Шоколадник

ДВАДЦАТЬ ДВА ГОДА НАЗАД

Садовый сарай родителей десятилетнего мальчика наполнен прогорклым запахом, настолько сильным, что он боится задохнуться, если войдёт внутрь.

Хотя папа редко говорил о таких вещах, он вспоминает, как его мама однажды сказала:

«Маленьким мальчикам не стоит беспокоиться о смерти, — говорила она. — Фактически, некоторые вещи лучше оставить взрослым».

И, возможно, она была права.

Маленький мальчик приседает и пролезает в щель сарая. Жарко, как будто дым был вызван огнём, но пламени не видно. Воздух колеблется, освещённый щелью в полу, излучающей слабое бежевое сияние. Это расколотая дыра в деревянных досках сарая, и внутри маленький мальчик может видеть то, что кажется бледной формой груды камней. Так странно для места в саду его родителей.

Они запрещали ему посещать сарай, потому что боялись, что он исследует это и поранится? Или что-то ещё?

Он всматривается в дрожащий мрак. Там внизу его брат, и что бы Креб ни сделал сегодня ночью, семья — это самое главное в жизни.

«Молись за нас каждую ночь, Джеймс, — часто говорила его мама. — Молись за свою семью».

Неровный каменный выступ прямо под досками сарая кажется достаточно прочным, поэтому он свешивает ноги в грязную темноту и, взяв себя в руки, прыгает. Его ступни почти сразу ударились о следующую платформу, и он вздрогнул от боли в травмированной стеклом ноге. Платформа качается под его весом, как если бы она балансировала, а не была прочно закреплена на месте.

Он низко наклоняется и нащупывает путь в подземный зал. Каменные поверхности сводят его судорогой, жар усиливает застойную атмосферу, поднимающуюся изнутри. Пары жгут ему глаза.

— Креб! — кричит он, его голос отскакивает от каменных стен.

Как только он открывает рот, он пробует воздух и задыхается. Ничто не могло подготовить его к такому ядовитому запаху; ни комната его брата, ни дом сегодня ночью, ни даже Коричневая игра. Но, решительный, он спускается по неровным, неустойчивым поверхностям, которые уводят его глубже под землю. У его ног выбивается камешек и скатывается вбок. Камень падает в щель между большими камнями. Мальчик не слышит, как он приземляется.

Он снова зовёт своего брата.

— Креб!

— Я здесь, дружище.

— Где ты? — кричит он, ускоряя темп.

— Я дома.

Ещё через несколько минут неловкого спуска мальчик поворачивает обратно тем же путём, которым пришёл. Входа больше нет; только влажные скалы коридора, освещённые странным коричневым отблеском, который светлеет с каждым его шагом. Он продолжает идти, из-за влажной жары из носа капает пот.

Наконец, в месте, где атмосфера настолько пропитана зловонием, что он может вдыхать воздух только через силу, мальчик достигает своего брата и источника света.

Они были одним и тем же.

Креб погружён по пояс в зазубренную трещину в земле, из которой льётся тусклый свет, окрашивающий узкое пространство сепией. Тот же свет льётся из глаз, рта и зияющей дыры на шее его брата, которую мальчик оставил битым стеклом. Измождённые руки Креба безвольно свисают с рукавов его грязной футболки, его ладони на земле, поглотившей его. Как будто он отдыхает, пока купается, и свет его восстанавливает.

Мальчик стоит неподвижно, зрелище воздействует на него сильнее, чем любой другой ужас, который он видел до сих пор. Это похоже на картинку из одной из историй в иллюстрированной библии его мамы: горящий куст и ангел или демон.

— Недра Земли, — говорит Креб. Он кивает на стены. — Сукровица планеты.

Мальчик отрывает взгляд от своего наполовину похороненного брата и видит, что стены — не просто сырая скала. Сморщенные отверстия усеивают края, сгибаясь и зевая, как сокращающиеся мышцы. Они источают свой бесцветный свет, а также пузырящийся бульон, который стекает на землю длинными и липкими струйками.

Глаза Креба сверкают яркими лучами, когда он говорит:

— Всё дерьмо, даже мир. И это одно из тех мест, где это действительно так.

Свет, падающий с его губ, заставляет маленького мальчика думать о рвоте и диарее.

— В чём дело? — спрашивает он.

Креб-демон, Креб-ангел поднимает свою светящуюся голову. Его голос звучит спокойно, когда он говорит, без какой-либо мании, к которой мальчик привык.

— Мама и папа нашли это место, когда они переехали, задолго до того, как ты появился в этот дерьмовый мир. Я полагаю, это место взывало к ним. И вот однажды они спустились и сделали ту грязную штуку, что делают взрослые.

— Трахнулись? — спрашивает мальчик, услышав это слово в школе.

Креб кивает.

— Папа трахнул в задницу мамочку, он сделал это прямо у той стены. И, когда в их кишечниках бурлил мировой пердёж, они сделали меня: маленький мальчик, порождённый в заднице Земли. А как ты думаешь, откуда я, а? Из матки мамы? Из пизды мамы? Ни малейшего шанса. Я родился из её задницы. Она просто высрала меня: рождённый из дерьма, в дерьме, и также выросший на дерьме.

— Как… откуда ты знаешь? — спрашивает маленький мальчик.

— Я много чего знаю, — говорит Креб. Один из огней в его голове на секунду гаснет, как подмигивание. — Они должны были позволить мне вернуться очень давно. Но они этого не сделали. Они сказали, что я буду делать плохие поступки и держали меня взаперти.

— Они сказали, что если тебя выпустят, ты всё испортишь.

— Всё превращается в дерьмо, брат, нравится тебе это или нет. Ты видел Коричневую игру. Ты видел, что случилось с мамой и папой. Это того не стоит, брат. Всё превращается в дерьмо.

— Мама и папа были нашей семьёй, — говорит мальчик. — Ты причинил им боль, когда сказал, что они уже не твоя семья.

— Да, но они не были настоящей семьёй, как мы, а? В отличие от братьев, которые используют Коричневую игру, когда им грустно.

Маленький мальчик думает о Коричневой игре, потому что он предпочёл бы это, чем вспоминать ужасные вещи, которые его брат сделал сегодня ночью. Коричневая игра — это ненормально, но какое значение имеет «нормальное», когда дело касается семьи?

— Мы принадлежим друг другу, дорогой брат, — говорит Креб. — Спустись сюда ко мне.

Маленький мальчик испуганно качает головой.

Свет, льющийся из головы Креба, мерцает при отказе мальчика.

— Здесь, внизу, в грязи, есть чем заняться. Её также можно пить — она сделает тебя сильнее, так всё и будет, да. Не позволяй тому, чтобы всё, что мы сделали сегодня, пропало зря.

— Я ничего не сделал.

— Ты меня выпустил. Ты ведь знал, что я буду делать, не так ли?

Он знал? Он хотел этого?

— Я боюсь, — вздрагивает мальчик. Его кожа кажется слишком тесной для костей, и вонь этой ужасной катакомбы никогда не покидает его носа.

— Тебе не страшно, — говорит Креб. — Ты взволнован. Ты хочешь остаться со мной, не так ли?

Креб поднимает руки с земли и широко их разводит. Они выглядят растянутыми, и у них больше суставов, чем следовало бы. Когда он приближается к нему, мальчик почти кричит. Сморщенные дыры в стенах разжимаются и зияют, и когда лучи, льющиеся из глаз Креба, перестают течь, мальчик видит, что дыры в голове его брата теперь такие же, как и в стенах: сморщенные поры, истекающие слюной. Они заставляют его думать о Коричневой игре и обо всём, что он делал и видел со своим братом.

Щупальца, которые мальчик видел, которые тащили их родителей вниз по лестнице, выползали из болезненного света на талии Креба, но теперь они превратились в бушующий рой. Связанные какашки и узловатые кишки изгибаются в смоге.

— Иди сюда, брат, — говорит Креб из середины этого бурлящего множества гортанным и небрежным голосом. — Приходи к своему Шоколаднику.

Анусы, в которых должны быть глаза Креба, испражняются по щекам, тяжёлый стул скользит по склонам его лица и оставляет следы на его идиотской ухмылке. Коричневые звёзды, осыпающие стены, тоже открываются, раскалывая глыбы тёмной помадки среди брызг крови. Вскоре каменистая расселина, из которой выступает Креб, погружается в плодородную трясину.

Когда Креб вытаскивает себя этими слишком длинными руками, мальчик видит, что у его талии больше нет ног; только концы вьющихся щупалец.

Паника выкрикивает сирену в голове мальчика, и он бросается прочь, спотыкаясь в темноте. Он чуть не падает, зажатый каменистыми стенами наклонного прохода, но даже когда часть тропы рушится под ним, он остаётся на ногах.

Шипящий звук сигнализирует о том, что его преследуют.

— Это то, чего мы оба хотим, — говорит хриплый голос его брата. — Не убегай.

Но он это делает, слепо тянется, хрипит и рычит в гнилостном воздухе. Впереди по-прежнему нет выхода, и он чувствует, что сбивается с пути, но изменение качества воздуха говорит ему, что он на правильном пути. Удушливая вонь ослабевает, и он улавливает запах прохладного чистого кислорода.

Что-то хватает его за лодыжку. Он кувыркается лицом вперёд, ударяясь щекой о землю. Мальчик хнычет и перекатывается на спину, не в силах бороться с мощной лозой, обвившей его ногу.

Над ним Креб излучает свет изо рта, глаз и раны на шее, оставляя тошнотворные коричневые пятна на неровных контурах пещеры. Его туловища нигде не видно, но его голова вырисовывается высоко, поддерживаемая только толстым клубком кишок и твёрдых экскрементов, исходящим из темноты позади него. Эти тёмные нити плоти и фекалий усеивают стены, потолок и пол.

— Ты не можешь бежать вечно, брат, — говорит Шоколадник Креб, капая изо рта. — Иди выпей «особого коричневого» шоколада и останься со мной здесь, как ты и хочешь.

Животик маленького мальчика сводит. Может, его брат прав? Может, он дома?

— Мы семья, — говорит Шоколадник.

Ещё больше щупалец изгибается вокруг ног мальчика, но не для того, чтобы удерживать его; а чтобы обнять его.

— Если ты убежишь, — говорит Шоколадник. — Это будет лишь вопрос времени, когда ты попросишь меня вернуться.

— Как? — спрашивает мальчик, теперь рыдая.

— Очень легко. Просто позови меня трижды, и я приду — обещаю. Но ты этого не захочешь, — свет, льющийся из глаз Шоколадника, сужается. — Потому что к тому времени, может быть, я больше не буду таким милым братом. Может быть, когда-нибудь — скажем, номер два, номер два? Ты меня забудешь, и тебе нужно будет напомнить. Я должен ДЕЙСТВИТЕЛЬНО показать тебе, что означает кровь и шоколад.

При этой угрозе мальчик вскакивает и вскидывает руки вверх. Они погружаются в тугие глазницы, превращённые в анусы Креба, а внутри нет вообще ничего твёрдого, только липкая яма дерьма.

Шоколадник кричит. Щупальца, сжимающие ноги мальчика, разворачиваются, и он снова бросается в темноту, ближе к поверхности земли.

— ТЫ, НЕБЛАГОДАРНЫЙ ПАРШИВЕЦ! — ревёт Шоколадник, бушующий, но полный боли и печали. — НОМЕР ДВА, НОМЕР ДВА, ДОРОГОЙ БРАТ — И ТЫ УВИДИШЬ!

Эти крики и быстрый шелест раскручивающихся конечностей наполняют пещеру, но мальчика ведёт ужас. Ещё один камень перемещается под его раненой ногой, напоминая ему о нестабильности этого подземного грота. И с тяжёлыми, неосторожными движениями Шоколадника в ушах, новый звук разносится по пещерам: громадный трескучий шум, похожий на лавину или падение разрушенного здания.

— ТЫ ПОЗОВЁШЬ МЕНЯ! Я УБЕДЮСЬ, ЧТО ТЫ ЭТО СДЕЛАЕШЬ! ТРИ РАЗА ПОПРОСИШЬ, ТЫ ЭТО СДЕЛАЕШЬ! НОМЕР ДВА, НОМЕР Д…

Тирада Шоколадника прерывается яростным грохотом обрушения туннеля.

Мальчик карабкается сквозь темноту, следуя запаху этого сладкого воздуха, задевая пальцы ног, выворачивая лодыжку, шатаясь в стороны и цепляясь за стену, только чтобы почувствовать отсутствие чего-то твёрдого. Он врезается в более крупный округлый камень на уровне груди и видит над собой звёзды — ночное небо. Он добрался до щели в полу садового сарая и смотрит сквозь его разрушенную деревянную стену. Он вскакивает вверх и хватается за доску, уверенный, что она вот-вот сломается, и он погрузится в голодный мрак. Вместо этого он вытаскивает себя на поверхность и дышит.

Он выходит из сарая и падает спиной на траву, грудь тяжело вздымается, сердце бешено колотится, руки покрыты грязью. Даже сейчас часть его хочет вернуться в грот под землёй. Он любит своего брата и хочет домой.

Криков больше нет, и звуки обвала из странной впадины под ним исчезают — за исключением головы маленького мальчика, где они будут эхом разноситься ещё несколько десятилетий. Он думает, что плач его уродливого, невменяемого брата навсегда останется в его памяти.

Номер два, номер два.

Двадцать два долгих года.

И однажды мальчик думает, что он позовёт своего брата, трижды выкрикивая его имя, потому что, несмотря на их разногласия, Шоколадник — его семья, а семья — это самое главное в жизни.

— Креб, — назовёт он. — Креб…