Сидовы сказки

Сказ о шахматной доске

Жил некогда свинопас. Нет, не красный, одноглазый, однорукий и одноногий. Обычный парень. Хотя, пожалуй, примечательный. Оборвыш он был, каких поискать. Да и пастух не самый прилежный. Стадо пасется, а он спит себе. И как его не сожрали? Нет, не волки — свиньи. Да, такая в Мунстере порода — страшней местного хряка зверя нет. Ну, разве еще мать за поросят вступится… Право, если б в бою с Кухулином Морриган обернулась не волчицей, а нашенской хрюшкой, осиротел бы Улад пораньше. Но пастуха свинтусы не трогали. Видно, считали за своего.

Так и в тот денек было: пастух спит, стадо само о себе заботится. Желуди ищет, гнезда птичьи зорит. Лепота… Только чует парень сквозь сон — брюхо у него по-особому чешется. Не блохи, не муравьи, не кузнечики — что-то шлепает по впалому пузу, и это что-то никак не меньше заячьей лапки. А еще, над самым ухом, голоса. Спокойные, негромкие. Один — словно мужчина важный говорит. Другой — вроде, девчонка озорная отвечает.

— Ты куда лезешь? Это десятая линия!

— Поле есть, на него и хожу. И вообще, кто доску потерял? Ты, меднобровая, или я?

— Я-а… Ну, потеряла. Со мной бывает. Сам знаешь.

— Знаю. Золото Рейна до сих пор аукается… Ну как так можно — раз, и с концами, навсегда? Камбрийцы даже слово специальное придумали. Мол, все "теряют". А ты — "заховываешь". И не надо мне тут песнь валькирий петь. Это хорошо мародеров на поле битвы распугивать. А с меня как с гуся вода. А кто копье Нуады посеял? Может, из-за этого мы сынам Миля две битвы проиграли.

— Не посеяла, а припрятала. Вот от таких, как ты! Единственная память об отце, — тут наш пастух явственно расслышал шмыганье носом, — и ничего в нем особого нет. Копье как копье. Древко — ясень, наконечник вообще медный. Даже не бронзовый еще! Тупится, гнется… Шах!

Тут пастух почувствовал, что на нос ему что-то поставили.

— Эй, ты куда залезла?

— Куда по правилам положено. На черное поле!

— Нос — черное?

— Конечно! Глянь, какой чумазый…

— Тогда это — белое.

— Согласна. И где свинопас в побелке перемазался?

Пастух приоткрыл левый глаз. Осторожно-осторожно. Видит сквозь ресницы: сидит на траве богатырь, весь в багреце и золоте, улыбается… Закрыл парень левый глаз, в правом щелочку разлепил. Сидит дева в платье цвета морской зелени с серебряной ниткой. А уши у обоих острые… Сиды! И оба что-то по его, пастуха, телу переставляют. Оба глаза приоткрыл. Глядь, а на пузе, на груди и даже на носу — фигурки. Самоцветные, на солнышке так и блестят. Те, корорыми девица ходит, все рубиновые, которыми богатырь — те изумрудные. И скачет эта лепота по его лохмотьям быстро да ловко, словно блохи. С прорехи на заплатку, с потертости на штопку, с масляного пятна — на ягодное.

Моргнул — нет сидов, словно приснились. А рядом — лепешка. На вид обычная, не овсяная даже, ячменная. Припомнил парень — у сидов в холмах овес не родится. Оттого волшебный народ при первом случае овсяную муку выменивает. Когда один к трем — радуется, а уж один к двум за редкую удачу считает.

— Могли, и монетку оставить, — проворчал пастух. Знал, что сидовское золото может сучками да листьями прелыми обернутья. Но надеялся всучить богатею, какой не обеднеет… А медь и серебро и от волшебных существ можно смело брать.

Запустил парень в лепешку зубы. А та, пусть и ячменная, да вкусней любой еды, что бедняку пробовать доводилось! Подобрел пастух. Прилег досыпать денвные сны. Но для себя решил: если еще такая удача приключится, что сидам от него чего понадобится, непременно монетку просить.

Назавтра, он однако, отспал весь день спокойно: от рассвета до заката. И так шесть дней. И только неделю спустя снова почуял, как на впалом животе фигуры к игре становятся. Открыл глаза, и говорит:

— Соседи добрые да любезные! Играйте, хоть до вечера, мне не жаль. Но если желаете, чтоб я лежал смирно, и не помешал игре, даже если муравьи меня будут грызть, а блохи щипать, уплатите мне монетку. Хотя б самую маленькую медяшечку.

Переглянулись сиды.

— Я кошель забыл, — говорит красный.

— А я поиздержалась, — жалуется зеленая, — ни медяка не осталось.

— Волшебное сделай.

— Не умею!

— Это же просто…

Тут взял богатырь камешек, на ладонь положил, подул — глядь, а у него в руке солид золотой, новенький!

— Запомнила? — спрашивает.

Взяла девица камешек. Подула… Тот с ладони ручейком стек. Понурилась.

— И так всегда, — говорит, — потому и поиздержалась. Я-то всегда настоящим плачу. И хорошим людям, и плохим… А сейчас и нет ничего. Только вот лепешки, перекусить взяла.

Сид кивает. пастуху говорит:

— Выбирай. Волшебное золото или ячменная лепешка.

Тот рад-радешенек. Хвать монету поскорей!

— Золото, — говорит. — Вы играйте, а я посплю.

Так и вышло. Сам не заметил, как заснул. Проснулся, свиней обратно в деревню погнал. И все думал, кому монету подсунуть. Решил с приятелем посоветоваться. Тот, прямо скажем, тоже был оболтус — но не такой горький. Да и семья побогаче… Зашел разговор. Вынул наш пастух из-за щеки солид.

— Вот, — говорит, — сиды дали…

И солид у него прямо на ладони камешком оборачивается!

— Дурачина! — шипит приятель. — Пока не разменяешь, холмовых жителей поминать нельзя! И имя Господне произносить.

Почесал пастух затылок.

— Неловко вышло, — признал, — да зато ты мне теперь веришь.

— Что да, то да, — согласился дружок. — Слушай, хочешь настоящую монету? Не золотую, медную. Не новую, потертую. Ну и не сидовскую. Мою.

— Хочу, — сказал пастух, — давай сюда.

И ладонь лодочкой подставил.

— Не за так. И не сегодня. Видишь ли, я сидов хочу посмотреть.

— Так они вряд ли тебе покажутся. Я же, все-таки, свинопас.

— Ради того, чтоб на сидов поглядеть, и я на денек свинопасом стану…

Сказано — сделано. Приходят сиды играть, а на месте прежнего оборванца другой парень лежит. И рубаха на нем целая, вместо прорех и заплаток углем и мелом разукрашена. Ничего, расставили фигуры.

Долго ли, коротко ли, а проиграла зеленая. Говорит красному:

— Это из-за доски! Тот дрых, этот подсматривает.

Витязь только руками разводит.

— А мне этот больше понравился! И брюхо ровней, и ноги не воняют. Что же до подсматривания, привыкнет — начнет спать… Эй, клетчатый, тебе как платить? Монетой или лепешкой?

— Монетой, — отвечает наш оболтус, — конечно, монетой! Уж я найду, кому ее всунуть!

И нашел. Хватило и на новую рубаху взамен испорченной, и с друзьями попировать от души. Пастуху тоже перепало, так он ест за обе щеки и мечтает, как уже свои денежки тратить будет. Погнал через неделю в лес свиней, лег поспать — да так и проснулся. Ни холмомых игроков, ни лепешки, ни монеты. Словом, все как прежде. Пошел к дружку. А тот довольный!

— Сиды, — говорит, — ко мне играть перебрались. Я, вишь, удобней. Сплю на сеновале, так им сидеть мягче. И свиней кругом нет. Ловко я у тебя за медяшку богатство перекупил, а?

И смеется, да заливисто так.

А пастух тоже посмеялся. Потом. Как рассказал бродячему торговцу, откуда у бедняцкого сына золото водится. Тот хвать за карман, а там вместо солида — веточка ивовая, липкая, в свежих почках.

— Ох, беда, — запричитал.

— Зато у тебя есть история. Которую подтвердить можно! Да и расплатиться. За кров, за пиво. А заодно — и с обидчиком.

Так и пошла история гулять по свету. И так уж вышло, что выслушал ее славный Эоган Мак Эрка, наследник небольшого королевства в Лейнстере. Если же такой человек не на своем подворье пирует, а в заезжем доме, значит, беда у него.

Так что никто не удивился, когда, дослушав байку, велел тот дружине коней седлать. Улетали со двора фении — плащи за спинами крыльями поднялись, упряжь новенькая, что вороний грай, скрипит. Спустились оземь они возле бедного дома: крыша соломой крыта, забор покосился. На заборе парень сидит — сапоги телячьи, штаны шелковые. Рубаха, правда, попроще, да еще мелом и углем на клетки раскрашена. Морда грустная. В руках лепешка. И щиплет парень ту лепешку. Не кусочками, крошками. Закинет крошку в рот — и кислое выражение с лица проходит. Потом еще. Потом еще.

— Чего куксишься? — спрашивает парня Мак Эрк, — Золота волшебного полные карманы, а рот кривишь.

— А что золото? Как про него растрезвонили, так у меня и медяки никто не берет, — вздыхает парень, — Вот, видишь? За игру лепешками брать приходится. Вкусные… Только одной — и дня сыт не будешь.

— Продай лепешку. Попробовать хочу, — говорит Эоган.

— Так у меня денег не берут.

— У меня возьмут. А тебе — барана!

Баран за лепешку? Неплохо. А потом еще свиноматка — за рассказ. И пять огромных коров валлийской породы — взамен рубахи. За то, чтоб перепачканный улем и мелом лен сменился железными пластинами, нашитыми на кольчугу.

Раз играли в комнате на втором, почетном, этаже заезжего дома. Раз — во владениях самого Эогана. А на третий — в гостях Эоган оказался. Во дворце родителей невесты сговоренной, горюшка своего. Родители-то почти согласились. Но, сказали, свадьбе быть, только если дети друг другу понравятся.

А принцесса и возьмись условия ставить! Мол, не понравится ей жених, что не сможет подарка сделать — да такого, какого другой и придумать не сумеет.

Так что Эоган для того и стал полем боя для самоцветных фигурок, чтобы прекрасную Монгфинд удивить. А кто еще ей сидов холмовых покажет за шахматной игрой? Так и вышло: красный и зеленая играют, жених храпит, невеста в щелочку смотрит. А в щелочку видно плохо. Но достаточно, чтоб рассмотреть, до чего ж красный пригожий. А зеленая — ни цвета, ни формы, ни стати. Разве глаза. Большие. Серые. Вспомнить бы королевне, чьи это глаза, да призадуматься. Так нет, о других замечталась: о зеленых, как спокойное море в летний полдень. О черных волосах, кудрявых, как валы штормовые. О бровях, подобных чаячьим крыльям. Соседа холмового привадить пожелала!

А как это проделать, через щелочку-то? Вот если место доски занять, дело другое. И вообще, если уж о досках говорить, так это зеленая — доска. И сама плоская, и платье у нее ношеное, и шитье тусклое. Так что перехватить у нее ушастого парня недолго. Главное, с умом к делу подойти. А до тех пор благодарить сговоренного жениха, да просить его еще разок волшебных соседей показать. Недели же времени, чтоб все подстроить, как раз хватит!

А уж на тот раз. Вот сели сиды играть. Сделали по ходу, по второму, по десятому. Тут со двора — крики:

— Тревога! Враги! — и звон набатный. Что начальник отцовской дружины подговорен учебу воинам устроить, да кем, Мак Эрка не знал. Вскочил, во двор кинулся — хозяев защищать, как доброму гостю положено. А фигурки, что изумрудные, что рубиновые — по полу да по стенам так и брызнули.

— Что за?! — воскликнула зеленая.

— Долг рыцаря и гостя, — хмыкнул красный. Довольный, ведь партию, что по углам разлетелась, он проигрывал.

Тут Монгфинд и вплыви в комнату. Ровнехонько, словно не по полу ногами ступает, а по воздуху летит.

— Благородные сиды, — говорит, — простите моего жениха. У воинов бывают срочные дела. У меня — нет. Потому вы можете продолжить игру. Кажется, мой наряд подойдет?

А на самой новое платье. Клетчатое.

— Еще бы! — говорит красный. А сам взглядом грудь королевны буравит.

— Вполне, — бурчит зеленая, — только дыши ровней, пожалуйста. А то некоторые поля наклонные выйдут, как бы фигуры не поопрокидывались…

Ну, так и повелось. Жених понял, что невеста его провела. Но королю с королевой о поведении дочери ничего рассказывать не стал. И потому, что сам виноват. И потому, что думал — сиды скоро следующую доску найдут. А Монгфинд вспомнит, кто ей на волшебный народ дал вволю насмотреться.

Только сиды никак не уходят. Понравилось им каждую неделю в надвратной башне, в девичьей светелке, фигуры двигать. Особенно одному. Зеленая-то все ворчит:

— Неудобно на девице играть…

— Мне хорошо, — отвечает красный, — очень красивая у нас сегодня доска! Покрасивей иных игроков.

— Грубиян, — смеется зеленая, — зато играешь ты на ней хуже. И я даже знаю, почему. Очень уж тебе линии с пятой по седьмую нравятся…

А там у "доски" как раз грудь. Высокая, упругая. На которую так приятно поставить фигуру. Которую рыжая непременно съест.

— Нравятся, — признает красный, — и все остальное тоже.

— В том-то и беда, — говорит зеленая, — из-за этого ты и проигрываешь. А мне не выигрыш нужен, а тебя научить! Ну да ладно, в следующий раз что-нибудь придумаю.

А принцесса лежит с закрытыми глазами, слушает. И понимает — дальше тянуть некуда. То ли прелести уменьшат, то ли в деревяшку полированную превратят. Сероглазую-то все еще не узнала. А ведь и не смотрела на сиду. И так все, что было у нее — десяток взглядов украдкой, из-под опущенных ресниц. И что, их на соперницу тратить? И не тратила! Зато приметила — после игры изумрудные фигурки забирает красный, а рубиновые — зеленая.

На следующую игру смогла записку на битую изумрудную королеву нацепить. О том, что вовсе не против она в холм уйти насовсем. И все, что для этого нужно ушастому красавцу в красном — явиться для игры чуть поранее, да и забрать девушку, которой он нравится.

Так и вышло. Лучше, чем мечталось: появился сид, как уговорено, и гляделся краше обычного. А уж как заговорил… Сказал же, что зовут его Энгус Мак Ок, король бруга на реке Бойн.

— Ступай за меня замуж, и не будешь знать ни горя, ни старости, только вечное веселье! И вот тебе моя рука — прими ее, и мы улетим в мой прекрасный бруг!

Принцесса согласилась, не раздумывая. И так, и так была согласна — а тут еще в королевы зовут. Да самого большого и славного города фэйри!

А сид-король уже руку протягивает. Прими — и унесет к себе за тридевять земель, никто и не сыщет! Только успела она руку любовника принять. Услышала сзади голос:

— Эй, вы куда? Я тут не поленилась, доску сделала. Лучше потерянной! Вот какая!

В ответ — хохот, и свист воздуха. Так быстро сид унес свою добычу.

Стоит красноголовая столбом. Потом руки в бока упирает, и спрашивает, тоненько, да громко:

— Ну и с кем мне теперь играть? Доска есть, соперника нет. Хорош племянничек! И что за король из него выйдет, без шахматной-то игры? А мне этот день положен.

Час спустя она говорила потише. А руки вовсе вытянула и в замочек сцепила. Только придворные филид и бард за головы хватались, слушая, кого королева, словно служанку нерадивую школит.

Король же велел советчикам прекратить рвать волосы, что на голове, что в других местах. И отвечать по чести — чем плохо, что дочь выбрала короля Энгуса. Бруг-на-Бойне самый богатый, самый сильный из городов холмового народа. А что Энгус разок уже женат, не страшно. У сидов семьи большие, младших жен обижают редко. Тем более, старшая жена Энгуса тоже человек, и на судьбу не жалуется. Еще бы — ей лет четыреста, а все молодая, красивая, сладкоголосая.

Спросил у советчиков, но длинное ухо повернулось, и все слова поймало до единого. И сида в зеленом сообщила:

— А потому, могущественный король, что дочь твою украл вовсе не Энгус. Видишь ли, мой племянник недавно научился принимать облик других сидов. А раз самый красивый из наших — Энгус, так он в таком виде и расхаживает.

— А племянник твой кто? А жениться он согласен?

— Согласен. А звать его Мананнан МакЛир по ирландски, и Манавимдан ап Ллир на бриттский манер. И остров у него целый, а никак не какой-то холм. И жениться он согласен, конечно. Беда в том, что его жена, Фанд, с этим никак не согласна! Что муж девок таскает, и младшими женами норовит сделать, привыкла, не ругает даже: с него, как с гуся вода. Зато, как вернется, превратит вашу дочь то ли в крысу, то ли в муху, то ли еще в кого.

— И ничего не сделать? — пригорюнилась мать.

— Ничего, — зеленая говорит, — все они заняты будут. И играть мне не с кем, получается. И вообще, я на них обиделась! Уговор есть уговор и обычай есть обычай: с Немайн нужно играть в шахматы! Иначе… Иначе я обижусь.

Редко такое выдавалось, когда при имени Немайн люди не пугались, а радовались.

— Играй со мной, — предложил король, — только дочь вытащи…

— Если выиграешь, — хихикает сида, — если выиграешь. А еще пошли все корабли, что есть, к острову Мэн. И вели ловить существо, у которого тулово белым будет, хвост черным, а глаза красными. Это она, твоя Монгфинд, и будет. Так что, главное, чтоб ее поймали осторожно. В клетку посадили, или в кадушку с водой, если рыбой станет. А там, если выиграешь…

— Ты ее обратно в человека превратишь?

Вздохнула Немайн.

— Не умею я превращать! Себя могу чуть-чуть переменить. И то — не особо. Вороной быть могу, старухой, девочкой… Ну и все. А уж после Фанд переколдовывать и племянник мой не возьмется. Он ведь тоже превращать не умеет. Только видимость придает.

— А Фанд?

— А Фанд превращает, но только живое из другого живого. Так что с деньгами у нее еще хуже, чем у меня.

— А ты?

— А я не превращаю. Я делаю. Вот, доску шахматную, например. У тебя свой набор фигурок есть? У меня только одна сторона!

— Есть, — вздохнул король, и велел слугам принести его шахматы, — и все же, как ты дочь человеком-то сделаешь? Даже если я выиграю?

— Я превращать не умею. Но я умею портить жизнь. Так что Фанд сама твою дочь расколдует. Если я попрошу. И если она поклянется больше к Манавидану в младшие жены не лезть! Да, великий король, тебе мат. Играя, нужно думать об игре, а не двигать фигурки, как попало. До встречи через неделю.

Король посмотрел на доску, и остолбенел. Точно, мат! На третьем ходу. Поднял взгляд — а перед ним уже никого. Осталось корабли в море посылать. Оба.

Через неделю рыжая и сероглазая снова явилась с доской и фигурками.

— Ну, — говорит, — покажите дочу. Птичка? Рыбка?

— Не поймали, — говорит король, — не видели никого.

— Не верю, — заявила Немайн, — тащите сюда моряков. Поспрашиваю.

А толку? Моряки молчат.

— Ладно, — говорит сида, — готовьте корабли — сама с вами пойду. Пока не найдем королевну, на берег не сойдем…

Те в ноги. Мол, не губи.

— А врать зачем? Признавайтесь, кого видели?

Оказалось, видели. Белую косатку с черным хвостом и красными глазами! Такую поймай, если она только вполовину меньше кораблей. Да и в кадушку ее не посадишь. Вот и решили молчать, родителей не расстраивать.

Тут и Немайн задумалась.

— Соображение у Монгфинд должно было остаться человеческое, — говорит. — Потому плывите обратно. Найдите, догоните. И кричите ей, что если она желает стать человеком, пусть каждую неделю приплывает в уговоренное место. И там ее ждите — с новостями. А их три будет. Сначала ваш отец должен будет меня в шахматы переиграть. Потом я — жену племянника уговорить. И только после этого Фанд ее расколдует.

Так все и вышло. Только играть пришлось ни много, ни мало — три года. А вот с уговорами сида за денек справилась. Явилась к королю-отцу вместе с Фанд. Та во дворец зашла — все изумились. Никто и поверить не мог, что женщина, пусть и царица морская, может быть настолько красива. Только королева спросила:

— И зачем Манавидану дочь моя понадобилась, при такой-то жене?

— Вот и я думаю, — пожаловалась Фанд, — зачем? Прогнала бы козла, так у меня от него дети малые: одному шесть стукнуло, второму пять, третьей всего два. Глупые еще совсем!

— В два года мудрости не наберешься, — сказала королева.

— Не года, — поправила Фанд, — века. С вида взрослые, а на деле… Не лучше той, что расколдовывать будем! Ну, где корабли?

Вот и приплыли на место: король с королевой да Фанд с Немайн. А там их ждут косатки. Белая с красными глазами. И еще две, обычных: большая и маленькая совсем. Тут морская царица велела воды из-за борта зачерпнуть. Похлопала по воде ладонью, да белую косатку и облила. Глядь, а косатки и нет. В воде девушка плавает. Плавает? Тонет! Только вот вторая косатка ее носом как подцепит, да одним кивком головы — через борт как бросит! Тут родители бросились дочь вытирать, одевать… У той зубы стучат. Но сквозь дрожь слышно:

— Обратно меня превращайте! Или мужа с дочерью тоже в людей…

А Фанд только и рада.

— Нашла себе хвостастого-плавникастого?

— Доброго, — говорит Монгфинд, — он ведь даже не ругался на меня, на неумеху, никогда. Бывало, если недоволен, только плавником по воде хлопнет, и все… Только я вот не знаю — ему человеком-то быть захочется?

— У него и спросим, — отрезала морская царица, — и у дочери твоей.

Что ей стоит — в двух ведрах по воде рукой похлопать? А вот, оказывается, нелегко. Еле на ногах стоит, Немайн на плечо руку положила, опирается.

— Спустите сети! — кричит Немайн, — Вы, заплывайте в сеть, так вас, превращенных, вытаскивать будет быстрей. НУ!

Две кадушки опрокидываются за борт. И вот на корабле — могучий мужчина и девочка-младенец…

Закончилась история через неделю. Аккурат после свадебного пира заявилась Немайн снова в шахматы играть. Тут ее король и спроси:

— А почему у Манавидана зеленые фигурки, а у тебя красные?

— Кто из чего делал. Зеленые — из волн океанских, красные — из крови врагов, — ответила сида. Оглядела разом вытянувшиеся лица. Потопталась. Сложила фигурки, забрала доски — и к выходу потопала.

— А игра? — спросил король.

— А в поддавки не считается, — отрезала сида. — Пойду, кого похрабрей поищу.

— Я не испугаюсь, — говорит муж-косатка, — расставляй фигуры.

Жена у него за плечиком пристроилась — смотреть. К вечеру сида получила мат и ушла довольная, а что бывшие косатки ночью делали, нас не касается. Только с тех пор многие годы, каждую неделю приходила к семье косаток сероглазая и ушастая. В шахматы играть. И даже проигрывала изредка.