Шеврикука, или любовь к привидению

44

Прошла неделя, и в субботу в полдень Пузырь впустил в себя четыре грузовика-рефрижератора. С прицепами. Дебаты и голосования вышли благопристойными и скорыми. Видно, и голосовавших подгоняло нетерпение. К тому же, как известно, им полагалось разойтись на каникулы. Плетеные корзинки с клубникой, напоминавшей о том, что не за горами яблочный Спас (а прежде Илья Пророк примется прохлаждать воду в прудах, морях и океанах) и надо будет готовить сани, стояли теперь у многих законосозидателей как раз рядом с клавишами для волеизъявлений. И клавиши сработали. Но наверняка иные избранники и на каникулах желали быть в пределах досягаемости Пузыря. Хотя бы из чувства ответственности перед народами своих земель. Или из любопытства.

Но и их это было дело…

Пронеслось мнение, высказанное и с трибуны, что – при бдениях уполномоченных наблюдателей и недреманного ока – грезы каждого Пузырем будут осуществлены. Но мнение это тотчас было признано популистским и рассчитанным на немедленные суетные прибыли. Однако выразители мнения, обещавшие к тому же всяческую поддержку Пузырю, несомненно, многим запомнились.

«Осуществятся грезы… – размышлял Шеврикука. – Ну-ну… Концебалов-Брожило откроет глаза, протянет руки к Пузырю, и на ладонях у него восстанет Омфал, родственник дельфийского Пупа Земли… А может быть, греза у Брожилы такая страстная, что незамедлительно состоится возведение Концебалова, минуя достоинства всадника и оптимата, прямо в Пупы Земли…»

Сразу же Шеврикука вспомнил, что домовых ни в какие списки не внесут, а грезу Концебалова, пусть и самую страстную, принимать во внимание никто не станет.

Но вскоре разговором с домовыми Ягупкиным и Колюней-Убогим размышлениям Шеврикуки был дан совершенно иной ход. Повстречались они вблизи музыкальной школы. Там, как слышал Шеврикука, проводили теперь ремонт. С ленцой и с денежными страданиями. Шеврикука намеревался кивнуть Колюне с Ягупкиным, но в беседу не вступать. Безумные нынче глаза свои Колюня-Убогий таращил в небеса, из приоткрытого рта его вот-вот, похоже, могла потечь слюна. Ягупкин шагал без костылей, двумя ногами, харя неопрятного бездельника была по-прежнему заросшая рыжим волосом и опухшая. Шеврикука понял, что дерзить ему Ягупкин не будет и бузотерить не будет, его, как, видимо, и Колюню-Убогого, словно бы ошарашили некой новостью, и привыкнуть к ней он был не в силах.

– Слушай, Шеврикука, – остановился Ягупкин. – Это как же такое? Это что же с Продольным-то?

– А что с Продольным? – встал и Шеврикука.

– Паспорт выправил! – с ужасом выговорил Ягупкин. – И будто прописан в Землескребе. В отделении милиции поставили печати! Что же это?

– Слухи? – спросил Шеврикука. – Болтовня? Или ты видел паспорт Продольного?

– Я не видел, – покачал головой Ягупкин. – Другие видели. Он хвастался. Показывал. Там его фотография. И печати. Велизарий Аркадьевич видел. Иван Борисович. И вот Колюня видел.

Продолжая таращить безумные глаза в небеса, Колюня-Убогий закивал меленько и быстро, прохрипел нечто, выражающее смятение чувств его натуры.

– Наглость ведь какая! – не мог успокоиться Ягупкин. – Устроить себе людской паспорт!.. Это… Это… Этого не должно быть… Тут покушение на основы… И все для того, чтобы пробиться к Пузырю! Как быть-то нам?

Похоже, немытый бездельник и бузотер Ягупкин, даже он, усмотрел в нынешней наглости Продольного чрезвычайное безобразие с покушением на основы и был возмущен и растерян. А Колюня-Убогий, не исключено, мог и разрыдаться теперь от нечаянной печали.

– Ничего не могу вам сказать, – помолчав, произнес Шеврикука. – Спешу. От вас впервые услышал. Надо выяснить с подробностями, а потом уж и выстраивать соображения.

Но в квартире Уткиных Шеврикука постановил, что и выяснять ничего не надо.

На всяческие основы, предания и приличия наглецу Продольному, пробившемуся в Москву из погоревших и помятых мест хлебать кисели, было всемилостиво наплевать с больших высот. А вблизи Пузыря и не имея возможности попасть в полноправные списки, Продольный страдал, истекал желудочным соком и, естественно, должен был броситься добывать, выторговывать, выцарапывать, устраивать себе людской паспорт, натуральный, может быть, лишь по наружности. (А командир Продольного уполномоченный Любохват – тот небось уже держал в карманах и зарубежную ксиву со штемпелями ОВИРа? Да пусть!)

Но отчего же он, Шеврикука, должен был оказаться в проигрыше Продольному? Ни в коем случае!

Выправить паспорт Шеврикука решил поручить Пэрсту-Капсуле. Конечно, существо, сотворенное или недосотворенное при изучении Проблем энергетического развития судеб (транспортно-биологических), много чего умеющее, могло испечь любые удостоверения личности. Да и сам Шеврикука в нетерпении был способен выгрести бумаги с гербами из воздуха. Но он пожелал иметь документ подлинный. Подлинный. Равноценный и равносильный тем, что при надобностях предъявляли супруги Уткины или Радлугины, поплававший бы по всем канцелярским протокам из клея и чернил, прежде чем на него была бы опущена последняя надлежащая печать. Такая посетила Шеврикуку блажь.

«Можно, – кивнул Пэрст-Капсула. – Можно и подлинный. Но ваши фотографии… Бумаги, справки, какие надо, я достану. А с фотографиями выйдут затруднения…» Шеврикука сходил в дом №19 по 3-й Ново-Останкинской, там в очереди к мастеру срочных портретов стояли четверо. Через день Шеврикука фотографии получил. А еще через день Игорь Константинович Шеврикука был любезно приглашен в паспортный стол, где он и вывел в обязательных местах личную подпись.

Теперь он был не только домовой Шеврикука, но и гражданин Игорь Константинович Шеврикука.

Накануне Шеврикука пребывал в сомнениях. А не украсить ли документ какой-либо курчаво-благородной фамилией? Или, напротив, не укрыться ли ему за тихим, неспособным раздражать чувствительных псевдонимом? Но упрямство, как известно, свойственно Шеврикуке, да и к вызовам судьбе он склонен. Он был теперь Шеврикука, Шеврикукой пока и останется! Пусть кому-то его фамилия и покажется смешной и странной. Впрочем, почему она должна показаться смешной и странной? Полтора века назад в Капельском переулке проживал землемер Николай Андреевич Шеврикука, о нем без иронии недавно вспоминал Увещеватель. Да и в прошлом над землемером никто не похихикивал. В тридцатые годы наш Шеврикука, по долгу службы домовым, знавал почтенную преподавательницу французского языка Ирину Сергеевну Шеврикуку, отменно варившую джемы из белой сливы; ее и ее джемы уважали. А лет десять назад в отчетах «Советского спорта» упоминался полузащитник Альберт Шеврикука из мамадышского «Продуктмаша», забивший четыре гола в игре с мантуровской «Лесосекой». Таким Шеврикукой следовало гордиться!

Не сразу определил Шеврикука квартиру, какая могла оказаться пристойным и малобеспокойным местом его прописки. Не размещать же себя в чертогах Радлугиных, лишний жилец сейчас бы и обнаружился, пусть и в бумагах, и разгорелись бы скандалы и баталии. И никому Шеврикука не желал создавать поводы для тревог и недоумений. Разумнее было бы подселиться к рассеянным. Рассеянных проживало в подъездах Шеврикуки двое. Гений и колдун Митенька Мельников и предполагавшая родить от Зевса Нина Денисовна Легостаева. За квартирой Митеньки Мельникова наблюдали. Телескопами из трех обсерваторий. По меньшей мере – из трех. В конце концов Шеврикука приглядел квартиру Легостаевой. И теперь он был в ней прописан. Разыскивать Игоря Константиновича Шеврикуку здесь стали бы лишь в двух случаях: при переписи населения и в избирательную кампанию. Перепись населения пока не производилась, считать пришлось бы убывших. Люди же из избирательных комиссий по квартирам не ходили, никому не докучали, не то что шалевшие от подстегиваний государственными кнутами агитаторы прежних лет. Станут, правда, бросать в почтовый ящик Денизы открытки на имя И. К. Шеврикуки с приглашениями изъявить волю. Но мало ли в Москве путаников, да и завлекающие открытки всегда можно будет перехватить.

«Это что же, я теперь – избиратель? – пришло при этом в голову Шеврикуке. – На кой ляд мне все это надо?» Да, узнав о пронырстве наглеца Продольного, он разволновался. Но теперь, когда он листал документ гражданина Игоря Константиновича Шеврикуки, прописанного в Землескребе, с фотографией и печатями, его чуть ли не затошнило с досады на самого себя. Экое мальчишество! Да разве мальчишество? Дурь и безмерная дерзость! И прав был Ягупкин, пусть бездельник и бузотер, называя пронырство Продольного безобразием и покушением на основы. И главное, ему, Шеврикуке, совершенно не нужен был выправленный документ. «Исключительно для того, чтобы суметь отстаивать интересы квартиросъемщиков при раздаче Пузыря. Переусердствовал, но не корысти ради…» – придется объяснять Шеврикуке – и, может быть, в скором времени – тому же Китайгородскому Увещевателю. И выйдет вранье. Шеврикука вздохнул.

– Что-нибудь не так? – услышал Шеврикука голос Пэрста-Капсулы.

Пэрст-Капсула, чьими усердиями был добыт паспорт, стоял рядом, а Шеврикука о нем будто забыл.

– Что? – спохватился Шеврикука. – Нет, все в порядке. Благодарю за услугу. Удивляюсь быстроте, с какой она оказана.

– Самому интересно было пройти лабиринт быстро, – сказал Пэрст-Капсула. – Есть способы ускорения канцелярской поспешности. Один из них я опробовал. Получил удовольствие.

Шеврикука знал единственный способ ускорения канцелярской поспешности. Но вряд ли Пэрст-Капсула ублажал лиц при конторских книгах и сейфах пачками денег или хотя бы коньяками и шоколадами.

– Да, – сказал Пэрст-Капсула. – Способы есть чисто технологические, в них нет нарушения этики, а есть замена керосина лазерным лучом.

– Я рад, что ты получил удовольствие, – пробормотал Шеврикука.

Опять он почувствовал, что выглядит барином, высокомерно-снисходительно-пустыми словами одобряющим проворного слугу. Ощущение это было ему неприятно. Пустые слова произнес он, пустой случилась его затея.

– Я не знаю… Надо ли об этом ставить вас в известность, – неуверенно начал Пэрст-Капсула. – Но я все же об этом скажу… Среди прочих готовых к выдаче документов я видел паспорт на имя Гликерии Андреевны Тутомлиной…

– Вот как? – удивился Шеврикука. И тут же сообразил: а что удивляться-то? Впрочем, одна странность была: отчего паспорт Гликерии Андреевны Тутомлиной (что ж, Гликерия имела право назвать себя и Тутомлиной) был намечен (видимо – ею) к осуществлению именно в Останкине? Не логичнее было бы Гликерии получить прописку в иной префектуре, на Покровке, в доме Тутомлиных? Или останкинская прописка давала ей больше выгод и выходов к Пузырю? В этом следовало разобраться…

– А… – начал было Шеврикука.

– Нет, – сказал Пэрст-Капсула. – На всякий случай я заглядывал в бумаги. В Останкине ни одна из интересующих вас особ документ не заказала… Ни дама, приходившая к вам в мантилье, ни просительница, объявлявшаяся под маньчжурским орехом… Может быть, они пожелали в других местах… Или у них нет возможности…

– Может быть… – рассеянно сказал Шеврикука. – Может быть…

– Есть мне еще какие-либо поручения? – спросил Пэрст-Капсула.

– Нет. Никаких более поручений нет. Еще раз спасибо, – сказал Шеврикука. – Да… Вот что… Я был бы очень удивлен, если бы Гликерию Андреевну Тутомлину прописали в Землескребе…

– Нет, – сказал Пэрст-Капсула. – Ее прописали в строении, расположенном от Землескреба в семистах двадцати метрах…

– И то ладно… – пробормотал Шеврикука, отпуская взглядом покидавшего его Пэрста-Капсулу.

Известие о паспорте и останкинской прописке Гликерии успокоило Шеврикуку. Отчасти даже развеселило его. Более он себя не бранил, не обзывал безрассудным прохвостом. Паспорт в любой миг можно было разорвать в клочья, а упоминание Игоря Константиновича Шеврикуки в казенных бумагах истребить. Но пока этого не стоило делать.

«А сам-то Пэрст, – задумался Шеврикука, – не соизволил и себе завести паспорт? А хоть бы и соизволил…»