Шеврикука, или любовь к привидению

46

В Землескребе мрачный Шеврикука вызвал Пэрста-Капсулу и указал ему принести палку Петра Арсеньевича.

Пэрст-Капсула молча кивнул, а вручив через полчаса Шеврикуке палку, в мгновение из квартиры Уткиных исчез.

Шеврикука, не думая о том, наблюдают ли сейчас за ним или нет, и если наблюдают, то кто и каким манером, и какие при этом корчат рожи, принялся откручивать набалдашник. Руки у Шеврикуки были сильные, но ни малейших движений набалдашника вызвать они не смогли. Шеврикука брал на кухне тряпки в надежде, что они помогут его пальцам в житейском усердии, но и тряпки удачам Шеврикуки не способствовали. Да и с чего он, Шеврикука, взял, что набалдашник обязан отделиться от палки, трости, посоха Петра Арсеньевича? Выкрики Колюни-Убогого взвинтили Шеврикуку, злые взгляды уполномоченного Любохвата возбудили в нем нетерпение. Но мало ли какой бред мог прийти в голову Колюни Дурнева, Колюни-Убогого, и все ли смысловые совпадения должны были нарушать душевное равновесие Шеврикуки? И уж тем более не имел он права волнением отвечать на взгляды и слова Любохвата, наверняка и произнесенные для того, чтобы Шеврикуку взбудоражить и взъерошить.

Но и при этих охлаждающих рассуждениях Шеврикука не выпускал палку Петра Арсеньевича из рук.

«А не наложил ли Петр Арсеньевич чары на свой тайник? – подумал Шеврикука. – Если он, конечно, что-то укрывал в палке. Если это не одно лишь мое горячечное предположение…»

Сам же он понимал, что здесь – не предположение. Здесь – предчувствие. Или даже – ощущение отосланного ему кем-то предуведомления.

Но как снять чары Петра Арсеньевича, если тот и вправду обвил палку оберегами и воздушными замками? Может быть, Шеврикука и сумел бы снять чары, но на его усилия, исследования и отмену чар ушло бы время. Возможно, и месяцы. А Шеврикука желал вызнать секреты палки сегодня же.

Опять вспомнился небритый мужик, бормотавший с экрана телевизора: «От синего поворота третья клеть… четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши…» А в углубления набалдашника палки Петра Арсеньевича были втиснуты капли янтаря.

Шеврикука, призвав себя к спокойствию, решил попробовать открыть тайник янтарными вкраплениями. А вдруг? Скорее всего, янтарины были именно украшениями, и более ничем, но вдруг?.. Он полагал, что уже опомнился, вышел из возбуждения, вызванного криками-приплясами Колюни-Убогого и взглядами Любохвата. Палку можно было бы вернуть в укрытие Пэрста-Капсулы. А уж коли приспичило откручивать набалдашник, то делать это следовало не спеша. Как бы между прочим. Истребив в себе нетерпение. И Шеврикука листал книги, включал телевизор, но нет-нет, а подходил к палке, ощупывал набалдашник, янтарины чуть ли не ласкал пальцами. А иногда нажимал на них. На одну. На другую. На две, на три, на четыре сразу. Советы, инструменты и пальцы взломщика сейфов Шеврикуке вряд ли помогли бы. Коли имелось здесь секретное устройство, оно было особенное и наверняка не поддалось бы руке посторонней или корыстной. Оставалось уповать на случай. На то, что пальцы Шеврикуки нечаянно охватят чудесное сочетание желтых вкраплений, без зла и нежно нажмут на янтарины, и тайник откроется. Всего янтарин было пятнадцать.

Часа полтора Шеврикука обхаживал палку Петра Арсеньевича. Однажды чуть было не сорвался. Пожелал ножницами или мелкой отверткой сейчас же выковырнуть капельки янтаря, вдруг за ними в углублениях искомое и обнаружится. Но опомнился. Тут случай и был подарен ему. Лишь три пальца Шеврикуки ощутили и запомнили, каких янтарин они коснулись в этот раз. Набалдашник, словно ожившие пружины вытолкнули его, подскочил и упал на пол. И был звук, будто лопнула хлопушка. И пошел дым. Но никакие видимые пружины, никакие пиротехнические устройства не открылись. Из узкого углубления в палке торчала маленькая бумажка, свернутая в трубочку. По виду она напоминала послания с приглашением явиться под маньчжурский орех.

Трепета Шеврикуки бумажка не вызвала. Возможно, это была фабричная инструкция с указаниями, что палке при ходьбе противопоказано, а что нет. Но когда Шеврикука раскатал трубочку, первое, что он углядел, было торжественно выведенное слово «Возложение». Под «Возложением» следовали другие, указующие слова: «Грамота Безусловная с единственным направлением и исходом».

Теперь в руках Шеврикуки был лист плотной бумаги с цветными украшениями в углах. Подобные бумаги годы назад выдавали в случаях поощрения. Но на листе, явившемся из палки Петра Арсеньевича, ни о каких доблестных поступках и наградах речь не шла. На Шеврикуку – что вытекало из текста «Грамоты Безусловной» – возлагалось. Титулы – «Возложение», «Грамота» – были подсвечены орнаментом с переплетением листьев, лепестков, стеблей; орнаментом – растительным. Слова же самой грамоты вывели фиолетовыми чернилами, почерку писца порадовались бы учителя правописания. Если бы не вымерли.

«Пользуясь отведенным мне значением, передаю двухстолбовому домовому, прозываемому теперь Шеврикукой, на случай моего безвозвратного исчезновения или воздушного убытия из Останкина, свои привилегии и обязанности. Возложенные некогда на меня, они плавно и скользя перейдут к упомянутому Шеврикуке, и более ни к кому, с предоставлением последнему прав всенепременно пользоваться ими при сословных или исторических необходимостях. Указания о приемах, средствах и линиях возможных действий любезно дадены в тайнопредохранительных приложениях, кои предстоит рассмотреть в п.п. хлюст – 247Ш, 4918УГ, ч. с. 7718Кр…»

И далее следовали буквы, цифры, латинские и арабские, а потом, похоже, иероглифы, но не с тихоокеанских побережий, а, скорее всего, изобретенные в Москве или где-нибудь поблизости в российских недрах, и крючки, напоминающие о знаках рунических писем. Кончалось «Возложение» подписью Петра Арсеньевича и свидетельством несомненно существенно значимого лица: «Доподлинно верно. Сим подтверждаю руку и правомочную волю дом. Петра Арсеньевича (ул. Кондратюка, 2)». И еще виднелась чья-то подпись. Силу «Возложения» укрепляли желтые оттиски литографского камня. Русская печь и ухват должны были убедить Шеврикуку в том, что документ им добыт из набалдашника решительный и серьезный.

«Э нет! – пытался было протестовать, Шеврикука. – Мне это ни к чему!»

Однако не кого-нибудь, а его потянуло откручивать набалдашник.

«Вынудили, возбудили, опять возожгли во мне нетерпение!»

Но сам понимал, что лукавит.

Пока он читал «Возложение» Петра Арсеньевича, тяжесть налегала на него, потихоньку, потихоньку, от строки к строке, до самых крайних циферок, иероглифов и крюков, налегала, придавливала его к креслу, к полу, к московским суглинкам. Будто прежде он пребывал в невесомости, парил, а теперь его возвращали к природным земным обстоятельствам с их условными физическими законами. А ноша при этом отпускалась ему, Шеврикуке, беспредельная.

Шеврикука попытался подняться, думал, что не сможет и встать, однако встал, принялся двигать плечами, спиной с намерением сбросить тяжести. Не сбросил.