Шеврикука, или любовь к привидению

42

Флейтиста Садовникова не было дома, и Шеврикука посчитал возможным заглянуть в «Словарь античности». Так… всадники… в Древнем Риме… Ага… «Второе после сенаторов сословие с имущественным цензом 400 тысяч сестерциев»… А сестерций? Это что еще за ценность? Оказалось, самая мелкая римская серебряная монета. Но и на четыреста тысяч мелких серебряных монет, наверно, можно было жить. Тем более что занимались всадники прежде всего крупной торговлей и откупом налогов с провинций. Эким дальновидным мечтателем проявлял себя нынче Концебалов-Брожило! А – оптимат? Так, от слова «лучший». Но выходило, что оптиматами, самым знаменитым из них слыл Сулла, могли быть лишь сенаторы. Впрочем, что Концебалову правила и установления какого-то Древнего Рима с его жалкими семью холмами, у нас в Москве холмов торчало (когда-то) куда больше! Дерзай, дерзай, Концебалов-Брожило, в грядущем – Блистоний! А вот сведения об оболе Шеврикуку разочаровали. Или удивили. Эта греческая монета весила меньше грамма, чеканили ее из серебра или меди. Обол клали в рот умершим как плату перевозчику Харону при переправе в подземное царство Аида. Этакий символический денежный взнос. А кругляш, добытый Пэрстом-Капсулой и вправленный позже Гликерией в перстень, весил куда больше грамма и был (на вид) золотой. Но, впрочем, Петр Арсеньевич и не утверждал, что это именно обол, он говорил, что кругляш вроде бы обол, то есть пропуск куда-то или во что-то, нам неизвестное. Возможно, пока – неизвестное. Но не исключено, что это пропуск и в ловушку.

«Что это Дуняша не является за покровским биноклем?» – подумал Шеврикука.

И он послал сигнал в сторону лыжной базы, предназначенный Дуняше-Невзоре. Ровный сигнал, сдержанный. Не было в нем волнения и призыва немедленно явиться. Просто Шеврикука напоминал о том, что согласился исполнить поручение Дуняши, а уж они там как хотят…

Никакого ответа он не ощутил.

«Ну, их дело», – посчитал Шеврикука.

Однако пришло к нему и чувство досады. Совсем, что ли, не заинтересованы в нем Дуняша и в особенности Гликерия? А хотя бы и совсем не заинтересованы! Что ему? Стало быть, пребывают в благополучии и нечего о них беспокоиться. Не следовало ему стараться и отправлять в розыскную экспедицию на Покровку Пэрста-Капсулу.

Так досадовал Шеврикука на Дуняшу и Гликерию, а сам понимал, что готовит себя к завтрашнему походу под маньчжурский орех.

Вечером в томлении, душевном и плотском, а потому и в рассеянности, Шеврикука бродил асфальтовыми тропами неподалеку от Землескреба и чуть было не столкнулся с правильным гражданином Радлугиным. Радлугин несся возбужденный, возможно, искал Шеврикуку с неизбывным желанием собеседования. Остановились. Поздоровались. И тут Радлугин смутился, будто забыл, о чем был намерен говорить. И все же начал:

– А не кажется ли вам, уважаемый Игорь Константинович, что наш… этот… Пузырь – попечительский?

«Не кажется ли» было произнесено явно из деликатности, конечно, по понятиям Радлугина, уважаемый Игорь Константинович все до решающих тонкостей знал о Пузыре, и теперь Радлугин полагал, что и ему (и по заслугам) могли быть открыты хоть крохи большого знания. Пусть и намеками.

– Да… Попечительский… – повторил Радлугин.

– То есть? – Брови Шеврикуки строго и начальственно опустились.

– Попечительский… Прислан и опущен с целью опекать Останкино. Кормить, снабжать, успокаивать умы, содержать в чистоте. А его хотят разделить. Или вовсе забрать от нас. Мы создали кружок… или сообщество… с самостоятельной программой… Мы уже послали манифесты и петиции в разные места… И в Страсбург, в Европарламент… О соблюдении прав потребителя и человека… Хотя бы на этот раз… И мы желали бы чуть-чуть, сколько дозволено, знать о Пузыре, чтобы выстроить план соучастия…

– По-моему, вы еще не до конца разобрались с затмениями, – укоризненно произнес Шеврикука.

– Да, да, но мы разбираемся и разберемся! Это тем более важно теперь, чтобы было учтено, если вдруг пойдет дележ Пузыря, кто и как вел себя во время затмения, а потому и доля каждому была бы определена по справедливости и гражданской ценности…

– Давайте сегодня более не будем говорить о Пузыре, – указал Шеврикука.

– Ах… что? – растерялся Радлугин. – Все. Я понял… Но еще об одном… Если у вас есть минута времени… Вы и вправду не в раздражении от того, что я и супруга решили перейти из государственной службы в коммерческую? Я в муках. Не противоречит этот переход чему-либо?

– Не противоречит, – мрачно сказал Шеврикука.

«Катился бы ты отсюда в сей же момент на коммерческую службу!» – пожелал Шеврикука. Собеседник ему надоел. Но Радлугин и не собирался катиться куда-либо в сей же момент. Он стал уверять Шеврикуку, что переходит в коммерческую службу из высоких соображений, а не корысти ради, не из эгоистических или животных желаний разбогатеть. Хотя что плохого в богатых? Если каждый из нас разбогатеет, то и Отечество станет богатым. Нет, ничего такого он не имел в виду, Отечество у нас и теперь, конечно, богатое… Да, можно бы жить сытно и плотнее прильнуть к культуре, с воодушевлением рассуждал Радлугин. А какое удовольствие богатому человеку стать покровителем шикарной женщины…

– Что-что? – спросил Шеврикука.

– Ну… – смутился Радлугин. – Это я к слову и теоретически… Уж конечно, не про себя… Я лишь предположил… Богатый человек может позволить себе покровительствовать шикарной женщине… Как произведению искусства. Или природы… И морально… И советами… И вообще…

«Как же! Не про себя!» – подумал Шеврикука. Сказал:

– И где же они обнаружатся, шикарные-то женщины? Что-то их не видно вокруг. И у нас в Землескребе их нет.

– В Землескребе есть, – убежденно сказал Радлугин.

– Это кто же?

– Неважно… – Радлугин, возможно, хотел укрыть от Шеврикуки имя прельстившей его женщины, но не выдержал, видимо, произнести ее имя было ему приятно: – Ну вот хотя бы Легостаева Нина Денисовна…

– Кто-кто? – Брови Шеврикуки теперь взлетели вверх.

– Нина Денисовна Легостаева…

– Это которая по общественным наукам? И в очках?

– Иногда она снимает очки…

– Вот как? Но она же, как помнится из ваших сообщений, понесла от Зевса?

– Она так уверяет. Но это не имеет никакого значения. … – Действительно, это не имеет никакого значения, – согласился Шеврикука. – Что же, желаю вам разбогатеть. А за Пузырем наблюдайте.

«Жаль, что в Землескребе не проживает Совокупеева Александра Ильинична, Александрин, – подумал Шеврикука в квартире пенсионеров Уткиных. – Она уж точно бы приглянулась будущему покровителю шикарных женщин. Эко его изнудила супруга-то!» Вспоминать все подробности Совокупеевой было Шеврикуке сладко. Но он сразу же понял, что, вспоминая Совокупееву, старается отвести от себя мысли об Увеке Увечной. Хорошим зельем угостила его в профилактории Малохола улыбчивая Стиша. Томление плоти испытывал теперь Шеврикука. В этом не было ничего приятного или благообещающего. Конечно, Шеврикука мог напомнить себе известное: вся наша жизнь на Земле является томлением души, плоти и разума. Но стало ли ему от этого легче? Совсем недавно он высокомерно-прохладно отнесся к вздохам подселенца Пэрста-Капсулы о томлении всей его сути. Пэрст же, наверное, тогда страдал. Сейчас маялся он, Шеврикука.

«А не подняться ли мне к Денизе? – пришло в голову Шеврикуке. – К Нине Денисовне Легостаевой, столь любезной Радлугину? Оказывается, она и очки стала снимать». Пожалуй, давно Шеврикука, невидимым, но осязаемым и ощутимым, не появлялся в квартире Легостаевой. Да и от Денизы чувственные вызовы к нему не поступали. Шеврикука набрал известный номер, трубку подняли, Шеврикука подышал тяжело и взволнованно, ожидал услышать привычное: «Это ты, милый?.. Приходи… Умоляю… Приходи…» Однако трубку, не слишком, правда, решительно, положили на место. Минут через пять Шеврикука звонок повторил, опять трубку подняли, но теперь Шеврикука понял: сделала это мужская рука. «Чего вы там дышите? У вас астма, что ли? – услышал он невежливое. – Вам кого?» «Сторожа консерватории! – грубо сказал Шеврикука. „Здесь квартира“. – „Не валяйте дурака, здесь всегда была консерватория!“ На этом общение с квартирой Легостаевой прекратилось.

Шеврикука был чуток к звукам. Но сейчас он так взволновался, что не мог сказать определенно, радлугинский голос он слышал или нет. Шеврикука колебался. Конечно, если Денизу посещал приятный ей кавалер, соваться теперь в ее квартиру было делом неприличным. Но вдруг там пребывал гость незваный, может, даже насильственно вломившийся? Или, скажем, врач, приглашенный внезапно захворавшей Денизой? Тогда он, Шеврикука, был обязан по службе хоть на мгновение заглянуть в квартиру Легостаевой.

И заглянул.

Радлугин украшал собой жилище Нины Денисовны, Радлугин! Легостаева, и впрямь позволившая себе снять окуляры-директивы, сидела в кресле, а Радлугин на коленях стоял у ее ног. Весь он был – упоение и страсть. Виделся он Шеврикуке оголодавшим самцом, освободившимся от оков общественно-государственных добродетелей и благоприличий. Расслышал Шеврикука заверения Радлугина отвезти прекрасную Нину Денисовну через год, нет, через полгода на пляжи Балеарских островов Легостаева смотрела на него удивленно-обеспокоенная, но с глаз долой не гнала. «Да способен ли такой Радлугин, – думал Шеврикука, – на гражданские подвиги? Вряд ли уже способен. Этакий натворит дел. Или что-нибудь разворует! Надо будет со строгостью через Пэрста-Капсулу напомнить ему об общественном долге!»

И Шеврикука удалился из квартиры Легостаевой.

Подругой своей Легостаеву Шеврикука никак не мог считать. Хотя и относился к ней с приязнью. И уж тем более не мог считать ее своей собственностью. Стало быть, ему следовало пожелать Денизе и Радлугину взаимных удовольствий, если их интересы и тела сблизятся. И пусть младенец, воображенный Денизой (и Радлугина Нина Денисовна попросит называть ее Денизой?), пусть младенец этот случится не от Зевса. Совет им да любовь. И пляжи Балеарских островов. Однако Шеврикука был раздосадован и раздражен. Будто ему изменили. Или будто его обокрали. Или просто оставили в дураках. И все же Шеврикука уговорил себя не быть мелочным и никаких препятствий сближению Радлугина и Легостаевой не устраивать. Тем более что у Радлугина, может, ничего и не возгорится. Может быть, Дениза с презрением относится к пляжам Балеарских островов и по-прежнему питает слабость к казематам Петропавловской крепости.

Одно было замечательно. Раздражение Шеврикуки и его досады отменили томление его плоти. Значит, на зелья Стиши имелись и противоядия.

Впрочем, под маньчжурский орех Шеврикука намерен был отправиться.

И в среду он совершил поход в Ботанический сад.

Увека ждала его.

– Здравствуйте, – сказал Шеврикука. – Это вы в двух записках просили меня о встрече? Подпись стояла «В. В.».

– Здравствуйте. Очень признательна. Да, это я. Векка Вечная. Конечно, в этом имени есть претензия. Но так теперь меня называют.

– Чем могу быть полезен вам? Чем вообще вызван ваш интерес ко мне?

– Я давно наслышана о вас. Я знаю вас. Пусть и издалека. Я, может быть, влюблена в вас…

– Оставим разговор об этом, – нахмурился Шеврикука.

– Хорошо… Оставим… – Барышня растерялась. Замолчала. Губы ее дрожали.

Увека, или Векка, похоже, не знала, как вести разговор с Шеврикукой. Шеврикуке же нечего было сказать ей. Так они и стояли. Теперь Шеврикука мог разглядеть просительницу внимательнее, нежели бабочкой с ветки липы. Со слов Гликерии и в особенности Дуняши и по иным сведениям, Шеврикуке было известно, что Увека Увечная, пробившаяся в мещанские привидения тридцать шестой сотни из кикимор, а по весне объявившая себя Веккой Вечной, слыла бойкой, неугомонной, развязной, лезла во все дыры и во всякие приключения. Никакие благопристойности для нее не существовали. Она, будто и не обращая внимания на свое малое значение в сословии, беспутно искала богатств и фавора. Пробивалась в путаны, в фотомодели, в мисс и в миссис, имела удачи. Попыталась даже перебраться в места со сладкой жизнью, для начала хотя бы в Лихтенштейн, но была задержана и отправлена в холодную. Однако и из холодной, стало быть, сумела вырваться, раз по средам могла позволить себе прогулки в Ботаническом саду.

Выходило, что свидание Шеврикуке назначила несомненная княжна Тараканова, распутная и злокозненная. Но стояла перед Шеврикукой вовсе не княжна Тараканова, а хрупкая, худенькая старшеклассница, возможно, и ни разу не целовавшаяся с парнями. Лицо у нее было почти детское, светлое, а серые глаза – лучисто-искренние. Как и в прошлую среду, оделась Увека скромно, недорого – темная юбка до колен, бледно-голубая вязаная кофта. Такую барышню следовало опекать, жалеть и лелеять. Руки Шеврикуки подались вперед, будто он вознамерился поднять барышню и носить ее, легкую, нежную, под редкими иноземными деревьями. А то, может, и воспарить с ней…

«Э нет! – охладил себя Шеврикука. – Этак я растаю и рассироплюсь. Для меня сейчас в этом нет никакой нужды!» И он снова подавил в себе действие Стишиного зелья. Но, может, Стиша и не угощала зельем, а были в ее чашах именно благородно-бодрящие напитки?

– Вот что, – сказал Шеврикука. – У меня мало времени и хватает дел. Для лирических прогулок и бесед у нас нет простора. О какой помощи вы хотели бы просить меня? Какое у вас ко мне дело? Я многого не могу обещать вам. То есть я вообще ничего не могу вам обещать. Я вас плохо знаю.

– Вы можете узнать меня лучше, – подняла глаза Увека-Векка, они по-прежнему были влажными.

– Пока не вижу в этом необходимости.

– Я хотела бы стать сподвижницей Шеврикуки в его делах. Исполнять все, что укажет или прикажет.

– Вот тебе раз! – удивился Шеврикука. – И какие же такие нынче дела у Шеврикуки, сделайте одолжение, проясните.

– Вы знаете сами какие. А мне известно кое-что. Мне известно направление ваших дел.

– Вы ошибаетесь.

– Я не ошибаюсь, – убежденно сказала Увека-Векка. – Я хочу служить вам.

– Спасибо за предложение услуг. И давайте закончим на этом разговор.

– Вы одиноки… – с печалью и будто сострадая Шеврикуке, произнесла Увека-Векка. – А теперь, когда вы и Отродья Башни…

– У вас есть интерес к Отродьям Башни? – быстро спросил Шеврикука.

– Да! Есть! Интерес! – в волнении выдохнула Увека-Векка. И в глазах ее безусловно проявился интерес к Отродьям.

– Знаете что… – задумался Шеврикука. – А не хотели бы вы, чтобы я познакомил вас с кем-либо из Отродий?

– Хотела бы! – выпалила Увека.

– Ладно. Через неделю, но не в три, а в два часа они отыщут вас здесь. Если у вас, конечно, случится время для прогулки.

– Случится!

– И отлично. А там посмотрим.

«Вот пусть Бордюр и выходит на Векку-Увеку, – подумал Шеврикука. – И пусть налаживает с ней отношения. Коли им нужны привидения и призраки». Был повод потереть руки.

– Теперь я, пожалуй, пойду, – сказал Шеврикука. – Ваши слова я принял к сведению. Но ждут служебные хлопоты. До свидания.

Уходил он неторопливо, даже непривычно для себя степенно. Но в мыслях он от маньчжурского ореха бежал. Побыстрее отсюда и подальше! «И надо же было произнести дурацкое „до свидания“! – бранил себя Шеврикука. – Какие еще могут быть у нас с ней свидания! И все-таки она меня зацепила… Или сумела зацепиться за меня…»

А навстречу ему несся Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный с букетом гвоздик в руке. Пролететь мимо Шеврикуки он не мог, остановился и принялся будто бы оправдываться:

– Игорь Константинович, вы извините, что в прошлый раз не заметил вас здесь… Спешил… И сейчас спешу… В Оранжерею… К змею моему… Анаконде… Любит, стервец, гвоздики… На десерт…

– Ну и бегите, – поощрил его Шеврикука. – А то ведь бедняга расстроится.

Шеврикука прошагал метров десять. Не выдержал. Обернулся. Теперь тело Векки-Увеки не показалось ему хрупким. Напротив, эта барышня вполне могла бы вызвать у любителей горячие чувства.

Крейсер Грозный подскочил к ней, поклонился, преподнес гвоздики. Увека приняла их.

Змей Анаконда опять остался без десерта.