Шеврикука, или любовь к привидению

60

«Как там было провозглашено на обложке „Затворниц и куртизанок“?» – подумал Шеврикука. Ради рыночных достижений под названием наверняка заслуженно научной работы А. Суворовой на глянце обложки как бы красными чернилами вывели слова: «Эротика по-лакхнауски». И ниже: «Сексуальное востоковедение. 44 с половиной способа интеллектуальной любви». И еще ниже: «Пикантные огурцы».

Относительно пикантных огурцов Шеврикука не мог составить определенное мнение. Что же касается эротики и секса, подчас и именно ориентальных, они, несомненно, имели место в доме на Покровке. И случались там затворницы и куртизанки. Милейшие, а кто – и с острым соусом ехидств – известные Москве. Но никто из них вроде бы не говорил на урду. Тем более с лакхнаускими сладкозвучиями…

До сознания Шеврикуки дошло, что после визита в Китай-город, в Обиталище Чинов, и поездки трамваями в надеждах на целительное воздействие жидкостей к окраине Сокольнического парка он в Москве более не был, а тупел в Останкине. Да и профилакторий Малохола существовал от реалий московской жизни на отшибе.

Экое обделенное движением бытия существование вел Шеврикука! Как он отстал в своих местнических ковыряниях от пленительно громкокипящей толкотни родимого города.

Оттого его ошеломила и чуть ли не ввергла в сон Покровка. Он уже в Китай-городе на Никольской улице ощутил свою окраинную ограниченность. Но там он был в заводе винительного визита к Увещевателю, и воздействия городской среды его не портили. Теперь же от скоросозидательных переустройств Покровки, долгие годы служившей лишь проезжей магистралью, и он принялся зевать. Соней, как известно, Шеврикука не был, и внезапные зевоты всегда свидетельствовали о влияниях на его организм непредвиденных явлений природы.

«Меня это не касается, – постановил Шеврикука. – То есть сейчас не касается… Меня должен занимать дом Тутомлиных и все, с ним связанное. Более ничто. Дом Тутомлиных. Дом Гликерии. Дом Концебалова-Брожило. Дом Пелагеича. Дом негодяя Бушмелева. Дом, где мне обещаны паркетные работы. Москву я рассмотрю в созерцательные часы. Устрою прогулку с развлечениями и рассмотрю…»

Именно дома Тутомлиных на вид никакие переустройства не коснулись. Не углядел Шеврикука на стенах здания и его флигелей эмблем концерна «Анаконда». И не наткнулся на вывески Агентства ли, Ателье ли, Студии ли ведьм, колдунов и привидений, в коем (в коей) ожидалась взаимоодобрительная практика с процветаниями Совокупеевой Александрин, Леночки Клементьевой, Гликерии, Дуняши-Невзоры и разных прочих (может, и Стиши с Веккой-Увекой? И кого предполагалось нанимать в колдуны и ведьмы?). Старосветски провинциальными оставались окна и двери памятника истории и культуры. Перед входами в дом не появились мраморные вымостки с зелеными мохнатыми коврами. В рамах окон деревяшки захолустья не заменили никелированными или серебряными пластинами, и двери дома в сравнениях с блеском улучшенных богатствами покровских офисно-купецких зданий, и озолоченных, и озеркаленных, и обрешеченных» выглядели совершенным убожеством. Какие уж тут концерны «Анаконда», какие уж туг Тутомлины? Не селились ли тут прежде московские родичи помещицы Коробочки?

К удивлению Шеврикуки, в доме еще проживали коммунальные граждане. Кто-то из дома, может, и съехал, но многие еще оставались. И реставраторы, похоже, в дом более не заглядывали. В нижних палатах Тутомлиных под Коробовыми и сомкнутыми сводами из белого камня располагались все те же мусор, грязь и свидетельства трапез и досугов забредавших в палаты москвичей и гостей столицы. На втором этаже в парадных залах, где Дударев устраивал смотрины здания, было пусто, сыро и печально. «Да и начнутся ли здесь когда-либо паркетные работы?» – затосковал Шеврикука.

И уж совсем было странно, что в доме нигде не меняли валюту.

Создавалось впечатление, будто в высотах, и скорее всего в высотах именно вторых этажей, не все плодородные деньги были вложены в дружественно-приемные руки. А потому овсы и не взошли.

Лишь на усадебных пространствах Тутомлиных между северным и западным флигелями дворовых служб Шеврикуке открылись следы произведенных работ. Была вырыта яма. И вместительная. Шеврикуке, естественно, вспомнились обнародованные Крейсером Грозным проекты одаривания амазонского змея, живого и плещущегося символа концерна «Анаконда», бассейном во дворе дома Тутомлиных. Со стеклянной крышей, с проточной, но подогретой водой, с илом, куда при желании и по привычке предков (или по капризу природы) змей мог окунать морду. С лотосами, с круглолистной викторией, с порхающими в пальмах птицами колибри. (Где-то полагалось, если верить Сергею Андреевичу Подмолотову, устроить и вольер для проживания личной зебры лошадника Алексея Юрьевича Савкина, назначенного при смотрителе змея ветеринаром и зоотехником.)

Коли б яма обещала стать вместилищем именно змея, не было бы досадно. Но совсем недавно четверо в темно-зеленых халатах и резиновых масках рыли яму в Марьиной Роще. А уж где-где, а в усадьбе Тутомлиных кладоискателям было не меньше оснований устраивать глубинные поиски.

Иметь дело с Пелагеичем и пытаться узнать от него покровские новости было бы неблагоразумием. Ко всему прочему, предполагалось, что здешний домовой, уже во времена императора Павла гревшийся якобы в дряхлости в чулке кухарки Пелагеи, нынче полеживает где-нибудь засохшей и глухонемой закорючкой. Иные считали, что Пелагеич, известный некогда своей вредностью, мог прикинуться неживой закорючкой на время российских перемен и невзгод. Догадался о сроках и замер. Так или иначе, в день смотрин дома Тутомлпных в своих исследовательских прогулках по зданию Шеврикука не ощутил ни засад Пелагеича, ни его интересов, ни даже запахов его дыхания. При его-то, Шеврикуки, чуткости. И Пэрст-Капсула, добытчик перламутрового бинокля, с Пелагеичем, похоже, не сталкивался. Но коли б даже у Пелагеича защекотало в ноздре и он очнулся, какой резон был ему доброжелательно и без подозрений отнестись к любопытствующему чужанину?

Никакого.

Конечно, служили в зданиях на Покровке, в Армянском, Старосадском, Сверчковом и ближних к ним переулках знакомые Шеврикуке домовые. Иные из них проворные, иные из них прохвосты. Стало быть, обо всем, что происходило в округе, слышали. И разумное, и глупости. Шеврикука после ожога в профилактории Малохола расположен был дуть на воду. Унижения и ехидства могли вывести его из себя. Но Малохол был Шеврикуке приятель, а здешние домовые приходились ему знакомцами отдаленно-случайными, будто выпивали с ним когда-то кружки две пива, и не более, иные и не ведали толком, кто он и откуда, а потому к грубостям или непониманию Шеврикука положил относиться с терпением. Если, конечно, не был разослан по префектурам и кварталам, и на Литовскую границу его словесный портрет с постановлением: «Проходимец и самозванец» и предписанием быть начеку.

Все эти опасения Шеврикуки оказались напрасными и смешными. И никто из покровских или Старосадских не разглядывал его щеки и лоб с надеждой (или опаской) отыскать на них бородавки, после чего, естественно, надлежало изловить и повесить, никто не ехидничал, а все выговаривали то, что знали. Шеврикука выказывал себя удивленным простаком, не способным из своей останкинской глуши оценить по справедливости покровские преображения, и расспрашивал о всякой ерундовине.

Сознавая себя серединными в московской державности, покровские снисходили и к подробностям останкинского бытия. Конечно, их занимал Пузырь. И по их понятиям и интересам Пузырь был не останкинский, а всеобщий. Шеврикука же проявлял себя чуть ли не пузыреведом. Из болтовни знакомцев Шеврикука почти ничего удивительного о доме на Покровке не узнал. Из-за смотринного шума и триумфа привидений многие относились к дому с досадой зависти. Да, говорили, мятежных бедолаг выселят, да, будет там концерн «Анаконда» с фигурными паркетными полами. Вышел, правда, пока затор. Но его уладят. Затор же случился оттого, что в карманах у кого-то уже зазеленело, а после премьеры с привидениями зеленые могли и расцвести, но наши отечественные хваты опомнились и стали осаживать возвышенно-взволнованных иностранцев. И, слышно, почти совсем осадили. Да, будет в доме и Агентство, или Ателье, или Студия, дамочки там собирались уже не раз, почти все дамочки – видные, разодетые и деловые. Есть и скромницы. Последовало описание Леночки Клементьевой. Последовало описание и еще одной особы, громкой, настырной и заносчивой («она, кстати, ваша, останкинская»), эта являлась с хахалем, и желали они служить в Агентстве соответственно ведьмой и колдуном. Пожалуй, одно лишь это известие и удивило Шеврикуку. Из описания выходило, что в ведьмы нанималась хорошо известная Шеврикуке супруга Радлугина. Кто был при ней хахаль и колдун, Шеврикука выяснить не смог. Относительно ямы в усадебном дворе мнения расходились. Большинство ожидало поселения змея. Злонамеренных кладоискателей здесь бы почуяли. К тому же все, что было в доме Тутомлиных привлекательного, пожалуй, уже давно промотали, конфисковали, разграбили, раздарили. А бочонок Полуботка с золотом, как доказано, Мазепа сюда не привозил. Бочонок Полуботка в британских сейфах. Пелагеича, более легендарного, нежели реального, давно никто не видел, его как бы и нет, и все несуразности, происходящие со зданием, скорее всего, и связаны с тем, что в нем отсутствует люботщательный домовой.

«Где они теперь, люботщательные-то домовые? Да и в них ли дело?» – вздохнул Шеврикука. Но возражать собеседникам не стал.

Возбуждение Шеврикуки вызвали лишь слова домового из Сверчкова переулка Псютьева. Псютьев считался бузотером и любителем нашатырных возлияний, волосяным же покровом, нарядами и запахами он походил на бомжа.

– Проще порванной наволочки! – разъяснил он Шеврикуке. – Никак не могут подыскать, кого будут замуровывать. Вот вам и все оладьи!

– То есть? – не понял Шеврикука.

– Ну что ты прямо! – поморщился Псютьев, огорченный несообразительностью Шеврикуки. – У Тутомлиных всегда эдак. Строили ли, перестраивали ли, ремонт ли капитальный затевали, непременно замуровывали. С кровью ли, без крови ли, с временным ли изведением сознания, с дурманными ли уговорами, но обязательно живого. Или живую. Атлета какого. Или красавицу. Красавицу-то – надежнее. И теперь вот ничего у них не выйдет или все пойдет наперекосяк, пока не замуруют. И вроде бы слухи идут: есть кто на примете, да никак к ней не подберутся.

– К ней? – быстро спросил Шеврикука.

– Ну, не знаю. Врать не буду. Может, к ней. А может, к нему, – подумав, сказал Псютьев. – Но баба-то полезней, сам знаешь. В бабе-то больше клею. Для держания камней. Мужик – он все равно что морковь или огурец. А баба – она будто яичный желток. И белок тоже…

– И когда пошли слухи? – спросил Шеврикука.

– А когда пробудился и дом начал трясти изверг здешний… Бушмелев… – Сейчас же Псютьев прикрыл рот рукой и стал оборачиваться по сторонам.

– Когда он пробудился и начал трясти? – в волнении придвинулся Шеврикука к Псютьеву.

– Отыдь от меня! – Тот чуть ли не взревел. – Ни про кого я не говорил, никого я не называл! Мало ли что треплют!

– Тебя в детстве, что ли, пугали Бушмелевым? – сказал Шеврикука. – Успокойся! Именно треплют, а ты не верь. А что Пелагеич?

– А что Пелагеич? Что Пелагеич? – растерялся Псютьев. – Пелагеич – жулик. Когда-то извергу он не перечил. И теперь, треплют, он…

– Что теперь? – не мог утерпеть Шеврикука.

– Руки свои от меня отдали! Освободи меня от разговора! – запричитал Псютьев. – Я никого не называл.

– Не называл. И не упоминал ни о чем, про что треплют. А я ничего не слышал, – согласился Шеврикука. – Но про необходимость замуровать кого-то ради процветания дома на Покровке сказал ты.

– Это я говорил, – признал Псютьев. – Это – да. Это и целые народы замуровывают ради процветания. А то как же? Это надо, замуровывать с муками и иссушением любви, с паучьим выпиванием ее. Страдание и муки всему дают серьезность и основание. Не страдавшие и не любившие или любившие легко – и сами пусты и некрепки. И ветерок разметет их хижины. А тут замуровать, причиня страдания отторжением всего, требуется кого-то, познавшего любовь и основательного.

Псютьев замолчал. А потом, вздохнув, произнес:

– Не меня…

– И не меня, – кивнул Шеврикука.

– Ой ли? – встрепенулся Псютьев, и лукавина промелькнула в его взгляде. – Отчего же и не тебя-то? Тебя-то именно и в самый раз!

– С чего бы вдруг меня? – Шеврикука попытался усмехнуться иронически.

– Ас того! – резко сказал Псютьев. – Думаешь, я лохмат, небрит, невычищен и дурак?! Думаешь, я не догадался, кто ты таков и с чем явился?

И разговор их был окончен.

Шеврикука и прежде беседы с Псютьевым, ощущая малость открывшегося ему на Покровке, полагал побродить в доме Тутомлиных, особенно в нижних его помещениях. Недолго. Однако колебался, стоит ли. Но переданные Псютьевым перетолки о Бушмелеве и Пелагеиче подтолкнули его отправиться в путешествие под каменные своды. Памятуя опыты своих прежних проникновении следопытом, он преобразился в муху-дрозофилу.

В день смотрин в нечаянных (не захотелось слушать речь полпрефекта Кубаринова) исследовательских прогулках Шеврикуке удалось рассмотреть не все. На иное не хватило ни времени, ни отваги. Да и прогулки те были как бы экскурсионно-бесцельные. Увиделись Шеврикуке или были им ощущаемы заколоченные двери и заложенные камнем переходы. Всякий приличный барский дом в Москве имел легенды о подземельях и секретных ходах, устроенных с загадками, устрашениями, погибельными для злодеев препонами и выводящих чуть ли не к Кремлю и к Москве-реке (от Тутомлиных до Кремля было всего-то версты две). Да мало ли на какие внутристенные и подземельные хитрости были способны затейники из рода Тутомлиных!

Поначалу прогулка Шеврикуки выходила беспрепятствен ной и чуть ли не развлекательной. В нижних палатах Тутомлиных он с удовольствием вспомнил подробности поединка воинственных тогда привидений Совокупеевой Александрин и Дуняши-Невзоры. Потом на память ему пришли эпизоды всеобщей катавасии и мордобоя. Как увлеченно-победительно дубасил японского гостя древком Андреевского стяга Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный! Увидел Шеврикука у восточной стены нижних палат фанерную выгородку, со дня смотрин не разломанную и не выброшенную. Именно за ней, понял теперь Шеврикука, и устраивали для лжепривидений гримуборную, и именно там он и наткнулся на зареванную Леночку Клементьеву. Ему стало тревожно. В тот вечер он наткнулся на Клементьеву в минуты возобновления в нем сознания. На него наводили дурман с не разгаданными до сих пор Шеврикукой намерениями. Не начнутся ли в нем и теперь провалы сознания? Беспричинными эти беспамятства было назвать нельзя. Шеврикука предвидел возможность охоты за ним. Но его вдруг стала угнетать тоска, к объяснимым беспокойствам не имевшая отношения. И получердачный хворый подселенец возник в воображении. «…Бирюзового камня на рукояти чаши там нет… Следует обождать и пересидеть…» – вспомнилось остережение Пэрста-Капсулы.

«Ну уж нет! Мало что он мог набредить!» Упрямство взыграло в Шеврикуке. Щелями, продувными трубами, а где и сквозясь в межстеньях, Шеврикука несся в подземное укрытие графа Федора Тутомлина, прежде им лишь обнаруженное, полагая отыскать кабинет одиночеств графа, когда-то с библиотекой и коллекцией восточных диковин. В полете пришли ему на ум слова все того же Пэрста-Капсулы: «Лабиринт шутейный. Для глупых и не умеющих считать. Паутина, сплетенная лишь с тремя подвохами». Шеврикука тогда со словами Пэрста (тот доставил из дома на Покровке перламутровый бинокль) соизволил согласиться, будто бы со знанием дела. Сам же он далее приемных устройств лабиринта не проникал. И теперь он осознал, что его нынешняя уверенность – «во все пробьюсь или пролезу!» – суть простая наглость, не обеспеченная возможностями. Лабиринт его в себя не пускал. Лабиринт! Глупое соображение! Некто его не пускал в лабиринт! Некто начал обволакивать его сопротивлением!

Да и к чему ему были теперь места укрытий утомленного московского повесы? Укрытий от кредиторов, судебных исполнителей и крикливых гуляк, места его молчаливого любования восточными диковинами? Шеврикуке бы после слов взлохмаченного Псютьева устремиться в покои миллионщика Бушмелева, душегуба и деспота, сыскать и помещение, где изверг якобы до смерти был заеден насекомыми, почуять, откуда смог бы восстать и вновь осуществиться в людских раздорах его разбойный дух. Что же он туда-то не бросился? Или оробел? Пожалуй, что и оробел…

Рассудив так, он ринулся на поиски свидетельств Бушмелева. Но сопротивление, испытанное им в подземельях Федора Тутомлина, мгновенно возобновилось, и было оно круче, зловреднее прежнего. В лабиринт его просто не пускали. Теперь же его стали тормошить, сжимать, колошматить в бока, волочь к стенам и ударять о них, и боли он ощущал не как муха-дрозофила, а как несомненный большой Шеврикука. И гнусный хохот теперь сопровождал его. И будто ледяные ветры принялись вертеть Шеврикуку. И началось то, чего Шеврикука опасался. Ощущение Ужаса забирало его, недра Чудовища втягивали, всасывали его, он возвратил себе человечье обличье, но положение свое не облегчил, вовсе не росянка пожирала его, убивая в нем и сознание, вовсе не росянка…

И тут Шеврикуку сквозь камни вышвырнуло на проезжую часть улицы Покровки. Японский джип балашихинских гаражей ударил потерявшего совесть пешехода всей своей сверкающей престижностью, отчего Шеврикука пустился в полет к дальнему от дома Тутомлиных тротуару, а ущербы бампера и передней престижности джипа сейчас же были прочувствованы компьютером, обнародовавшим долларовую стоимость ремонта. Случилось дорожное происшествие. Визжали тормоза, стонали металлы, орали зеваки, выли сирены, мигали надкрышные огни, водитель джипа, сокрушив расстроивший его компьютер чешским автоматом и выйдя из машины, грозил, сплевывая сквозь зубы: «Шпинделю это так не пройдет! Шпинделю…»

Шеврикука не думал о дорожном происшествии.

Он стоял на тротуаре и думал о том, как с ним обошлись в доме Тутомлиных.

«Не расстраивайся и успокойся! – уговаривал себя Шеврикука. – Ничего неожиданного. Силы я не включал. Я был простым посетителем. И все. Силы я не использовал…»

Но успокоиться он не мог.

Следовало отвлечься от пережитого естественным житейским образом. Поинтересоваться у прохожего, как сыскать Лялин переулок и не возобновились ли в нем угощения пивом. Или прогуляться к шумящему затору и узнать, чем грозят какому-то Шпинделю и что это за Шпиндель такой. Или же попытаться найти в карманах расческу. Или же рассмотреть витрину магазина, возле которого он оказался, и насладиться видом милых безделушек или, скажем, угандийского дамского белья.

И он взглянул на витрину.

Серебряные буквы, хозяйски вставшие на черном стекле витрины, сообщали московскому гражданину:

«Табаки и цветные металлы А. Продольного».