Сидовы сказки

Последний рыцарь: Верный

Сэр Мелвас сидит в засаде. Точнее, стоит, но принято говорить, что сидит. И не столько в засаде, сколько наблюдателем. Граф Арранс сказал — проследить, как пройдет отряд Проснувшегося, и дать знак. Кроме самого Мелваса, в пикете еще двое — но оба зелень, что непременно или веткой хрустнет, или солнечного зайчика пустит шлемом. А у Проснувшегося не те люди, что упустят столь явный знак. А если решат, что в кустах скрывается чужой — лес прочешут. И тут — дай Господь ноги унести.

Сэр Мелвас вздыхает. Еще год тому назад в любом лесу графства хозяевами были воины графа Арранса. Теперь и эта пора кажется счастливой, но тогда… Тогда Мелвас вспоминал иные деньки, еще более благословенные — дни, когда корнуолльский бритт оставался хозяином на своей земле. Из нынешних помнят их не все. Да и что толку помнить, душу рвать? А вот поди же ты, только позабыл — стало хуже. А ведь выбил из памяти былое, как клин из бревна, что передумал раскалывать. Веселье на графском дворе, длинный стол, за которым нет места, не занятого добрым товарищем, идущая кругом чаша, круглый стол с очагом посередине, шипение мяса на вертелах, довольное бульканье котла, удалая песня… Все померкло, и даже пожелай, всплывет в голове сухое знание — так было, а не яркие картинки: летящий под копытами наезженный тракт, майская зелень, веселое солнце сквозь ветви, гомон товарищей за спиной…

Вот это — приходит во снах, а то и наяву мнится, и дергает душу, показав наяву краешек того, что целиком уж не поймать. Того, что померкло, как свет на закате, пожухло, что трава по осени. Веселая, беззаботная жизнь дружины графа Арранса до явления Проснувшегося. Остатки счастья, которое не сумели убить даже саксы. Нет, для того, чтоб тучи сомкнулись над головой, понадобился этот чертов кимр. Последний рыцарь Артура? А хоть бы и так, только от него добрым бриттам вовсе житья не стало.

Тогда, в последний день, Мелвас ворчал, ему чего-то не нравилось… А, конечно: сбор подарков. Так это назвал граф, а вот идею подбросил Мелвас. Знал бы, что выйдет — смолчал бы. А может и нет — животы уже подводило, а гостеприимство корнских хуторов хоть и вошло в поговорки, но никак не распространялось на постой трех десятков королевских дружинников. Так что приходилось брать свое — силой. Корнуолл — не Камбрия. Кланы слабые, а после поражения оружие саксам отдали. Ну, топоры, конечно, остались — не специально боевые, но такие, что, пересаженные на более длинное топорище, могут стать пристойным оружием. Но корнец с топором вдали от дома — преступник и законная добыча любого сакса.

Так что — куда крестьянину деваться, когда его домишко окружает графская дружина? Да и человечишка сам виноват! Не умер в решающей битве с саксами, не сбежал в последний вольный клочок — королевство Думнонию, или на континент — в Бретань.

А для очистки совести вскользь брошенное:

— Лучше мы, чем саксы.

— Выгоним сакса, все будет, как встарь. Потерпите.

— На семена тебе оставили, на пропитание тоже. Мы ж не звери…

И верно, оставляли. Даже с некоторым запасом. Граф велел. Сказал:

— Последнее должны выгрести саксы.

И саксы выгребали — до зернышка. Вскрывали ухоронки, скребли затылки: даже с припрятанным выходило мало.

— Мы знаем, сколько должна родить такая земля, — говорили, — потому платите налог. Или получайте наказание за бунт.

Время от времени кто-то из крепостных, не забывший, что такое быть свободным воином, брался за топор. И умирал быстро. Семья получала надежду на рабский кусок в свежесрубленном саксонском бурге. Или все ту же быструю смерть. А чаще всего — отправлялась к портам, на продажу. У саксов тоже не много припасов на лишние рты.

Иной, что о свободе позабыл сильней других, валялся у саксов в ногах, просил прощения, что зерна мало — и честно валил на ушедшую в леса дружину прежнего владетеля. И то, что правда взяли, и то, что прикопал сам. Саксы все равно обирали такого до нитки. А из леса являлось возмездие предателю. Люди, которым рабы уж точно не нужны…

Впрочем, до подобного доходило только последнее время. Поначалу два десятка человек легко собирали себе на сытый прокорм — себе и графу, сыну предыдущего. Учили парня сидеть в седле, стрелять из лука, бить копьем и мечом.

А вслед им летело:

— Скорей бы парень вырос!

Вот и возмужал. Стал увеличивать войско. И разоренный край, что легко кормил, помимо саксонских дружин, два десятка веселых лесных всадников, узнал, что такое недоедание.

Да и с новенькими — беда вышла… Они-то другой жизни не видели. Привыкли, что дружинник выгребает из крестьянина все, в чем нуждается. А ежели потребного нет, скажем, меча, берет еще больше — чтобы нужное купить. Дождавшись торговца с вольных думнонских земель. А чаще — подыскав сакса пожадней.

Это выходило не трудно: самих саксов особо не трогали. Сначала — ни к чему было. Думали, Аррансин подрастет, тогда… Дождались. И что сказал дружине, наливающейся элем по поводу совершеннолетия предводителя, новый господин? Предложения ущипнуть, наконец, сакса позлей, так и летели с хмельных языков. Но безусый вождь послушал-послушал, да и ответил:

— Рано.

Сказал — отрезал. Мелвас тогда даже протрезвел, настолько, что снова почувствовал, что под задницей — корни дуба, а не скамья в парадных палатах. А мальчишка в зеленом — и красиво, и жизнь может спасти, потому и рядили молодого графа с детства в зеленое, так и осталось — пересказал все мысли. Которые и сами дружинники поди-ка, выдали б. Натрезве, да покумекав. Мол, лезть на Уэссекс, с двумя десятками самых лучших воинов неразумно. Саксам не трудно и две тысячи прислать.

Вот уж кто не смущался соотношением сил, так это Проснувшийся. Возник из ниоткуда — как снег на голову. На голову дюжины саксонских фуражиров. И ладно бы положил их из лука… Уж непонятно, как так обернулось — а к приезду сэра Мелваса вокруг хутора только остывшие тела валялись. Перебиты, да так, как только в сказках сказывают или в былинах поют: кто наполы развален, от плеча до пояса, у кого голова проломлена от макушки до подбородка, кто пробит копьем сквозь щит, да вместе с конем и кольчугой, да насквозь…

Первой мыслью было: "Дождались!" Мол, теперь только найти в лесах богатыря, свести с Аррансом… А потом — поход. На Тинтагель, на Камланн, на гору Бадон, на Лондон, наконец! Ясно же — или сам Артур тоже скоро на свет Божий выйдет, или он прислал рыцаря из спящей своей дружины, чтоб тот помог изнемогшему в борьбе народу дождаться урочного часа.

Граф, однако, вовсе не обрадовался. Грыз травинку, сплевывая кусочки сочного стебля.

— Ищите, — сказал, наконец. — Наверняка самозванец. Но умный самозванец — тоже неплохо. Может пригодиться.

Неделя шла за неделей, а найти проснувшегося рыцаря никак не удавалось. Зато со всех сторон доходили слухи о лихих налетах. То сакс-гонец расстался с жизнью. То часового снесло со стены бурга. Ну а больше всего доставалось тем, кто крестьян обирал.

При этом образ богатыря обрастал новыми подробностями, вовсе сказочными. Проснувшийся, казалось, не тратил времени на дорогу, умудряясь в один день раздеть сборщика налогов и пристрелить наблюдателя на дозорной башне бурга — в двух суточных переходах друг от друга. Конных.

На опросы крестьяне только руками разводили. Мол, волховство. Старинное. Недаром ходили слухи, что рыцарь любил, и по сию пору любит Деву Озера. Леди Нимуэ — а по старому, Неметону. И от нее набрался волшебных премудростей.

Иные и дальше заходили. Что с того, что сам Проснувшийся себя называет не иначе, как "сэр Кэррадок". Что всего и значит — "счастливый влюбленный". А кто, по легендам, любил Нимуэ-Неметону? Пусть и несчастливо? Мерлин! Получеловек, полудемон. И, конечно, соратник и рыцарь Артура. Который, напоминали старики, и вовсе из старых богов.

Волшба в голове укладывалась. Легко. Так же, как совмещалась восторженная любовь к богине — с вполне земной девкой, мчащейся бок о бок с героем. Это жизнь, и это Мелвас понять мог. Но как Проснувшийся бьет саксов с коня из ростового лука, и вообразить не сумел. Оставалось заключить — Кэррадок этот и не человек вовсе. То ли, верно, Мерлин-полудемон. То ли кто из старых богов. Может, у этих руки иначе устроены…

Новую лихоманку саксы терпели недолго. Тем более, самые прирученные умерли первыми. Опаски не хватило. Привыкли по лесам спокойно ездить. А тут — стрелы в упор. И рыцарь, при котором — одна знаменная. Правда, ведьма. А штандарт — проще не придумать. Белая тряпица, на ней углем от сожженного хутора нарисована буква "А". То ли первая буква имени спящего короля, то ли намек на око Господне… А иные говорят: знак Нимуэ, которая любит в земле возиться. И знак борьбы за родную землю: циркуль землемера.

Вот сколько значений! А значок прост. Его так легко вывести меловым камушком на обугленной стене сожженной дозорной башни. Или вырезать ножом-саксом на спине казненного корнца, что так и не выдал логово Проснувшегося.

В лесу тоже жизни не стало. Прикормленные саксы полегли раньше, чем поняли, что происходит. На их место пришли злые. Сунулись в лес. Пусть и в чужой, да оказалось: смыслят саксы в лесной войне, еще как смыслят. Засада на засаду, и стрелы в упор. У саксов слабей луки, да кольчуг больше. А если дело доходит до топоров — пиши пропало! При первом же нападении половина старой дружины полегла. На смену опять пришлось брать молодых. А эти-то злые. Все ворчат, что пришли в лес мстить, а не меж дубовых корней отсиживаться. И учиться ратному делу им недосуг.

Пришлось привыкать к потерям. Да и жизнь стала похуже: мало того, что схватки с саксами каждый день, а по воскресеньям три, мало того, что дичь в лесу выбита да распугана, так и с крестьянина теперь мало что возьмешь. То есть, попробовать можно. Да только ныне и графским людям приходится посматривать, не мелькнет ли в кустах белая тряпка. Не полетят ли стрелы под грозное "Неметона!"

Живых после такого не остается. А крестьяне лишь кланяются, да ворчат в лицо: мол, вы уже и семена забираете, а Проснувшийся разве поесть спросит. И ведь ясно, что на каждом хуторе его уши. Но как узнать, которые чуть длинней и острей остальных? А резать всех подряд — чем лучше сакса будешь?

А скоро пришли новые вести. Пенда Мерсийский получил откуда-то пшеницу. Много. Так много, что не стал распускать ополчение на лето, пахать да сеять. Сказал, что дарит урожай своим верным подданным, да такой, какой им в жизни со своей земли не снять. Да, в уплату, говорят, даже братины, из которых с дружиной пьет, отдал. Зато у него оказалось войско, а Кенвалх Уэссекский свое распустил. Пришлось ему выбирать: смерть от меча теперь же, или от голода по зиме. Вот и распорядился у покоренных семенной запас до зернышка выгрести. Это, считай, треть урожая. Если еще подтянуть пояса, да казну выгрести, скупая излишки зерна у франков и вестготов… То до следующего лета можно и дотянуть. Что корнцы перемрут — так нужны ли королю бунташные мужики? А на пустую землю саксов с континента пригласить. Эти хоть и своевольные, да свои.

Тогда граф Арранс, поминая всех бесов преисподней, выставил собственное знамя.

— Рано, — ворчал, — ну что мы сделаем своей сотней? Но, может, хоть ополчение соберем. Не верю я в мужиков… Ну да по трое за сакса отдать — и то неплохо. Может, кто на развод и останется.

Надежда была. Большая часть саксов Кенвалха сидела по крепостям, в мерсийской осаде, и помочь местным бургам ничем не могла. Впрочем, и местных — больше тысячи.

Надежда рухнула. Граф это понял сразу, как услышал, что Проснувшийся тоже поднял знамя. Проклятую свою букву. А Мелвас, как дурак, торчал на хуторе, назначенном для сбора ополчения. Чтобы не увидеть ни одного человека.

Зато теперь вот наблюдает, как мимо ползет бесконечная колонна. Кто знал, что в Корнуолле вообще столько людей осталось! Идут и идут. Час, другой. Кажется, тут вообще все, кто только может поднять руку. Мужчины и женщины. Старики и подростки. Но и мужчин в соку довольно — и среди них нет-нет, да увидишь цвета кланов из соседних графств. А кое-кто и из Думнонии. Перебрался через реку, значит.

И оружия много. Не с палками идут. Больше всего топоров, да кос и багров, посаженных на древки. Но есть и вырытые из ухоронок мечи, да длинные буковые луки. И над всем — стяги. Грубые куски неотбеленной домотканины. Угольный рисунок, часто полустертый. Циркуль Неметоны.

Тогда сэр Мелвас впервые увидел Проснувшегося. Рыцарь летел мимо строя. Бросилось в глаза — в седле сидит как-то не по человечески. Да и копье держит странно. Словно, наклони он его да ударь тычком, с разгона, не вылетит из седла. Рад чему-то. Летит вдоль колонны, орет радостно. И люди ему откликаются. Весело. Словно и усталости не бывало. Ближе, ближе…

— Она жива! Слышите, она жива! Она снова победила!

Ответ — радостные клики. Люди рады за вождя — и за себя. Эта радость… знакома. Как можно было забыть? Так народ приветствует любимого владыку. И поднимается из глубин памяти то, что когда-то утопил с тремя грузилами. То, что, казалось, ушло вместе с днями свободы и чести. Главный принцип службы сюзерену. Старому графу. Настоящему властителю, а не лесному умнику. "Не следует рыцарю пережить своего господина". А если уж довелось, так нужно погибнуть над телом, мстя.

Да, у Мелваса и его двух десятков был приказ. Спасти наследника. Так ведь спасли! Вырастили. Приказ исполнен. Так может… Отойти на три шага, прыгнуть в седло. И попросту, без выкрутасов, положить голову за старинную верность. Какая разница, под чьим знаменем? Враг не переменился!

Старый рыцарь подошел к лошади.

— Сэр?

Молодые. Не понимают. А старых уж и не осталось. Все полегли за это проклятое лето. Так не пора ли и ему — к товарищам? Одно привычное движение, и рыцарь в седле. Шпоры осторожно прижимают бока скакуна — не коля и не раня. Просто давая понять, что пора перейти с шага на рысь.

Но как ни быстр старый рыцарь, молодые руки, вырывающие стрелу из открытого колчана и натягивающие тетиву — быстрей. Другое дело, что выучки у них нет. Одна в молоко, вторая пришпилила ногу к седлу. До скакуна стрела не добралась — а потому новых выстрелов не последовало. Стрелы сквозь деревья не летают.

Вот зачем за спиной была молодежь! Впрочем, какая разница? Если обломить стрелу, она и видна не будет. А слезать с коня Мелвас теперь не собирается до самой битвы. Из которой выйти живым не рассчитывает.

Один из молодых ругается, поминая ад и преисподнюю. Не зря лорд Арранс предупреждал. Не удержался старик, предал. Что ж, со стрелой в бедре, верней всего, не заживется. Жаль, преследовать и добить нельзя: приказ. Рано раздавать долги! Проснувшийся пока не победил. Еще может случиться, что и нынешние, ослабевшие, саксы перетрут народного героя в кашицу, из какой только лепешки печь. И тогда вернется время графа Арранса, время медленной, продуманной, жестокой работы. Почти безнадежной — потому как и от народа останется лишь кашица. Что поделать, пришельцу из иных времен все равно. Не так, как саксу. Но разницы между корнцами или теми же диведцами для него нет. Падут одни, в битву пойдут другие. Это им с графом нужны собственные люди. Которые, увы, не захотели больше терпеть. И выбор их придется уважить. Пока не решится исход битвы с саксами. Тогда победителю — кто бы он ни был — будет предложено поделиться плодами победы с законным владельцем этих мест.

Молодой ухмыляется. Саксы точно не пожелают. Да и Проснувшийся — наверняка. Кто ему граф? Последыш, сын побежденного. Что ж. После победы уже Сэру "Счастливому Любовнику" придется создавать дружину, налагать поборы на голодающий народ. И люди рано или поздно вспомнят, что он колдун и чужак. Тогда и придется Проснувшемуся, получившему все слишком легко, столкнуться с заготовленными на сакса медленными жерновами.

Молодой дружинник ежится. Старая сказка припомнилась. О том, что у одного из рыцарей Артура как раз и был меч, что рубил жернова, словно сырные головы… А еще не идет из головы радостное: "Она жива! Она победила." Если богиня поможет старому дружку, тяжко придется. Но лорд Арранс — умен. Он что-нибудь придумает.

Тот дружинник, что попал, выползает на покинутое сэром Мелвасом место — вполне ловко и скрытно, да еще и не стесняясь перепачкать брюхо травяным соком. Дожидается хвоста колонны. Слезает вниз. Говорит напарнику:

— Тысяч пять. Если Проснувшийся управится с этой оравой, победа у него в кармане.

Если управится, значит — если сумеет хотя бы построить. И не даст порскнуть от одного вида саксонского войска. И сумеет разменять хотя бы пятерых на одного. И не даст тающим войскам разбежаться от ужаса тяжких потерь.

Напарник коротко кивает. Оба садятся на лошадей и летят — докладывать. И не видят, как из-за поворота лесной дороги появляется голова второй колонны под флажками с циркулем.