Шеврикука, или любовь к привидению

24

Шевеление шло давно. Не первый, естественно, год. Ворчали, скрипели, дулись, шастали с транспарантами и кистенями. Но все происходило в недрах и касалось положений внутренних. Интриговали из-за масок, рож и ролей на ежезимних маскарадах в Оранжерее. И не одни лишь дамы. Боролись (это уже при либеральных послаблениях) за укорот рабочих сроков общедоступных привидений и призраков. Требовали премий и ценных подарков за вредные дежурства в пострассветные часы. Да мало ли к чему стремились, объявляя порой в пылу борьбы и голодовки. Бузотерила и голодала, помнил Шеврикука, и Дуняша, что вызвало непонимание ее организма, он-то и наложил запрет на ее социальные диеты. Либеральными же послаблениями было дозволено привидениям свободное (но в соответствиях с распорядком дня и исключительно в досужие часы) посещение людей. И вроде бы поленья не горели, и в котле не бурлило. Нечему и не от чего было бурлить. Находились, правда, типы, готовые все крушить. «Почему мы хуже других! – орали они вполголоса. – Почему мы обделены и остужены!» «На нас нет спроса, – отвечали им разумные головы. – Не то столетие. Нас и так держат из сострадания к исторической традиции. Мы живем на подачки. Сидите тихо. Знайте место. Вздыхайте, стоните, обгладывайте собственные претензии. Не буяньте. А то возьмут и всех нас снимут с довольствия!» И не буянили. Ше-велились, бурчали, но не буянили.

И вдруг – спрос! Людское столпотворение на Покровке! Фотографии в газетах! Публицистика! Красные буквы в рост бульдога на боках троллейбусов, трамваев, молочных цистерн: «Хотите жить с привидением? Звоните по телефону…». Тут и у умного откроется рот и потечет слюна. А много ли у нас умных-то? Вот и началось всполошение. Вековые амбиции. Восстановить справедливость! Фундаментальный спор «Кто кому является видением: мы им или они нам?», вечно тлевший, воспламенился и задымил. Были вскинуты вверх сравнительные таблицы тонкостей душевной организации «их» и «нас», и стало очевидно, у кого что и насколько тоньше. Естественно, «у нас». «Долой оккупацию суверенных судеб!» – сейчас же прозвучало требование. И все внутренние интриги, амбиции, свары, страсти были выплеснуты из недр вовне, и незамедлительно обнаружилось, что там-то и следует искать причины всех бед, подлостей и недоумений. Но этим, «внешним», временно суетящимся на Земле, что было до всполошения привидений и призраков? Они его и не ощутили…

И вышло, что возмущенная волна из своей лужи не выплеснулась, бока своей же кадки или кастрюли не поколебав и не пробив, вернулась внутрь, к источникам возмущения, и там взвихрила пляску-потасовку амбиций, интриг, подземельных свар, необоснованных фантазий и упований. При этом и впрямь какие только причудливые хари, давно уже, похоже, списанные или даже вычеркнутые из расписаний, не повылезли из туманов и щелей. Поначалу менее других волновались привидения Умеренных Добродетелей, к каким принадлежали и Гликерия, и Дуняша, и Квашня, и даже Увека Увечная. То есть привидения и призраки общедоступные или общественно доступные. Те, что и в обстоятельствах так называемого просвещенного двадцатого столетия обязаны были являться по долгу службы в урочные часы на глаза (учитывались и иные системы людских восприятий) неблагодарной публике, избалованной зрелищами и способной лишь на ироничные реплики. Дети малые и те швыряли в них обмусоленную жвачку. И все же они являлись. Дабы не порвалась связь времен. Лишь эстеты и элитарные ценители относились к ним с состраданием. И они если и роптали, то невнятно. А получив право свободного посещения людей, и вовсе возрадовались. «Кстати, – поинтересовался Шеврикука, – ты ходила в „Интурист“ и в „Националь“? Я ведь сказал о тебе кое-кому, как ты и просила». «Ходила…» – зевнув, протянула Дуняша. «Ну и каково в путанах?» «А-а-а! – поморщилась Дуняша. – Нет свободы волеизлияния… И скучно…» Потом она сообщила, что в путаны полезли самые банальные привидения, и не так уж это выгодно, вот Квашня… Квашня, еще недавно бравшая У цыган в аренду ребенков, кормившая их при народе сухой, но голой грудью с целью вызвать акции милосердия, бросила это занятие. Теперь она в тапочках с меховой опушкой, в байковом халате, с заспанной мордой, с нечесаными волосами («Только из дома, я здесь своя…»), хозяйкой города, сопровождала по магазинам приезжих добытчиц. Эти добытчицы не ущербнее ее, но хуже знают коммерческую географию. Смотрят они на какой-нибудь кулон ценой в полмиллиона и говорят: «Э-э! Такая дрянь и у нас есть!» И следуют дальше по советам Квашни. Та, коли надо, достает из спущенного чулка московские справки и талоны. Комиссионные гребет отменные. Так вот эти-то труженики будней вовсе не были первыми во всполошении. Интересно, что более всего петушились привидения, по разумению Дуняши, достойные называться консервами. В их числе – привидения Одного Случая. И привидения Приватные, эти могут являться лишь определенному индивидууму по его вызову или по назначению держателей силы. Но привидения Одного Случая попадались среди особей исторических. Им и так подмигнула фортуна, им бы теперь сидеть в своем музейном благополучии, перечитывать романы, просматривать кинофильмы, где мастерами изображались ужасы их единственного исторического появления. А они принялись скандалить. К тому же среди ветеранов сразу же возникали спорщики и претенденты. Всегда считалось, что призрак, увиденный в тронном зале Летнего дворца в одну из октябрьских ночей 1740 года сначала взводом караула, потом срочно вызванным Бироном и уж затем самой императрицей Анной Иоанновной, сразу же сообразившей, что ей объявлена смерть, и через несколько дней скончавшейся, – один и содержится в Санкт-Петербурге. А уже на второй день всполошения в Останкине обнаружилось три вестника кончины императрицы, причем двое из них – мужского пола. Призванные эксперты напомнили, что призрак, не произнесший, кстати, в роковую ночь ни слова, имел внешность Анны Иоанновны в парадном одеянии, что засвидетельствовано очевидцами, и никак не мог перебраться в Москву в силу многих обстоятельств. В том числе и транспортных. Новоявленных самозванцев выбранили. Но те не сдавались, заявляли, что были переодеты, слов же не произносили, ради мрачности воздействия и чтоб не басить, а в Москву добирались один – на такси, другой – на частнике, склонив при этом водителей к монархическим воззрениям. А вот призраков, явившихся к графине и гневно отчитавших ее за превышение полномочий в использовании секрета трех карт, оказалось сразу двадцать семь, и многие из них добирались до Москвы из тогда еще Ленинграда электричками и без билетов. Иные же утверждали, ссылаясь на литературоведов, что и добираться им никуда не надо было, что секреты трех карт знали несколько графинь и в Москве тоже, и каждой из них посылали своего призрака. Все это были мрачные громилы, они тяжело дышали и чуть что хватали холодное оружие. Но привидения и призраки Одного Случая хоть имели понятия о правилах поведения, знали немецкий и французский или делали вид, что знают, и с ними были возможны осмысленные разговоры. А вот привидения Приватные (По вызову и По назначению) вели себя кое-как, неряшливо, безобразно, по-хамски. Они, необходимые персонажи кошмаров, раскаяний, страхов или тоски, галлюцинаций, приступов белой горячки и прочего, и в служебной практике не слишком уважительно относились к объектам своих явлений, угрюмо шутили над ними, кривлялись, озорничали, кричали и уж никак не подчинялись им. Они были распущенны, истеричны, а замкнутость их в однообразии действий и сутей рождала преувеличение собственных значений, и теперь они не по заслугам и не по чину многого хотели. (Попадались среди них и вполне добродушные и даже симпатичные личности, вроде епишек или бегемотиков финансиста Моховского, известных нам еще по пивному автомату на Королева, пять, эти бегемотики часто паслись и резвились на Лужайках Отдохновения, и Дуняша любила играть с ними, кормила их с ладоней ячменным зерном.) Но большинство-то этих прыщей принялись проявлять теперь себя наглецами и дуроломами. Красавцев среди них выявилось мало. Все более уродцы, иные хитрованы и жулики, иные полоумные, иные вовсе без соображения, но все – деспоты. Лохматые, шершавые, лысые, в струпьях и гное, с пятачками и копытцами, с волчьими клыками, с бантиками на хвостах и мохнатых пестиках, с шестью мордами и совсем без морд, какие хочешь и какие не хочешь, в страшных снах не приснятся, но уже приснились. Они прыгали, ползали, лаяли, хныкали, норовили вырвать у собеседника глаз, у кого имелся, грызли базальт, рыгали тухлыми яйцами и крысиным пометом, пахли перегаром бочкового вина «Алабашлы», льняным растворителем, дерьмом, блевотиной, спермой, платным туалетом, маковым и конопляным семенем, и все они требовали себе истинного положения в мировом устройстве. Пока, в начальной стадии всполошения, удалось согнать Приватные привидения в единую кучу и держать при ней смотрителей с кнутами и щупами. Но установить порядок в этой куче было нелегко, образы Приватных привидений возникали внутри людей, там же опреде-лялись их характеры и способы поведения, и следовало пересмотреть всю систему управления этой шипящей, прыгающей, корчащей рожи, капризной толпой.

Глухо доходили сведения из мест, где сохранялись фигуры серьезные, там узы и тенета были тяжкие. И из Таинственных Чертогов, и из Чертогов Секретных. Из вместилищ, названия которых не могли быть упомянуты и в мыслях. Но и там свирепело и раскачивалось, и там-то содрогания вышли бы самыми решительными и опасными. Иметь удовольствия от них прежде всего пришлось бы местным персонажам, им, Гликерии с Дуняшей, в частности. Правда, те, кто более других соображал, а не расшатывал камни, какие на охотников расшатывать и повалятся, пустили в оборот словечко «прорыв». И полагали, что и доверить этот «прорыв» разумнее всего было бы Гликерии и при ней – Дуняше. Гордецы, фундаменталисты и существа воздушные, а их хватало, считали, что люди и есть привидения и призраки, навязчиво и плотски вторгающиеся в их духовную суверенность. И что людей, как фантомов, надо ставить чрезвычайно низко, отвергать их искушения, не искать среди них выгоду, а заниматься усовершенствованием воздушных потоков. Но личности практические заметили: ага, а самозванцы будут пользоваться плодами наших садов! Вон на Покровке! Словом, эти соображения – «прорыв», «спрос», «пользуются плодами» – не могли не взбудоражить натур деятельных и не подтолкнуть их к затеям сиюсекундным и долговременным. При этом Гликерии с Дуняшей многие завидовали и не доверяли. Подпрыгивая и сам себе радуясь, пробежался слушок, мол, Гликерия с Дуняшей куплены и вступили в сговор с полпрефектом Кубариновым и распорядителем смотрин Дударевым. Иначе откуда такая удача со столпотворением московских жителей, иностранцев и фотографии в газетах? Неопределенным было нынче и положение Невзоры-Дуняши. Комиссия соблюдателей распорядка, не вызывая пока Дуняшу к протоколу, обмозговывала, как с ней поступить. Дуняшу, возможно, ждала холодная. В доме на Покровке она не должна была появляться. Но в ее проступке углядывались теперь две добродетели. Во-первых, она бросилась в бой, защищая достоинство отведенной ей в Доме Привидений госпожи (из-за тревог и предчувствий и ринулась на Покровку). Во-вторых, карая самозванку, отстаивала честь сословия и его право на исполнение самостоятельных функций в мироздании. (Все это, естественно, при отсутствии сговора с людскими структурами.) Многое зависело теперь от свободного падения козырных карт на плоскость стола. Если «прорыв», «спрос» лягут поверху, возможно, Дуняше не быть брошенной в холодную. И уж тем более не быть заквашенной с брусникой и смородиновым листом. Но движение происходило за спинами Гликерии и Дуняши. Оттого что многие сторонники «прорыва» и «спроса» подыскивали теперь своих фигуранток и фигурантов, какие могли бы иметь успех без всяких домов на Покровке, случайных Гликерий, Дуняш, самодеятельных самозванок типа Александрин, а подчиняясь требованиям равновесия устройств, Гликерию и Дуняшу следовало оттеснить, чтобы не мешались и уняли претензии, в сырую темень. «Как же, сейчас! – недобро усмехнулась Дуняша. – Обойдутся они без нас! Кто это на них клюнет! Но, может, и ночевать мне завтра в холодной…» Гликерия, странствуя в музыкальных течениях, опустила вдруг пальцы в прохладные струи «Вечерней серенады». Нежное создание была теперь Гликерия…

– Дуняша, платье мое выглажено? – спросила Гликерия.

– И платье, и костюм, – ответила Дуняша. – Как изволили приказать, Гликерия Андреевна.

Дуняша поднималась как бы с ленцой и даже с намерением потянуться и размять свое большое, сильное тело, но не потянулась и не заахала в удовольствии, однако успела подмигнуть Шеврикуке, как своего поля овощу: мол, сам знаешь этих барынь с их капризами. И пошушукаться не дадут. «Как же, не дадут! – усмехнулся про себя Шеврикука. – Вот сейчас дали». Дали. Сколько посчитали нужным Дуняше выложить, столько она и выложила. Пока протекала вода под темными елями и Шуберт одаривал хозяйку гостиной вечерне-грустным наслаждением.

Опять подпрыгнуло кресло, и зазвенели хрусталины жирандолей на ореховых этажерках. Шеврикуке стало не по себе.

– Этак у вас подхватишь морскую болезнь, – сказал Шеврикука.

– А ты, выходит, какой-то изысканный и слабохарактерный, – сказала Дуняша. – Значит, и впрямь не стоит приглашать тебя в проводники. Подберем другого.

– Подбирайте, – согласился Шеврикука. – Их сколько хочешь валяется. Только не затопчите. Кстати, а зачем вам, Дуняша, проводники, если вас вот-вот сволокут в холодную?

– Но, может быть, и не сволокут, – сказала Гликерия. – Может быть, проявят благоразумие.

– Может, не сволокут, – оживилась Дуняша. – Я ведь героическая и верная служанка. Я ведь не какая-нибудь У века Увечная!

Вышло так, что слова свои Дуняша произнесла не для Гликерии и тем более не для Шеврикуки, а для кого-то иного, способного внимать. И вышло так, что слова эти, как бы игривые, прозвучали нервно, чуть ли не мольбой о помиловании.

– У Увеки Увечной, – Гликерия тихо вызвала пальцем басовый звук, – есть незримые, несовершенные доброжелатели.

– Увека Увечная, – с презрением бросила Дуняша, – из кикимор!

– Эти доброжелатели, – продолжала Гликерия, может, сами пробились из существ, близких к кикиморам. И она им приятна. Но теперь она им не кикимора, и не Увека Увечная, а Векка Вечная. И в делах с ней есть выгода.

– Увека хуже Совокупеевой Александрин! – рассердилась Дуняша. – Она у нас встанет на дороге!

– Или обойдет нас, – согласилась Гликерия. – Но пока она под надзором и в леднике.

– Обойдет! Она у меня обойдет! – совсем разошлась Дуняша. – Она у меня полетит в восьмом отсеке в Америку! Она у меня приводнится в заливе Ванкувер! Как же!

– В каком восьмом отсеке? – спросил Шеврикука. – В какую Америку? В каком заливе?

– А ты-то что? Тебе-то что! – воскликнула Дуняша. – Дезертир!

И все же она выпалила, в каком отсеке, в каком заливе, в какую Америку. Вошли в повседневную жизнь дружеские обеды достойных супружеских пар двух континентов. Конечно, были хороши ароматы московской сборной солянки с каперсами, соком соленых огурцов и вареными языками, но им ни в чем не уступали запахи и пары черепаховых супов по-мерилендски, или же новоорлеанского рубца, или жаркого из опоссумов, да что говорить, увлекательными и далеко манящими были эти запахи. Но накануне, когда столы уже расставлялись в каком-нибудь Сиэтле, Портленде либо в авокадовом Сан-Диего. Вы сами знаете, в тихоокеанские доброприемные воды опадали послания из России, душевные и деловые. Доставлялись они в отсеках летучих изделий тружеников Самары. Изделия эти как раз к обедам возносились в небо в Архангельской губернии, на радость поморам. Что только не возили в их отсеках. А привидений не возили. И вот арестантка Увека Увечная додумалась. Конечно, могли быть у нее подсказчики из числа тех же доброжелателей, но, скорее всего, додумалась она сама. Не смогла прокатиться в Лихтенштейн в портсигаре негоцианта, но не изменила мечте или пагубной страсти. На обрывках молочного пакета карандашом для совершенствования ресниц написала послание-проект, неважно кому, естественно, полуграмотное, но с вкраплениями якобы английских слов, будто готовила себя в ведущие музыкальных развлекательных программ (кто бы ее взял!). Нет, в какие там ведущие! Наглости у Увеки Увечной скопилось столько, что она объявила себя жертвенной особой, готовой отдать все, но способствовать моментальному и историческому переносу привидения из Старого Света в Новый. Она была согласна на все неудобства, на любой отсек, даже на восьмой. Послание Увеки, конечно, перехватили, может, она и сама желала, чтобы его перехватили, а шелест о нем прошел, и если бы даже теперь Увеку решили проткнуть пикой, она свое приобрела. По поводу ее выходки имеют нынче рассуждения, да вдруг возьмут и рассудят доверить этой гнуси «прорыв». Другое дело, как его смогут устроить? Нужны ли обедающим супружеским парам к черепаховым супам и запеченным в раковине устрицам еще и привидения?

– Увека не достойна преимущества и удовольствий, – сказала Гликерия. – Но я ей не судья.

– А я судья! – воскликнула Дуняша. – Мне о ней судить очень просто. Имею основания. Только такую не хватает отправить в Прорыв! Конечно, если этот дезертир Шеврикука…

– Не держи его в голове, – сказала Гликерия.

Она опять вспомнила о «Картинках с выставки», и невылупившиеся птенцы стали осторожно стучать лапками. Один из них пробил скорлупу.

– Во мне возникает непредвиденное, – сказала Гликерия.

– Опять? – удивился Шеврикука.

– Во мне, Дуняша, возникает непредвиденное! – Гликерия уже пропела, и тема ее могла бы заинтересовать Верди. – Непредвиденное!

– И чем же вы теперь-то хотели бы владеть? – спросил Шеврикука.

– Туманностью Андромеды, – пропела Гликерия.

– Чем-чем?

– Чем? – переспросила Дуняша.

– Туманностью Андромеды, Дуняша! Туманностью! А к Маскараду я бы не отказалась иметь украшения Елены, – сказала Гликерия. – Те, что откопал Шлиман в Малой Азии. Или не откопал.

– Это доступнее, – сказал Шеврикука. – Если он их откопал. Тогда они могут быть и в Москве. Только неизвестно, в каких хранилищах.

– Елены! – не могла поверить Дуняша. – Это же Трубникова усохнет от зависти!

– Может быть, на Волхонке, – предположил Шеврикука. – А может быть, и в Подольске.

– Ты считаешь, Маскарад не отменят? – с надеждой, но и с сомнением спросила Дуняша.

– А какой резон отменять? – сказала Гликерия. – При любых обстоятельствах не будет резона отменять. Только приспособят или усовершенствуют сюжет Маскарада.

– А я уж было пала духом! – рассмеялась Дуняша. – Вдруг возьмут и отменят!

– Другое дело, – сказала Гликерия, – что мы с тобой можем оказаться недопущенными к Маскараду.

– Из-за меня? Из-за того, что я бросилась на Покровку? Или из-за всполошения?

– Из-за всполошения, – сказала Гликерия. – Из-за чужих интересов и зависти. Если мы проиграем…

– Ну нет! – решительно заявила Дуняша. – Нас не одолеют!

– Не должны одолеть, – согласилась Гликерия.

– Андромеда и Елена… – Шеврикука раздумывал вслух. – Здесь ведь есть и несовместимое… Хотя, конечно, как взглянуть. Но для Андромеды понадобится Персей, а для Елены – Парис. Где же вы теперь отыщете Персея с Парисом? Кстати, Персей не убоялся Чудовища… Опять – Чудовище… А может быть, Гликерии Андреевне нужна не Андромеда, а туманность?..

– Ты-то точно не годишься в Персеи и Парисы! – обрадовала Шеврикуку Дуняша. – Экое чучело!

– Я и не рвусь, – сказал Шеврикука.

– А вот в проводники мы все же согласились бы тебя взять!

– Премного благодарен, – Шеврикука прижал руку к груди. – Но я не желаю быть у вас в проводниках.

– Смотрите-ка, Гликерия Андреевна, он нам еще и дерзит!

– Оставь его, Дуняша.

Шеврикука встал.

– Видишь, – сказала Гликерия. – Все нужное ему он разузнал и теперь может идти дальше.

– Все разнюхал!

– Не будь так груба и вульгарна.

– Далеко не все из того, что меня интересовало, я разузнал и разнюхал, – сказал Шеврикука. – Например, мне так и не ясно, как вели себя Пелагеич и изверг Бушмелев и кто наблюдал за вами. Ну и не суть важно. Зато мне открылось, что в Гликерии Андреевне возникает непредвиденное. Уж при этом я быть вблизи нее не желаю.

– Ты, Шеврикука, – трус! – воскликнула Дуняша.

– Может, и трус. А может, у меня иные, нежели у вас, понятия о том, что происходит в нас и вокруг нас.

– Не огорчай его, Дуняша, – сказала Гликерия. – Не вызывай в нем необходимость отвечать. Он быстрее уйдет.

– Я не могу понять вашей деликатности, Гликерия Андреевна!

– Вы, Дуняша, – сказал Шеврикука, – чрезвычайно заблуждаетесь относительно деликатности Гликерии Андреевны.

– Он прав, – подтвердила Гликерия. – Ты заблуждаешься.

Теперь невылупившиеся птенцы, несомненно, знали, что они вырастут, взлетят и что будут они не жаворонки, не мухоловки, не зарянки, а соколы или кордильерские кондоры. Но, похоже, знание этого и тяготило их.

– Он мелок и слаб, – сказала Гликерия.

– Справедливо, – согласился Шеврикука. – И потому зачем мне быть теперь вблизи дамы, связанной дурной клятвой.

– Что ты городишь! – Разгневанная Дуняша подскочила к Шеврикуке. – Что он городит! Он верит в эту сплетню! В эту гадость!

– Отойди от него! – Гликерия была не рассержена, а зла. – И разреши ему нас покинуть!

– Поклон вам, – сказал Шеврикука. – Оставайтесь с туманностями Андромеды и ценностями спартанской Елены. Кстати, неплохие украшения были и у Клеопатры.

– Все у нас будет! – Обещание Гликерии вышло чуть ли не торжественным. – Подумаем и об украшениях Клеопатры!

Но сразу же в гостиной Гликерии исчез свет и произошло потрясение. Первая мгновенная мысль Шеврикуки была: всполошение сокрушило преграды, стены и потолочные перекрытия и ворвалось в Апартаменты. Но тут же выяснилось: потрясение сейчас происходит не всеобщее, а частное. Свет вернулся, но посреди расширившегося до привычных своих пределов помещения дергалась и стонала исполинская серо-черная фигура. Вид она имела безобразный и лишь отчасти походила на фигуру человеческую. Твердых форм в ней как бы не было, а все состояло либо из газа, либо из странной жидкости. Можно было предположить, что голова (или нечто вроде головы) вторгшегося в гостиную Гликерии существа была укрыта капюшоном или маской. Вокруг тела его (тела ли?) колыхалась хламида или, по понятиям очередного столетия, плащ-палатка, опять же – из газа или из жидкости. Все в незваном фантоме словно бы плыло и переливалось, и все было неприятно. Гликерия с Дуняшей в отличие от Шеврикуки, похоже, поняли, кто он такой и зачем он возник. Но и они не ожидали его появления. Дуняша выглядела ошеломленно-напуганной, Гликерия вскочила с музыкального стула, с силой опустила крышку фортепьяно, скорее и не опустила, грохнула ею, будто желала устрашить гостя. Но не устрашила, а, напротив, вызвала раздражение или гнев. Тело его бугрилось, дергались его руки или то, что можно было назвать руками, и что-то тонкое, прямое возникало в них, способное уколоть, уязвить или даже погубить. Пришелец по-прежнему стонал, но теперь к стонам добавились клокотание и хрипы. И некие спазматические, булькающие звуки стали сопровождать его движение. А двигался он к Гликерии, руки его обрели костяные пальцы, вытянулись и были готовы вцепиться в шею или плечи Гликерии. Дуняша прижалась к стене. Гликерия выпрямилась и стояла будто согласная с погибелью, ни о чем не молила и ничем не возмущалась. Шеврикука ринулся на пришельца, но, столкнувшись с ним, попал не в жидкое и не в газовый столп, а ударился о твердое. Его отбросило к ломберному столику, Шеврикука схватил стоявший там подсвечник и подсвечником стал бить серо-черного, разъяренного и ревущего исполина. К удивлению Шеврикуки, враг его (а может, и не враг, но в те мгновения – враг) начал отступать, взвизгнул, издал истерический вопль и пропал. Шеврикука обернулся, взглянул на Гликерию, та без сомнения была напугана, руку с перстнем держала вскинутой, и золото Пэрстовой вещицы горело, а потом стало тускнеть…

– Он вернется! – закричала Дуняша. – Он вернется! Не уходи, Шеврикука! Он придет со шпагой!

– Ну и что? – сказал Шеврикука и поставил подсвечник на ломберный столик. – Ему положена шпага. А мне не положен и этот подсвечник.

– Вам, Шеврикука, положена кочерга, – сказала Гликерия.

– Да, – сказал Шеврикука. – Мне положена кочерга. И ухват. Но теперь я соглашусь быть у вас проводником.

– Вот теперь, – сказала Гликерия, – ни о какой услуге мы просить у вас не будем.

– Гликерия Андреевна! – воскликнула Дуняша. – Лика!

– Как пожелаете, – сказал Шеврикука. – Найти меня вам будет не сложно.