Сидовы сказки

Королева

Что до вечера не дожить, ты знала до рассвета. Словно утром, вместе с зеркалом и водой для омовения принесли приговор и велели молиться — о спасении, об утешении. О мужестве принять судьбу.

К завтраку слабость отступила, словно испугавшись ароматного бекона, горячих овсяных лепешек с медом, вареных яиц… Когда-то ты предпочитала легкий завтрак — до того, как взвалила на плечи страну и неожиданно ощутила, что, пожалуй, легковато будет, можно и колонию-другую прибавить. Только серьезные дела на пустой желудок не делаются.

Напротив сидит Он, беспощадные глаза небесного цвета сверлят насквозь. Постоянный советник когда-то называл тебя блудницей вавилонской, теперь именует дочерью избранного народа. Тяжело придется в этой стране девочкам, решившимся отступить от веретена да подойника. Их будут сравнивать с тобой — скалой над штормовым морем, обнаженной навстречу буре сталью, запахом вереска, что доносит с вершин, с неутомимым зверем… А у тебя только и осталось сил — на один день. Нет, меньше — до раннего вечера. Что ж, этого хватит.

За длинным столом — вОроны да ворОны. Черные камзолы, черные платья. Местная, здесь же, в столице, тканая и крашеная шерсть. Простые — ни рамок, ни подбивок, только войлочная подкладка, чтобы соблазнительные формы меньше вводили мужчин в искушение. И все равно… Ты скачешь по городу — оглядываются. Как бы ни сверлили голубые глаза святого — приятно!

У тебя осталось несколько часов. Нужно многое успеть. Самое важное — сделать так, чтобы смерть матери не стала проклятием для сына. Ты умрешь рано и не сама, несмотря на колотье в боку, такое злое в последние месяцы. Врач? Не знает, и не узнает: ему не позволят вскрытия. Он нужен лишь для того, чтобы время от времени сообщать подданным: Всевышний сохраняет королеву в полном здравии, расцвете сил и красоты. Былая грешница благословлена свыше, отныне хворать — не ей.

Взгляд сына… Серьезный. Взрослый. Хорошо. Здесь — успела. Только мрачен. Обычно — куда более весел. Для него и вездесущий черный цвет, и постоянные разговоры лишь о войне, окоте, урожае, улове, бое китов, новых кораблях на верфи и новых ткацких станках на мануфактурах — привычная, интересная утренняя беседа, а шипящее в подсвечниках сало — признак обычного королевского утра. "В заботе о стране королева встает затемно".

А когда-то засветло ложилась! В канделябрах пылали подожженные с обоих концов свечи, ярчайший воск, не плавясь, обращался в тонкие ароматы. Смех, песни, каскады острот, звуки флейт, скрипок, гобоев. Тогда ты валилась спать без ног — оттанцовывала! Теперь под теми же сводами — никакой чужеземщины. Слышны либо пронзительные трели зори да отбоя, либо негромкий девичий голос, напевающий песнь об увядших навеки цветах. Вечная грусть о рыцарях, не вернувшихся с залитых кровью долин. И о том, кто вернулся — ненадолго. У тебя с ним была неделя — от венчания до отпевания. Вы — знали, как ты теперь. Торопились… Успели! У сына лицо отца, его голос, его стать. От тебя — только глаза: чуть настороженные, чуть усталые, чуть проказливые.

— Мама, тебе грустно? Почему?

При иных дворах сын бы видел мать раз в неделю и титуловал "вашим величеством", в редких порывах душевной близости опускаясь до "дражайшей матушки". Не здесь! У черного цвета, выходит, есть преимущества. Вот, сейчас ты позволишь себе улыбку.

— Сегодня ты останешься один, поэтому. Сегодня ты займешься дипломатической перепиской. А у меня дела в городе.

Обычные слова, наполовину предназначенные голубоглазому проповеднику. Старик честен — ему поверят. Он видит мир состоящим из знаков и откровений и когда — ах, могла бы ты хоть подумать: если! — юноша осиротеет, проповедник скажет пастве: "Королева знала". Может быть, тогда неудача — знамение неправедности, превратится в судьбу — знамение мученичества.

А вОроны встрепенулись. Да, королева желает провести ревизию. Заодно посмотрит новый стопушечник. Но сперва — казначейство, потом… Дел много, а нужно успеть до вечера. Оставить королевство в полном порядке, сдуть последнюю пылинку! Пусть государственная машина, в последний раз проверенная и смазанная, не беспокоит наследника мелочами хотя бы месяц-другой, а если повезет, то и год.

Государство… До тебя его здесь не было, да и ты первые годы обходилась без: была Страна, был Народ, были Знать и Двор. Государства не было. Теперь у тебя в кулаке Армия и Церковь, Казначейство и Армия, Флот, Суд, Почта… Из старого остался народ — и, конечно, горы. Остальное… если уж хватило сил переделать себя, то с чем было не справиться?

Кто не подошел к новой жизни, не захотел меняться — умерли. Со славой, о! Иные, впрочем, бежали. По отголоскам их судеб ты иногда пытаешься угадать, что бы тебя ждало, выбери ты тогда коня, а не меч. Могла бы… наверняка бы выбрала — если бы представляла себе, как жить — без него. А все равно — пришлось.

Без того, что явился тебя вытащить из темницы — не архангелом с огненным мечом, а дурно одетым юношей, отвязывавшем лодки — чтобы задержать погоню. Потом вы гребли — плечо к плечу, потом скакали — бок о бок, до тех пор, пока из-за холма не вырос лагерь армии. Твоей армии, собранной и возглавляемой — не им. И не тобой.

Армия была разбита спустя несколько дней — в хлам, в раздрызг, во прах. При тебе остался он, еще несколько таких же юнцов с влюбленными глазами, и два пути. На чужбину — и на верную смерть.

Как же они на тебя смотрели, когда ты повела их вперед, решившись поменять скучные годы на минуты рядом с любимым. Они были искренни и прекрасны, и любые двое были — увы, увы — вдвое моложе тебя. Это было как в балладе — до первых выстрелов. Потом началась тактика. Утомленному и расстроенному погоней победителю хватило лязга клинков в вечерней мгле, злорадных воплей ведьмы с распущенными рыже-коричневыми патлами — ток ты где-то потеряла, панических воплей и простого неверия, что можно дюжиной напасть на тысячи. Враги рубили ночь и друг друга, но все-таки достали твоего короля. Не второго! Единственного.

Тогда, во тьме и неразберихе, иные бежали, иные — сдавались, иные — предали своих и явились — изъясняться в сомнительной верности. Ты их принимала, улыбалась, шутила, позволяла пятнать щеку иудиным поцелуем — к утру лицо распухло, словно жесткие усы и бороды были отравлены чем-то, кроме неискренности.

Твой рыцарь и король уже не держался в седле, но еще позволял надеяться… ты ведь до конца не верила в худшее, верно? Дралась за него, как кошка бешеная. И, не доверяя предателям, предала.

Свою веру. Святую, католическую, вселенскую. Добрую, снисходительную, утешающую. Отдала, променяла на человечка с лицом отца и твоими глазами. На живое зеркало, в котором вы — вместе.

В те дни тебе были нужны не веселые — верные. Твердые, как скалы. Ты и нашла утес с небесными глазами святого. Упала перед ним на колени — королева! Лгала, что уверовала — после победы. Он говорил… Его слова ты расслышала позже. Многое приняла — не сердцем, умом. С остальным принялась спорить… вы спорите до сих пор, каждый день: пророк и праведница. Сегодня тоже не теряете времени — он крепок в седле, несмотря на восьмой десяток лет, а лучшего ревизора — не измыслить! Возраст и здоровье теперь — лучшее доказательство милости Господней.

Разговор отчего-то уходит с непорочного зачатия и почитания Девы Марии на то утро, когда адская шлюха, которой место на костре, в одночасье стала святой.

— Помнишь?

Такое не забыть. Когда за твоей бессильной спиной, словно крылья, разворачиваются стальные стены, ощеренные лесом пик. Это была твоя армия — из горожан и крестьян, а графам да баронам пришлось поумерить спесь, подравняться — или бежать. Не все успели. К тому же, некоторых ловили действительно старательно.

Ты не стала смотреть прежним друзьям в глаза, слушать мольбы о милости. Довольно было того, что их провели мимо плода их преступления. Истлевшее тело в парче с королевской монограммой ты выставила на площади. Хотела, чтобы видели все! Не ты. Ты хранила новую жизнь, и не стала слушать воплей тех, кто не уберег — или убил?! — твоего первенца, а потом подменил своим ребенком. У маленького не было даже могилы: его замуровали в стене. Кладка рухнула, когда ты въезжала обратно во дворец — в перестуке мечей, грохоте аркебуз, аханье пушек. Тебе хотелось насладиться местью, но ты погладила живот — и четвертование провели за городом, без твоего присутствия. Коронованного младенца … Ты три раза поднимала перо, чтобы поставить подпись под обтекаемым: "Из соображений государственной пользы — устранить", но до бумаги так и не донесла. Твоему потомству придется ждать с гор самозванцев. Что ж, пусть у них будет лишний повод править как следует!

Небо синеет. Черные всадники — твоя свита — звенят подковами по улицам. Осталась только верфь и корабль с твоим именем. Но — из переулка напересечку выскакивает верховой в бело-голубом плаще королевской стражи, шлем-бургиньот закрывает лицо.

— Пожар! Верфи горят!

— Что?!

Охрана на мгновение отвлечена — мгновения достаточно. Гром выстрела — в упор. Тьма.

Потом был свет, сквозь который ты разглядела знакомую комнату. Дворец. Гулкие, словно в бочку говорят, голоса. Ты достаточно знаешь латынь…

— Приходит в чувство.

— Ненадолго, коллега. Мы не можем остановить кровь — задето предсердие. Чудо, что еще жива…

И — не на ученом языке:

— Она знала.

— Мама, не умирай…

Сын уже рыцарь — но такую просьбу может себе позволить всякий, кто любит. Увы, все решено — с утра. Сбылось. Тебе отчего-то совсем не страшно, хотя нагрешила — три раза на преисподнюю хватит, а в чистилище ты больше не веришь. Можно успеть сказать что-то важное, но что?

— Сын, будешь искать невесту, иноземку сюда не тащи. Несчастной будет.

Как была несчастлива ты, кровью принадлежащая этой земле, но воспитанная на чужбине. Что еще?

— Я тебя люблю, помни.

Свет стал ярче, он крутится, заливает глаза. Ты видишь себя со стороны. Странно! Ты привычно замечаешь, что черное платье тебе идет, а еще недурно скрывает кровь — лишь побелевшее лицо выдает, что жизнь в тебе заканчивается. Лицо заострилось, ушли морщины, складки, которые так неприятно считать в зеркале. Сегодня ты прекрасна, такой ты была разве в восемнадцать, когда корабль перенес тебя через море к опустевшему трону. Тебе легко — словно всех этих лет не было!

Тебе хочется, чтобы они — были. Хочешь еще раз — пусть последний — увидеть в сыне того, ради кого была голова умереть, а вместо этого прожила лишних полтора десятка лет.

Запах вереска. Прикосновение. Ты оборачиваешься — и не веришь себе. Рядом — он. Без лат, без ран, в простой деревенской одежде. Такой, каким был, когда ты увидела его впервые. Тогда ты упала в обморок, чтобы отвлечь стражу, теперь… Острая боль разрывает сердце. Короткая, уже прошла. Ты вкладываешь свою ладонь в его — неожиданно теплую. Он жив. Вы вместе. Вы молоды. Впереди — поросшие вереском долины, доносится ржание лошадей… Ты снова — не мудрая правительница, ты юная девочка, отыскавшая любовь, и все, что ты можешь сказать:

— Я счастлива.

Вы идете вперед, в гору, хотя радость сбивает дыхание. Ты уже не слышишь за спиной печального:

— Королева умерла.

И громового:

— Да здравствует король!