону палатки Мансура, темневшей в отдалении.

— Я думаю, он боится ошибиться, — сказала она задумчиво. — Боится, что всё его рациональное мировоззрение, все расчёты и планы однажды разобьются о что-то непредвиденное. О какой-нибудь простой, человеческий фактор, который он не учёл.

— Или о пустыню, — добавил Тахир. — Она не любит тех, кто думает, что всё понял.

Ханна зевнула, прикрывая рот ладонью.

— Мне пора к сыну, — сказала она, поднимаясь и отряхивая одежду от песка. — Спасибо за компанию. И за похлёбку, Саид. Она была… почти как дома.

Она ушла, тихо ступая по песку между идеально ровными рядами палаток. Остальные тоже начали собираться — ночь уже перевалила за середину, а завтра предстоял ранний подъём и новый переход.

— Знаете, — сказал Саид, туша костёр, — мне кажется, боги не ушли совсем. Они просто стали другими. Раньше их звали Аль-Мазин и Аль-Харид. Теперь — Прогресс и Рациональность. Но храмы мы строим им так же усердно.

Он показал на аккуратные ряды палаток, на чёткий геометрический порядок лагеря.

— И так же приносим жертвы, — добавил Тахир, поднимаясь и потягиваясь. — Только теперь на алтарь кладём не цветы и фрукты, а сомнения, вопросы, мечты… Всё, что не вписывается в систему.

Рима последний раз взглянула на звёзды:

— А ведь пустыне всё равно, как мы называем силы, управляющие миром. Она была до богов и будет после. Она смотрит на нас, как мы смотрим на муравьёв, строящих свои муравейники в песке — с любопытством, но без особого участия.

Огонь погас, оставив лишь тлеющие угли. Тьма сомкнулась вокруг, нарушаемая лишь светом звёзд — холодным, далёким, вечным.

И где-то в этой тьме — возможно, совсем близко, а может быть, бесконечно далеко — другие люди тоже сидели вокруг костров, глядя на те же звёзды. Произнося те же вопросы другими словами.

Ищущие воды. Ищущие смысла. Ищущие дороги домой.