Сидовы сказки

Третий сказ про Шурку Сейберта

Колокольцев подкрутил ус.

— Командир наш занят, — сказал. — но традиционную для "Атины" историю вы, товарищи, получите, благо погода нелётная. Начну я именно с любимого Михаилом Николаевичем Шурки Сейберта, хотя главным персонажем нашего рассказа будет не он. Не вспоминая времена теперь совсем былинные, обратимся ко времени, когда бывшая беломорская флотилия стала, наконец, знаменитым нашим Северным флотом, а товарищу Сейберту, будь он триста раз персонаж, шарж и пародия на живого человека, стало совершенно невозможно именоваться Шуркой, потому что называть так комфлота — неприлично.

Поймите верно. Если подчиненные за глаза не ругают командующего — его надо немедленно снимать. Они просто обязаны иногда подозревать, что он сумасшедший, особенно в норд-ост, а малейшее сомнение в его способности сожрать проштрафившегося командира живьем, если же особо припрёт, так без соли и перца — исключительно вредно. Сейберт, заметим, человек ровный, но унасекомить чужого подчиненного или равного по званию способен тремя словами. Подчинённым ещё больше повезло: на них он страшно молчит. То есть как-то так получается, что если не хвалит, то все маты на свою головушку проштрафившийся придумывает сам, а Северный флот воспитывает весьма изобретательных командиров. При этом никакого стояния навытяжку, самоугрызаются товарищи сидя на совещании у командующего, а то и вовсе по каютам в личное время. Собственно, они такие выдумщики именно из-за того, что если командующий их не упоминает — как жить? Тут и оперативные планы, и приёмы боевой подготовки, и бытовые ухищрения сочиняются словно сами собой, а одновременно и характеризации комфлота. Почему он безумен именно в норд-ост, это ведь отдельная история, но её рассказывать должен не летун.

Беда в том, что "Шурка" — уменьшительное. То есть Александра Андреевича можно за глаза безумцем, а про себя и по матушке, но никак не Шуркой. Так любимый фольклорный персонаж Михаила Николаевича окончательно стал частью истории флота, и новых баек про него ждать не приходилось. А это, заметим, неналаженность, и Сейберт хорошо помнил её по тому ещё, послефевральскому и дооктябрьскому флоту. Тогда за всеми жизнеутверждающими байками про капитана Балка стоял эпилог: устроенного министрами-капиталистами бардака достало для того, чтобы даже этот кремень-человек пустил себе пулю в голову. Жить сразу становилось тошно. С Сейбертом всё получилось гораздо веселей, он дослужился до лавров на нашивках — и всё-таки перестал быть столбом, тень которого звалась Шурка Сейберт. Это грозило разочарованием молодых командиров не во власти, а в себе. Мол, было время, были богатыри, а вы?

Срочно требовались новые легенды.

К счастью, будуший адмирал меры к разрешению проблемы принял раньше, чем её осознал. Иными словами, еще весной неустроенного восемнадцатого имел глупость скоропостижно жениться. С другой стороны, а что ему оставалось? Выгрузить юную девицу совершенно лилейного воспитания одну на кронштадтские улицы, и сказать, чтобы шла себе с Богом? Так Шурка её, супружницу свою, именно что любил. Опять же, жениться стало можно без справки о доходах и без одобрения кают-кампании. Было такое гнусное положение при царе, и старшие товарищи его хорошо помнят. Например, именно поэтому товарищ Галлер так и остался один: господа решили, что офицер флота не может жениться на актрисе, и точка. Или любовь, или флот. Лев Михайлович выбрал флот, актриса его нашла себе другого, а он её, заразу, любит до сих пор. Вы его знаете: "Пусть будет как должно, или никак". Вот, кстати, пример морского офицера, у которого были личные причины ненавидеть прежний режим и его защитничков, подавшихся к белым. Большинству флотской молодёжи крылья подрезал имущественный ценз: мичман получал совсем немного. Так что семнадцатый и восемнадцатый — это не только год революции и год начала Гражданской войны, но и годы моряцких свадеб. Молодёжь женилась и шла воевать на реки.

В известных вам опубликованных рассказах Шурка Сейберт холост и склонен волочиться за чужими жёнами, поёт им под гитару и прочее. Тут правды столько же, сколько в истории о "последней дуэли русского флота за женщину, которая даром никому не нужна". Рассказы хорошие, они не враньё, но детали в них немного перекручены для пущей выразительности. К примеру, та дуэль была, увы, никак не последней: краснофлотцы стрелялись и в двадцатые, и в тридцатые, и сейчас идиоты находятся. Не исключая, кстати, политработников. Другое дело, что участники дуэли сами полагали её последней, а потому рассказывать историю именно так — правдиво и правильно, и дух великого, страшного и притом нелепого года передает точно. Так и с холостяцтвом Сейберта.

Правда в том, что за годы Гражданской женатым человеком Шурка себя так и не почувствовал. Письма далёкой возлюбленной писал, а может, и стихи, не забывал послеживать, чтобы всё, что положено по командирскому аттестату она получала — а так какая семья? Когда вырывался раз в несколько месяцев на несколько дней — хорошо ему было, но получалась лихорадочная страсть, и такое же поспешное решение скопившихся бытовых неурядиц. Шурка эти годы чувствовал себя скорее рыцарем, раз за разом спасающим даму сердца, а никак не мужем и отцом.

В девятнадцатом у него родилась дочь — он воевал на Волге, положение было злое, головы приходилось держать трезвыми. Событие отметили, но крашеную луковым отваром водку — якобы коньяк — не столько пили, сколько прополоскали рты.

Семейная жизнь Сейберта была вроде фото в альбоме. Первая страница — смущенная девушка стоит между его родителями и виновато улыбается. Листнул — у неё на руках маловразумительный свёрток, а из родителей только резко постаревший отец. Мать Сейберта забрала "испанка". Листаем — малая стоит рядом с мамой, уцепилась за юбку. Отец Сейберта сидит в кресле, в руках трость, поза картинная: нога за ногу, и не скажешь, что одна из них — протез, цена кронштадтского мятежа. Зато на китель вернулись хотя бы нашивки. Он и сейчас работает в архиве наркомата флота.

То, что родилась дочь, Сейберта не расстроило, скорее наоборот: воевать ему обрыдло, а девочка — это мир, так?

Потом Сейберт вернулся доучиваться, в то особенное время после кронштадтского мятежа, когда бывшим господам офицерам, кто остался, стали сколько-то доверять. Академия в Москве — но до Питера литерный добирался за полсуток даже в разруху. Ещё лежит снег, Сейберт с женой — в валенках, одинаково чёрные пальто из одной материи, потому что приличная ткань в тогдашней Москве — или контрабанда, или из ведомственного распределителя, а военморам положена чёрная, и на жену другого цвета не сыскали.

К тому же ему именно тогда дали кап-раза, и нужно было что-то делать с одним из советских писателей, оттоптавшимся в неоконченном, но опубликованном романе по образу "жены каперанга". Война советских капитанов первого ранга с Союзом писателей — это не просто история, это эпос наподобие "Батрахомиомахии". Тогда они, кстати, окончательно рассорились с Бахметьевым, и вот это — не история, а свойство характера Сейберта: если он лёг на боевой курс, то всё. Пощады не будет ни женщинам, ни детям, ни советским писателям из моряков. Замечательное свойство для миноносника, да и не только для него, наш рассказ тому будет подтверждением, но окружающим надо уметь вовремя освобождать ему коридор. Иначе ой.

За всеми этими баталиями Сейберт, уже почти не Шурка, оказался отцом трёх замечательных дочурок. Вполне счастливым, пока до него не дошло: девицы растут хорошие, но наследника-то нет! И ладно байки, но обидно же — от Петра Великого на флоте Сейберты были, а теперь вот пресекутся?

Жена, между тем, решила было, что три — число хорошее, но пока что Шурка супругу переубедил. Мол, ещё разок надо попытаться, а так он совершенно не собирается следовать дурному примеру Николашки Кровавого, и нарываться на неудовольствие судьбы. Четвёртая девчонка, но здоровая — лучше больного мальчишки.

Накликал.

В положенный срок родилась, понятно, девочка.

Вот потому

Сейчас больше известна как Сейберт-вторая. А в морских историях — как Шурка-младшая.

О ней и речь.